Критический эксперимент

Варяжский род благословляет

Отныне Один: стяг поднять,

Мир водворить вокруг России,

Европу мощью усмирив,

И крест воздвигнуть на Софии,

Святое дело довершив.

Польская строфа была двойным намёком. Польский князь Понятовский был любовником Екатерины, затем сбежал при первых признаках неудовольствия Елизаветы, а затем возвратился, когда Екатерина уже стала императрицей, дабы попытаться занять прежнее место, но получил полный афронт.

Упомянул я всем известный недостаток Орлова, но в таком ключе, что он остался доволен:

Зелёный змий распался прахом,

Валгалла вся восхищена:

Тор мёда бочку выпил махом,

Как будто я — бокал вина!

Ода пришлась как раз по времени. Прозвище "Российский Тор" прилипло к Орлову, и он им гордился. Внешнеполитические намёки также были поняты и одобрены. За эту оду я получил от императрицы в подарок тысячу рублей и поместье в сто душ на Украине (правда, мне доброжелатели передали, что в сельце на самом деле осталось душ тридцать), от светлейшего князя золотую табакерку, а от императора — золотой письменный прибор.

Университет провёл официальную церемонию, на которой присвоил генерал-губернатору и мне звание почётного доктора: Суворову в честь его великих заслуг в развитии военной теории и в знак признательности за поддержку наук и искусств в Пруссии, мне — за заслуги в изящной словесности и как великому знатоку античности. Я втайне улыбался этой формулировке.

А Гретхен раскрыла мне свой план. Она будет делать вид, что тоже беременна, и всем говорить, что от меня. Ребёнка же Анны по официальной версии отдадут в воспитательный дом, а на самом деле Гретхен окрестит его как своего в православие и будет воспитывать как своего сына или дочь, а сама Анна будет считаться кормилицей. Этот план она разрешила раскрыть лишь губернатору, чтобы он не почувствовал себя в случае чего обманутым. Тем самым она станет матерью дворянина и сможет завещать своё именьице сыну, как она очень надеется. А за время жизни она это именьице округлит и превратит в настоящее имение. Ну и коварство, прямо стратег!

— Учёное собрание

События в мире всё дальше развивались не так, как я помнил из истории. Франция заключила мир с Англией на условиях сохранения довоенных владений и уплаты Англией выкупа за возвращение Ганновера. Ободритские войска прошли через контролируемый французами Ганновер и неожиданно для всех атаковали Бельгию, тогда называвшуюся Австрийские Нидерланды. Французы же быстренько заняли Фландрию (северную часть Австрийских Нидерландов) под предлогом защиты владений союзника. Но по всему было видно, что эти земли они Австрии не вернут, и что Англия в какой-то форме попустила подобное действие в секретных статьях договора, поскольку протесты Англии против действий Фридриха и Франции были весьма вялыми и формальными. Австрия упорно, но пассивно, сопротивлялась, и было видно, что теперь война идёт уже за окончательные условия мира. Эти условия в значительной мере будут определяться, во-первых, тем, удержится ли осаждаемая Фридрихом Прага, во-вторых, действительно теперь искренним посредничеством Франции и Англии. Франция заинтересована в том, чтобы получить за посредничество Фландрию, а Англия боится слишком большого усиления своего союзничка Фридриха.

Я немного проиграл в голове возможные будущие события. Ясно было, что, как и в моей истории, Фридрих до конца жизни останется верным другом России. Вполне возможно, что уже он, а не его правнучатые потомки, начнёт собирать Германию. Просматривалась перспектива второй Северной войны. Поскольку Швеция традиционно была настроена крайне антироссийски, а Дания и ободриты занимают пророссийскую позицию, но между ними есть конфликт по поводу Голштинии, вполне могут Фридрих и Россия помочь Дании отвоевать Сконе и Готланд у Швеции, и тогда Россия получит Финляндию раньше, чем в моей истории, а Фридрих мирно выкупит Голштинию в благодарность за отвоевание Сконе. Что полностью совпадало с моей историей, это полное отсутствие перспектив у Польши. Ясно было, что России и Фридриху для обеспечения прочного мира нужно будет ублаготворить ободранную и обиженную Австрию, а лучший способ сделать это — поделить Польшу.

Я, вспоминая дальнейшую историю, всё больше задумывался о дальней перспективе: выгодно ли России такое усиление будущей единой Германии?

Симпозиумы на некоторое время прекратились. У Анны уже был виден животик, и Гретхен была вынуждена подкладывать себе на живот подушку, не снимать пеплоса и избегать контакта с гостями. Многие искренне желали этим женщинам благополучно разродиться и вернуться к своему занятию.

На паре симпозиумов, когда они ещё были полноценными, были французские гости: князь Ришелье и маркиз де Линь. Они рассказали о симпозиумах во Франции, и легенды разошлись по всей Европе. Французские куртизанки стали пытаться устраивать подобные же вечера, а за ними потянулись Италия и Англия. Лишь в Испании такое оставалось немыслимым.

Магистр Шлюк появился с двумя экземплярами тщательно переписанной книги. Суворов просмотрел книгу, выдал Шлюку червонец премии из каких-то казённых средств, поселил его временно при остроге на казённых харчах (но не в камере, а в помещении для служителей), и велел ему проследить, как два письмоводителя перепишут ещё два экземпляра книги, дабы послать в Петербургскую и Берлинскую академии наук. Впоследствии оказалось, что и здесь генерал был прозорлив...

После изготовления экземпляров один экземпляр собственноручной рукописи Шлюк передал в университет с нижайшей просьбой прочитать и устроить обсуждение, а сам уехал в Мемель. Суворов направил две копии в Академии наук.

Живот и подушка всё росли, и я уже с нетерпением ждал, кто же родится? Анна пожаловалась, что ей холодно и скучно спать у себя, и Гретхен милостиво разрешила ей греть меня телом, как в первую нашу ночь. Постель была ещё раньше заменена на широкую и роскошную, и на ней мы прекрасно умещались втроём. Я сам не ожидал, что спокойно восприму такое, но вот ведь как и я сам изменился...

Прошло три месяца, а учёнейшие профессора все изучали книгу. Торопить их было неприлично, и мы со Шлюком ждали. А тем временем Анна родила прекрасного (как мне показалось, поскольку я давным-давно ждал) пухленького и здоровенького мальчика. Через семь дней состоялись крестины. Генерал помнил своё слово, но настоял, чтобы крёстной матерью была только что перешедшая в православие Анна. Он-то прекрасно знал, кто настоящая мать.

Генерал всё время вглядывался в ребёнка. Мальчика окрестили как Павла Антонова Аристофанова, русского дворянина. Генерал публично сказал, что он послал прошение на высочайшее имя о признании только что окрещённого младенца законным сыном Антона Поливоды и о смене оному дворянину фамилии на Аристофанова в знак признания его литературных заслуг.

Выйдя на площадь перед церковью и увидев, какая толпа народа собралась посмотреть любопытное зрелище личного крещения незаконного ребёнка генерал-губернатором, генерал сказал речь, против своего обыкновения, на немецком языке. В ней он заявил, что этот мальчик — первое свидетельство растущей искренней и глубокой любви между пруссаками и россами, и поэтому назван в честь государя императора. Русское правительство, как и обещало, блюдёт все традиционные права и вольности Пруссии, уважает протестантскую религию и признаёт пруссаков своими полноправными гражданами, которым открыты все города России для занятий ремеслом и беспошлинной торговли и все должности на российской службе. Так что служите, работайте и торгуйте! Россия необъятная, ей нужны и хорошие мастера, и оборотистые купцы, и толковые чиновники, и преданные офицеры и солдаты. А всеми этими качествами уроженцы Пруссии обладают. Он объявил о новой милости императрицы: для рекрутов и охотников-солдат из Пруссии срок обязательной службы сокращён до двенадцати лет, и после отпуска они вольны сами решать, возвращаться ли служить на унтер-офицерских должностях с перспективой по выслуге стать офицером и дворянином, или же уйти в отставку в следующем чине.

Он добавил, что этот ребёнок также является свидетельством, как любезно будут приняты те, кто сами перейдут в православие либо обратят в него своих детей, но что, как до сих пор никаких утеснений в своей вере пруссаки не испытывали, так они испытывать и не будут. Если в каком-то российском городе соберётся община прусских немцев, им всегда будет дано разрешение построить свою кирху и учить детей своей религии. Пруссия, сказал он, для молодого императора и его венценосной матери как любимое дитя России.

Наедине генерал признался мне, что внимательно изучал младенца, но так и не понял, на кого же больше похож маленький Павел: на него или на меня. Я согласился, что тоже пока не понимаю.

"На зубок" младенцу генерал подарил целых тысячу рублей, так что Гретхен всё-таки его подоила, хоть и не для себя лично!

Барков прислал мне письмо, что императрица-мать организует Российскую академию и приглашает меня переехать в Питер и стать академиком. Я отказался переезжать, и меня сделали почётным академиком.

Гретхен души не чаяла в младенце. Она уже отчаялась иметь своего ребёнка, а дитя ей очень хотелось. Было умилительно смотреть, как две мамаши хлопочут над дитятей. Но Гретхен позвала массажистку и тщательно следила, чтобы Анна не обабилась. Поэтому она наняла ещё и няньку.

Через полтора месяца после родов возобновились симпозиумы. По-моему, Гретхен и Анна стали ещё прелестней, а Анна стала вроде даже чуть умнее. На первом симпозиуме произошёл маленький конфуз. Поскольку по отношению к "рабыне" умеренные вольности дозволялись, один из гостей легонько сжал грудь Анны, когда она в конце вечера его целовала, и из груди брызнуло молоко ему на одежду.

— Мою грудь может сосать лишь мой крестник, — обиделась Анна.

Все рассмеялись.

Симпозиумы для профессоров устраивались регулярно и намного дешевле, чем для знатных гостей, поскольку мы во время таких симпозиумов заодно проверяли детали античного декора (конечно же, мы не добивались полного соответствия, но все отступления должны были быть обоснованы) и тренировались в языках и в античной словесности. На таких симпозиумах мне удалось подтолкнуть неповоротливую учёную массу, неспешно передававшую книгу один другому, к тому, что пора бы всё-таки устроить её обсуждение. Было решено через неделю, 12 мая, провести учёное собрание. Шлюка немедленно известили, и он приехал. От Петербургской и Берлинской академий никакой реакции после писем о получении рукописи не было. Наконец петербуржцы признались, что рукопись потерялась, а судьбу берлинской мы так и не выяснили.

Я пришёл на учёное собрание, но уважаемые учёные мужи встретили меня враждебно.

— Это не открытые слушания. Допускаются лишь учёные мужи из нашего университета.

— Значит, я имею право на собрании быть! — отрезал я. — Я ваш почётный доктор.

Законопослушным немцам возразить было нечего, а я после такого демонстративно уселся на первый ряд. Да, начало не слишком многообещающее!

Начался учёный доклад. Магистр затянул своё выступление, упиваясь немыслимыми для большинства аналогиями с санскритом, арабским, китайским и русским. Местные профессора знали в основном лишь латынь, немецкий и французский, кое-кто разбирался в древнегреческом, русский и древнееврейский знали по одному человеку. Под конец учёное собрание уже откровенно скучало, а мне, наоборот, было крайне интересно.

Наконец-то Шлюк кончил. И тут я увидел хорошо скоординированную атаку стаи. Начинали, как и полагается, молодые шакалы. Приват-доцент латинской классической литературы (боюсь переврать его фамилию) показал всем красиво расписанное на целую страницу многоэтажное предложение и прочёл в нем лишь латинские ключи.

— "Alius non reprobum, sicut carit. Non puto te est modo quodlibet serviant" Посмотрите, какая грубая, невежественная и даже ошибочная латынь! И это называется научный труд!

— Это не латинское предложение. Это строка из персидского поэта Саади, и слова эти передают лишь часть смысла соответствующих персидских слов, располагаясь в том же порядке, что и слова персидского стиха. Вот послушайте, как это звучит по-персидски — И Шлюк продекламировал красивое двустишие:

Других не кори, лишь себя возлюбя.

Не мни, что ты — всё и что всё — для тебя

— А теперь посмотрите, что получится, если буквально перевести это на латынь, — и Шлюк произнёс крайне тяжеловесную невыразительную латинскую фразу:

Alii non reprobemes, sicutis seipsum. Nolite tu es modo enim quodlibet.

— Мы, конечно же, не знаем языков диких народов, но судя по переводу данного двустишия, в нем нет ни изящества, ни мудрости, — вошёл в бой экстраординарный профессор, патрон атаковавшего доцента. — Так что незачем эти творения примитивных народов перекладывать на латынь, а тем более на столь грубое подобие латыни, которое нам только что было зачитано уважаемым доцентом.

— Но ведь то, что он зачитал, не фраза. Это только последовательность ключей из перевода данного предложения на универсальный научный язык, коий представлен как весь текст на данной странице, — отбивался Шлюк.

— Я не видел раньше в научных трудах такого термина: "ключ слова". — Откуда его взял наш высокоучёный коллега, владеющий столькими языками? — внешне доброжелательно спросил ординарный профессор, ведущий специалист по античности университета, проректор Эхинеус.

Шлюк воспрянул духом и начал объяснять, что в китайских иероглифах есть ключ и дополнения к ключу. Ключ передаёт основной смысл знака, а дополнения уточняют либо смысл, либо чтение.

— Очень жаль, что высокоучёный коллега предлагает нам учиться столь примитивного народа, коий до сих пор пишет рисунками, даже алфавиту не смог обучиться, — ехидно сказал Эхинеус.

И тут началось всеобщее нападение. Почти все как с цепи сорвались. Замечания в большинстве своём выдавали лишь полное непонимание и тупое неприятие, но тон их становился всё резче и грубее.

Шлюк схватился за голову и выдал роковую фразу.

— Прав был профессор Иммануил Кант, когда говорил мне, что нельзя строить универсальный язык на базе латыни, и лучше было бы на базе русского.

Все остолбенели.

— Да, кстати, наш уважаемый коллега Кант до сих пор ни одного слова не сказал, — произнёс ректор. — Поскольку на него сослались, и мы знаем, что он читал и первый, и второй варианты рукописи и даже по слухам давал в своём письме отзыв на первый вариант, я просил бы уважаемого коллегу нарушить молчание, а учёное сообщество я попросил бы умерить страсти и в порядке выслушать то, что нам скажет профессор Кант.

Кант поднялся со своего места, вышел к кафедре и спокойным глуховатым голосом начал речь. Поскольку я вынужден полагаться лишь на память, я постараюсь передать её поточнее, но боюсь ненамеренных искажений.

"Высокоучёное собрание и уважаемый коллега, учёный муж магистр Шлюк! Я считаю великой честью и обязанностью для себя дать правдивый и точный ответ на вопросы, возникшие в связи со мною. Я прочитал первый вариант рукописи, и поскольку некоторые идеи показались мне интересными, направил автору пространное письмо, в коем изложил и положительные, и отрицательные моменты, и дал ему несколько советов. Как известно, на этом обязанности доброжелательного научного коллеги заканчиваются, и даже с избытком, и никто не может потребовать от него большего.