Консерватория: мелодия твоего сердца

Как только дань уважения последней затихающей ноте была отдана, девушка исподлобья взглянула на молодого человека, смотрящего в окно, после чего подняла голову и произнесла:

— Как же все запущено-то...не удивительно, что девочка с тобой играть не может.

И если на первые слова Грейнн отреагировал неопределенным хмыканьем, то, заслышав последние, резко повернул голову и переспросил:

— Что?

— Я про твою напарницу в ансамбле. Как ее? Вроде бы Аде... — Каэли сделала вид, что припоминает.

— Адерин, — рублено подсказал молодой человек, внутренне подбираясь.

— Ага, — мимолетно, согласилась девушка и продолжила уже другую тему. — Нет, Грейнн, так не годится. Так и быть, по старой дружбе я выделю время на пару сеансов, — и, прежде чем оллам стал возражать, добавила. — Между прочим, бесплатных. Оцени всю пылкость моих к тебе дружеских чувств.

В ответ молодой мужчина иронично вздернул бровь.

— Все так плохо?

— Не настолько, как при нашей первой встрече, но плохо, Грейнн. Не сомневаюсь, что любой другой напарник убежал бы от тебя не намного позже, чем Адерин.

Грейнн Бойл нахмурился. Пару секунд он был погружен в свои мысли, но после прищурился и снова обратился к девушке:

— Ты ведь не просто так приехала. К ней?

— Давно ты знаешь? — вопросом на вопрос ответила Каэли, имея в виду вовсе не то, о чем спросил скрипач.

Грейнн поджал губы, но все же произнес:

— Недавно. На последнем занятии она попыталась повлиять на меня, а с некоторых пор у меня особая чувствительность к такому рода влиянию.

— А как давно вы занимаетесь? — продолжила расспросы девушка.

— Около месяца.

— Удивительное самообладание. Я бы еще на первой сыгравке это сделала, в крайнем случае, на второй, — поделилась Каэли. — Или опустила бы пюпитр тебе на голову, чтобы и сам не мучился, и других не мучил.

— Я не мучаюсь, — резко ответил Грейнн.

— Я слышу, — скептически хмыкнув, парировала девушка.

На такое ответить молодому мужчине было нечего, поэтому он просто нахмурился. Невзирая на собственную убежденность или нежелание признаваться, Каэли было не провести. Одна из лучших слышащих, она знала о нем то, о чем даже он сам не догадывался. Признавать это было довольно нелегко, даже теперь, спустя год вражды и последующие три дружбы.

— Ты не ответила на мой вопрос, — спустя недолгую паузу напомнил оллам.

— Который? — сделав удивленно-наивные глаза, поинтересовалась девушка.

— Каэли! — с рычащими нотками в голосе произнес Грейнн.

— К ней, к ней, — усмехнувшись, ответила слышащая. — По программе обмена опытом. И, должна сказать, ты изрядно потрепал девочке нервы. Ей было очень нелегко, если она услышала хотя бы половину из того, что услышала я.

— Что ты имеешь в виду? — напрягшись, уточнил молодой мужчина.

— Нервы тебе нужно латать, — с ехидной усмешкой ответила Каэли. — Больше на природе бывать, слушать пение птичек, любоваться на цветочки...

Грейнну оставалось только возвести взгляд к потолку и страдальчески вздохнуть.

— Так, давай еще раз сначала. И постарайся расслабиться, представить себя плывущим по волнам мелодии... ну ты помнишь, — совсем другим, деловым тоном произнесла девушка и снова тронула скрученный в толстые нити шелк.

Грейнн Бойл еще раз вздохнул, уже с куда меньшим артистизмом, и снова устроил скрипку на плече, поднося смычок к готовым запеть струнам.

* * *

Метресса Линдберг задумчиво закусила нижнюю губу и нахмурилась. Первый проректор, отметив этот жест пристальным взглядом, произнес:

— Значит, мой совет в этой ситуации оказался не в помощь. Досадно.

— Почему же не в помощь? — ответил на его реплику мэтр Муррей, — совет вполне разумный, применительно других студентов. Не сработал он относительно очень чуткой и вспыльчивой слышащей, но с такими девушками, поверьте моему опыту, вообще мало что срабатывает.

Каэли, сидящая на подоконнике и покачивающая ногой в такт слышной только ей мелодии, громко фыркнула, на что самый опытный из присутствующих преподаватель не обратил ни малейшего внимания.

— Я не вижу другого выхода, кроме как расформировать этот ансамбль, — тихо, но крайне уверенно произнесла Санна Линберг. — Девочка не в состоянии выполнить данное задание, и ее это угнетает, что ощущается практически на физическом уровне, я уже не говорю о музыкальном.

Лорд Двейн вздохнул и открыл было рот, чтобы согласиться с метрессой, но тут в разговор вступила самая молодая из присутствующих:

— На вашем месте я бы не спешила с этим решением.

— Почему же? — удивленно вздернул бровь Маркас Двейн.

— Эти двое, несмотря на сложившееся недопонимание, могли бы стать идеальным ансамблем. Адерин нужно учиться справляться с музыкальным потоком, управлять им, а Грейнну, — девушка бросила отрешенный взгляд в окно. — Грейнну не помешает небольшая встряска. Они могут помочь друг другу так, как не сможет ни один преподаватель.

— В данной ситуации я склонен согласиться с голосом юности, — веско обронил мэтр Муррей, за что был вознагражден еще одним фырканьем, но не повел и бровью в ответ.

— Раз компетентный специалист утверждает, что имеет смысл продолжить, то, я думаю, стоит дать этому ансамблю еще какое-то время, — произнес первый проректор, обращая полувопросительный взгляд к Санне Линдберг. — Вы не согласны, мэтресса?

— Даже не знаю. Судя по всему, девочке эти занятия очень неприятны, — с сомнением в голосе и искренним переживанием в глазах ответила молодая женщина.

— Тут, я думаю, смогу помочь, — донесся от окна голос Каэли.

Взгляды присутствующих переместились к ней.

— Я поработаю с олламом Грейнном. У нас с ним давно налажен контакт — так что через пару сеансов он будет во вполне терпимой форме, — пояснила слышащая.

— К тому же, — вновь взял слово мэтр Муррей, — раз уж он теперь знает о направленности дара оллемы Адерин, ей будет легче тренироваться не только в общей сфере влияния музыки души, но и по своей прямой специализации. Раз уж молодому человеку удалось разгадать наше юное дарование, так пусть послужит благой цели в деле становления ее как слышащей.

Губы седовласого мэтра искривились в иронической улыбке, а от окна долетел едва слышный смешок.

Первый проректор нахмурился.

— Хорошо. Но я хочу, чтобы вы держали меня в курсе происходящего. Об успехах и неудачах этого ансамбля я хочу знать все. И да, Каэли, — он повернул голову к девушке, — если вдруг твой дар убеждения не сработает, что, конечно, сомнительно, отправляй оллама Грейнна прямиком ко мне. Я найду достаточные аргументы, чтобы сделать его сговорчивей.

Каэли фыркнула в очередной раз, кивнула и, легко спрыгнув с подоконника, направилась к двери. Разбор полетов оллемы Адерин был окончен, а значит, ей в проректорском кабинете делать нечего.

— Ну что ж, с этим вопросом пока все, — проводив взглядом летящую фигурку, произнес первый проректор.

Мэтр Муррей поднялся, кивком попрощался с лордом Двейном и направился к выходу. Вслед за ним поднялась со своего места и Санна Линдберг. Еще до того, как она начала движение к двери, ее остановил голос Маркаса Двейна:

— Метресса Линдберг, не стоит переживать. Я уверен, неприятная ситуация вскоре разрешится. Каэли действительно мастер своего дела.

— Я в этом ни секунды не сомневаюсь, лорд Двейн, — ответила Санна.

— Тогда отчего вы хмуритесь? — с улыбкой поинтересовался мужчина.

— Не поверите — разрабатываю план, как буду тащить двух не самых покладистых студентов к вам на разбор полетов, если они что-нибудь сломают в процессе нахождения общего музыкального языка, — ответила метресса Линдберг, позволяя улыбке сверкнуть в глазах.

Первый проректор усмехнулся и с удовольствием проводил взглядом удаляющуюся из его кабинета женскую фигурку, мысленно отмечая, что спокойная женственность выглядит гораздо привлекательней юной летящей порывистости.

* * *

Я сидела в музыкальном кабинете и в задумчивости пальцами перебирала струну за струной своей деревянной подруги. Медные жилы отзывались приглушенным мягким звуком, будто урчанием кошки. Конечно, при моей-то роскоши — отдельной комнате — я могла бы играть и там, чем и пользовалась в непогоду, но здесь, в небольшой комнате рядом с роялем, мне нравилось гораздо больше. И дело было не только в акустике. Так я не чувствовала себя в одиночестве. Жизнь в консерватории бурлила горным потоком, пронизывая баритонными вибрациями стены, потолки, полы и сам воздух. В моей же комнате, изолированной от звука, воздух был неподвижен, иногда напоминая тихий пруд, а иногда стоячее болото.

Времени до поры академконцертов с каждым днем не становилось больше, поэтому я твердо решила поговорить с мэтрессой Линдберг насчет ансамбля, но каждый раз почему-то откладывала, а преподавательница, с которой мы виделись три раза в неделю на занятиях по специальности, не спешила интересоваться успехами своей ученицы. Не то чтобы мне нравилась неопределенность, но своя прелесть в ситуации была: эмоционально я отдыхала. А при мысли, что пропущено уже два ансамблевых занятия так вообще блаженствовала, стараясь не вспоминать ледяные уколы мелодии чужого сердца. За прошедшие несколько дней Грейнн Бойл пытался поговорить со мной еще раз, но его снова отвлекли, что меня нимало не огорчило.

По моим губам проскользнула мимолетная улыбка. Взяв медиатор, я вновь прикоснулась к струнам, от этого движения мгновенно оживившимся в звонких переливах. Я любила свою мандолину. И не только потому, что за столько лет она всегда была мне верной подругой. Струнные инструменты — это нечто интимное, личное. Играя, лаская, сжимая скрученную, обвивающую сердцевину, медную проволоку, ты не просто извлекаешь звук — ты отдаешь инструменту часть себя. От поцелуев металлических жил с первых же дней появляются мозоли, которые со временем не проходят, но лишь твердеют, закрепляя вашу дружбу и верность друг другу. Что уж говорить о часах перед академконцертами, когда неопытные музыканты стирают пальцы в кровь, доводя звук до совершенства. Не придавая значения боли, полностью погрузившись в звук, они питают струны своей кровью. Нет, те не становятся мягче или нежнее, но, принося такую жертву инструменту и упорству, в ответ получаешь гораздо большее: познание. Ты начинаешь чувствовать и слышать инструмент совсем по-другому, будто продолжение себя. И тогда начинает казаться, что струны отзываются уже не на движения пальцев, а на движения души, будто они читают ноты твоими глазами, проникают в твои чувства и верней тебя знают, в какие оттенки ты хочешь окрасить каждую ноту. Невероятное ощущение. Оно будто распускает крылья за спиной, которые позволяют парить исполнителю на воздушных волнах мелодии. Такие чувства, без сомнения, стоят и крови и мозолей.

Может, поэтому мне всегда казалось, что струнные инструменты гораздо ближе музыканту, чем какие бы то ни было другие. Они становятся частью нас самих, напитываясь нашей кровью и оставляя в нас самих крохотную частичку себя, тонкий, едва уловимый металлический запах на кончиках пальцев, неотъемлемую часть музыкального бытия.

Такие чувства звучали аккомпанементом к мелодии, которую пальцы выбрали сами. Лунный Рубин на золотой нити. Мелодия каплями утренней росы срывается с пальцев, прижавшихся к струнам, брызгами разлетается в пространстве, передавая ему свою, непохожую ни на что иное вибрацию. Звуки волнуют воздух, пронизывают его предгрозовыми ароматами, следуя оттенкам, становятся то насыщенней, будто электризуя, заставляя его потрескивать перед ударом грома, то совсем легкими, словно ветерок летней ночи. В унисон с мандолиной звучит и моя внутренняя струна. Да так, что я не всегда понимаю, что становится родоначальником музыкального движения: она или восьмерка тонких медных нитей. Ноты срываются первыми каплями теплого летнего дождя, стекают по коже, оставляя за собой влажный след, такой чувствительный к переменчивым движениям ветра. Частое тремоло сменяется четкими щипками. Ласкающий кожу шелк мелодии перемежается с легкими постукиваниями коротких хвостатых нот.

Ночные летние грозы — пора откровений. В такие ночи человеческая душа осознает гораздо больше, чем может сказать, чем способны выразить слова. Бури сдерживаемых чувств рвутся наружу, пробуждая понимание простых истин, их принятие, и, как ни странно, неся за собой спокойствие.

Сердце, будто метроном, отмеряет сменяющие друг друга такты. Тело будто сливается с инструментом и самой мелодией в единый организм, у которого есть лишь одна цель: звучать, отдавать окружающему миру ощущения нежных ласкающих прикосновений и свободы. Той самой, когда, кажется, еще немного — и ты растворишься в ветре, распадешься на миллион частиц и взмоешь в небо вместе с теплым воздушным потоком, чтобы там, в высоте смешаться с каплями дождя и вернуться на землю, обретя себя заново.

Мелодия наращивала звучность, постепенное неумолимое крещендо приближалось к своей кульминации, когда на меня, будто ведро холодной воды, обрушился звук открывающейся двери. Медиатор резко соскользнул по звонко и слегка обиженно тренькнувшим струнам. Я повернула голову ко входу, чтобы увидеть в дверном проеме незнакомую мне девушку, озадаченно смотревшую на меня. Первым, что отметило восприятие во внешности незнакомки, были глаза изумительно-чистого голубого оттенка с лазурной радужкой.

— Прошу прощения, — произнесла девушка, слегка растерянно оглядывая комнату. — Я думала, этот кабинет свободен.

— Так и есть, я уже заканчиваю, — кивнула я.

Кабинет действительно должен был быть свободен в это время. Я никогда не ставила свое имя в расписании индивидуального использования консерваторских помещений студентами. Предпочитала приходить во время 'окна' или оставалась заниматься у себя в комнате. Все же не очень честно занимать кабинет, если он кому-то нужен для тренировок или сыгровок, при том, что у меня есть комната, полностью отданная в мое личное распоряжение.

— Тогда вы будете не против, если я зайду? — улыбнувшись, поинтересовалась девушка.

— Ни в коем случае, — ответила я и потянулась за чехлом от мандолины.

Черноволосая незнакомка, наконец, зашла в кабинет и, не колеблясь ни секунды, направилась к роялю. Подойдя к нему, она улыбнулась, провела ладонью по краю откинутой крышки, обнажающей струны, после чего откинула и ту, что закрывала клавиши, невесомо пробежалась по черно-белому ряду пальцами, не извлекая ни единого звука, и едва слышно счастливо вздохнула.

Я настолько погрузилась в созерцание немного странного, но такого искреннего поведения девушки, что забыла обо всем остальном, в результате чего чуть не выронила мандолину. Деревянная подруга, судорожно подхваченная, ответила мне тихим, но крайне недовольным гулом слегка затронутых этим движением струн.

Девушка обернулась на звук и, заметив мое слегка опешившее выражение лица, смущенно улыбнулась и пояснила:

— Несколько дней пути без возможности общения с инструментом — настоящая пытка.

Я улыбнулась в ответ.

— Да, сочувствую вам. Мне в этом вопросе легче, моя мандолина всегда со мной.