Серые земли-2. Главы 1 - ...

— И сердце бухаеть...

Сердце и вправду бухало, не то от волнения, не то само по себе. И ладони Сигизмундуса вспотели. Неудобно ему было. Во-первых, девка оказалась тяжелою, куда тяжелей сумки с книгами, а во-вторых, к Сигизмундусовым костям она прижималась страстно, со всем своим нерастраченным девичьим пылом. И главное, вдавила в грязную стену, которую Сигизмундус ныне ощущал и спиною, и ребрами, и прочими частями тела.

— В-вы... — он сделал вялую попытку девицу отодвинуть. — В-вам... прилечь надобно...

— Экий вы... быстрый, — томно дыхнула чесноком Нюся.

Но предложение в целом ей понравилось.

— Я... — Сигизмундус почувствовал, что краснеет. — Я не в том смысле, чтобы... мы в том смысле недостаточно хорошо друг с другом знакомы... но если сердце... то прилечь надо бы... отдохнуть...

Вот, что значит, человек ученый... вежливый... небось, не только с упырями обходительный. Под локоток поддерживает, в глаза глядит, словеса красивые лепечет.

И к двери подталкивает, в вагон, значится.

В вагон Нюсе возвращаться не хотелось.

Во-первых, вагоне народу прорва, пусть и ночь глухая на дворе, но как знать, все ли спят? А ежели и спят, то проснутся... и ладно бы просто какие людишки, так ведь и сваха может. Она же Нюсе еще тем разом внушение делала, говорила долго, нудно про честь девичью и обязательства.

Во-вторых, Нюся не какая-нибудь там бестолковая девка, которую заговорить можно. С мужиками, маменька говаривала, ухо востро держать надобно. Вот они тебе про любови сказки поют, а вот уже и сгинули... нет уж, Нюся своего счастия не упустит, хоть бы оное счастие и глядело на нее поверх очочков, с неизъяснимою печалью во взоре.

— Та не, — отмахнулася она и, нехотя, отступила.

Нечего мужика баловать.

Пущай смотрит. А как наглядится, всецело осознает, сколь хороша Нюся — а в платье этом, с голыми плечами, с мушкою на грудях она сама себе чудо до чего раскрасивою представлялась — тогда, глядишь, и заговорит серьезно.

— Здоровая я... — она шаль еще приспустила.

Пусть глядит, от погляду ущербу, чай, немашечки... эх, а глядишь, когда б хватила Нюсе окаянства платьице сие надеть да пройтися по веске гоголихою, тогда, может, и ехать никудашечки не надо было б. А что, небось, свои-то, деревенские хлопцы, этакой красоты отродясь не видывали, разве что на городских барышнях, а на тех-то не поглазеешь... да и чего глазеть?

Нюся сама видала.

Городские тощие все, заморенные.

Небось, толку от такой жены... ни корову не подоит, ни свиням не замешает...

— Бывало, с папенькой на сенокос пойдем... так он за день умается, а я — ничего. Взопрею маленько, да и только-то... а вам случалося сено косить?

— Нет, — признался Сигизмундус, которому, наконец, дозволено было вздохнуть полной грудью.

— Я и вижу... вы — человек иной, образованный...

— Зачем вы с нею едете?

Сигизмундус не находил в себе сил отвести взгляда от монументальной Нюсиной груди, которая при каждом вдохе вздымалась, тесня клетку из дешевого атласа и кружева.

— С кем?

— С панной Зузинской, — потеснить Сигизмундуса, очарованного подобным дивным видением, оказалось непросто. Студиозус, обычно бывший личиной покорной, оттого и удобной, вдруг заупрямился. — Вы... девушка... весомых достоинств...

— Семь пудочков, — скромно потупилась Нюся.

— Вот! Целых семь пудочков одних достоинств... — сие прозвучало донельзя искренне, поелику сам Сигизмундус уже искренне в это верил. — И едете куда-то...

— В Понятушки...

— В Понятушки, — говорить было нелегко, мешал Сигизмундус со своею разгорающейся влюбленностью, которая несколько запоздала, а потому, подобно ветрянке или иной какой детской болезни, грозила протекать бурно, с осложнениями. — Неужто не нашлось кого... кого-нибудь... достойного... вас...

Каждое слово из Сигизмундуса приходилось выдавливать.

И Себастьян почти проклял тот миг, когда вздумалось воспользоваться именно этой личиной. А ведь представлялась она удобною, именно в силу обыкновенной покорности той, другой стороны, которая ныне настоятельно требовала пасть к ногам семипудовой прелестницы да сочинить в честь ея оду.

Классическим трехстопным ямбом.

Или, того паче, неклассическим логаэдом.

А главное, что собственная Себастьянова поэтическая натура, несколько придавленная прозой криминального Познаньского бытия, к мысли подобной отнеслась с немалым энтузиазмом.

— Так это... не хотели брать, — вынуждена была признаться Нюся. — У меня же ж и приданого сундук имеется... два!

Она показала два пальца.

— Тятька и корову обещался дать на обустройство...

Нюся тяжко вздохнула, и платье на ней опасно затрещало, грозя обернуть сей вздох локальною катастрофой. Впрочем, думалось вовсе не о катастрофе, но о своем, девичьем, и думалось тяжко.

Не расскажешь же будущему жениху, что, невзирая на корову — а корова-то хорошая, трехлетка, с недавнего отелившаяся — женихи Нюси сторонилшися. Разве что Матвейка зачастил, да только Нюся сама его погнала, ибо поганец, каких поискать. Небось, волю дай, мигом пропьет и корову, и саму Нюсю с двумя сундуками ее приданого.

— Так ить... она солидного обещалася...

— И не только вам.

Нюся пожала плечиками. Оно-то верно, хотя ж тех других девок, с которыми выпало ехать, Нюся не знала и, положа руку на сердце, знать не желала. И вовсе дружбу промеж девками не верила, ибо видела не раз и не два, что энтое дружбы — до первого жениха...

— Скажите... а вы давно ее знаете?

— Кого?

— Панну Зузинскую, — Сигизмундус был обижен, потому как не имелось у него настроения для деловых бесед, а строки оды, той самой, которую писать надобно ямбом, не складывались, во всяк случае, не так, как должно.

— Дык... давно... уж месяца два, почитай. Она с тятькой на ярмароке еще сговорилася... и взяла недорого...

— Два месяца, — Сигизмундус престранно дернулся, но тут же застыл, едва ли не на вытяжку. — Вы знаете ее всего два месяца и отправились неизвестно куда?

— Чегой это не известно? — удивилась Нюся.

Удивила ее вовсе не тема разговору, но то раздражение, которое прозвучало в голосе тихого Сигизмундуса. Он, оказывается, и кричать способный...

— Известно. В Понятушки.

А может и к лучшему? Тятька вона, тоже, случается, что на маменьку крикма кричит... а бывает, что и по столу кулаком жахнеть.

Норов таков...

— А вы не думали, что в этих самых Понятушках вас может ждать вовсе не жених.

— А кто? — Нюся нахмурилась.

— Ну... — Сигизмундус замялся.

Он не мог оскорбить слух своей прекрасной дамы наименованием места, в котором зачастую оказывались девы юные и наивные.

И нежелание его было столь сильным, что Себастьян зарычал.

— Чегой это у вас? — поинтересовалась Нюся, втайне радуясь, что неприятную тему жениховства можно обойти. — В животе урчить, что ли?

— В животе... — Себастьян немалым усилием воли убрал проклюнувшиеся не к месту рога. — Урчит.

— От пирожка? От же ж... чуяла, что несвежие... ежель слабить будет, то у меня с собою маслице заговоренное есть. От живота — самое оно... принесть?

— Принесите.

Конфликт натур требовал немедленного разрешения. Желательно, чтобы произошло оно без посторонних...

— Б-будьте так любезны, — сдавленно произнес Себастьян и прислонился спиною к дребезжащей двери. С крыльями управиться было сложней, нежели с рогами.

Нюся, впрочем, не особо спешила.

Ее терзали недобрые предчувствия, как в тот раз, когда она почти уже сговорилась с Микиткою, да вышла на минутку по большой нужде, а когда вернулась, то узрела, как Гаська, подруженька заклятая, вовсю ужо обнимается...

— И-идите... — просипел Себастьян, спиною скребясь о жесткое дерево. Дерево похрустывало, а может, не дерево, но спина, главное, что звук этот терялся в перестуке колес.

— Я скоренькоо... — пообещалась Нюся.

Искаженное мукой лицо жениха убедило ее, что он и вправду животом мается... а что, человек городской, ученый, стало быть и нежный, что тятькин аглицкий кабанчик.

Она и вправду собиралась возвернуться, но на Себастьяново счастье была перехвачена панной Зузинской, которая не пожелала слушать ни про обстоятельства, ни про то, что Нюся уже почти сыскала собственное счастье, а значится, в свахиной опеке вовсе и не нуждалась.

Панна Зузинская шипела рассерженной гадюкой.

И щипала за бока.

А платье пригрозила выкинуть... правда, когда Нюся встала, как становилась маменька, когда тятька совсем уж края терял, буяня, да сунула панне Зузинской под нос кулак, та разом сникла.

— Послушай меня, девочка, — заговорила она иначе, ласково, пришептывая, — он тебе не пара... ну посмотри сама... что в нем хорошего? Кости одни...

— Ничего, были б кости — мясо нарастет, — решительно ответила Нюся, которая не была намерена отступаться от своего. А бедного студиозуса она искренне полагала своим.

— Он же ж безрукий... только и умеет, что книги читать... а на кой тебе такой мужик? Хочешь, чтоб целыми днями лежал да читал про своих упырей... — панна Зузинская вилась вокруг Нюси, держала за руки, шептала, и вот уж Нюся сама не поняла, как согласилася с нею, что этакий жених ей и вправду без надобности.

Лежать и книги читать...

Она сменила платье и покорно легла на жесткую узкую лавку... в тятькином доме и то шире стояли. А уж как перинку-то поверх положишь, подушку, гусиным пухом, самолично Нюсею дратым, под голову сунешь, одеяльцем укроешься, то и вовсе благодать...

Меж тем Нюсин уход оказал несколько неожиданное, но весьма благотворное действие на Сигизмундусов характер. Он разом утратил несвойственную ему доселе воинственность, напротив, признал, что Нюся — не самая подходящая кандидатура в жены, да и ко всему ныне — время для женитьбы неподходящее.

Он уже почти решился было вернуться в вагон, — Нюся определенно не собиралась возвращаться, а за Евдокией требовалось приглядывать — когда дверь скрипнула и в тамбур бочком протиснулась панна Зузинская.

— Доброй вам ночи, — сказала она и улыбнулась этакою фальшивою улыбочкой, от которой стало ясно, что ночь сию доброй она не считает, и вовсе к беседе не расположена, однако обстоятельства вынуждают ее беседовать.

— И вам, — панна Зузинская внушала Сигизмундусу безотчетный страх, и потому он охотно отступил, позволяя вести неприятный разговор Себастьяну.

— Вижу, вы с Нюсенькой нашли общий язык...

— А то...

— Она, конечно, хорошая девочка... умненькая... для своего окружения... смелая... только вы же понимаете, что она вам не пара!

— Отчего же?

— Ах, бросьте... вы — ученый человек, будущая знаменитость... — панна Зузинская льстила безбожно, и еще этак, ласково, рукав поглаживала, и в глаза заглядывала... собственные ее впотьмах отливали недоброй зеленью. — Она же — простая крестьянская девка... вам же ж ни поговорить о чем... а что скажут ваши приятели?

Приятелей у Сигизмундуса не было.

— Она опозорит вас...

— С чего вдруг вас это волнует?

— Волнует, — не стала отрицать панна Зузинская. — Еще как волнует. Во-первых, на мне лежат обязательства перед ее родителями...

В это Себастьян не поверил.

— Во-вторых, у меня обязательства перед ее женихом... и перед ней самою... я не могу допустить, чтобы эта милая девочка сломала себе жизнь по глупой прихоти!

— Успокойтесь, — Себастьян понял, что более не способен выслушивать ее причитаний, что само присутствие этой женщины, от которой все отчетливей воняло гнилью, выводит его из душевного равновесия, а оное равновесие он только-только обрел. — Я не собираюсь компрометировать вашу... подопечную. И буду рад, если вы проследите, чтобы она не компрометировала меня.

Панна Зузинская закивала.

Проследит.

Всенепременно проследит.

Правда, именно в этот момент подопечная, оставшаяся в одиночестве, открыла глаза, пытаясь понять, как же это она оставила бедного суженого да без желудочных капель? И главное, без присмотру... с каплями, оно еще, быть может, и обойдется, а вот приглядывать за мужиком надобно безотлучно.

Эта мысль заставила нахмурится.

Панна Зузинская... Нюся помнила, как встретила ее в коридоре... и как говорила, рассказывала про свою почти сложившуюся судьбу... а та не радовалась...

Панны Зузинской рядом не было, затое была девка, рыжая и с наглючими глазьями.

Она наклонилась над Нюсей и руками перед лицом водила, этак, будто бы по воде...

— Ты чего? — спросила Нюся.

— Очнулась? — девка руки от лица убрала.

Некрасивая.

Пожалуй, именно это обстоятельство и позволило Нюсе глянуть на новую знакомую с сочувствием. Ей ли самой не знать, каково это, когда женихи глядят на других, пусть те, другие, и не такие рукастые, и приданое у них меньше, затое Иржена-Заступница красоты женское им отсыпала щедро.

— А чего со мною? — Нюся села и ладонь к грудям приложила. Сердце ухало ровно, обыкновенно, а вот в ушах звенело. — Сомлела?

Она слышала, что городские барышни частенько сомлевают, и сие не просто так, но признак тонкости душевное, и стало быть, Нюся сама душевно тонка... иль просто от Сигизмундуса набралася?

— Заморочили тебя, — девица отстранилась. — Послушай, сейчас она вернется. С другими говорить бесполезно, их она полностью подчинила. А ты... у тебя иммунитет...

— Чего?

— Заморочить тебя тяжко. И морок держится недолго. Потому слушай меня. Уходи. На ближайшей станции уходи. При людях она тебе ничего не сделает...

— Чего?

— Беги! — прошипела девка.

— Куда?

— Куда-нибудь!

— Динка, — за девкой появилась темная фигура в монашеском облачении. — Динка, дочь моя... где это тебя ночью... носит... не спится...

Монахиня осенила девку размашистым крестом.

— Не рушь людям покой... — добавила она.

И девка молча поднялась.

Косу растрепанную перекинула... ушла... а Нюся... Нюся долго, минуты две, раздумывала, послушать ли девкиного совета...

...а на рассвете поезд ограбили.

Глава 6. Где действие происходит в городской библиотеке.

Городская библиотека некогда гордо именовалась Королевскою, и открыта была исключительно для лиц, коии принадлежали к первому сословию, ибо прежняя власть здраво рассудила, что люду купеческому аль работному, не говоря уже о крестьянах, тяга к знаниям несвойственна. А коль и просыпается она, то исключительно перед смутой.

Как бы то ни было, но здание на королевской площади и ныне впечатляло, что колоннами своими, что куполом, покатым и блискучим, как генерал-губернаторская лысина, что резными фигурами старцев. Старцы были сплошь премудры, о чем свидетельствовали высокие лбы и талмуды. Последние старцы либо держали на вытянутых руках, показывая при том недюжинную силу, либо с отеческой нежностью прижимали к груди.

На Гавриила они взирали свысока, с неодобрением, явно несогасные с новою политикой государства, каковая сделала библиотеку местом публичным.

— Ходют тут всякие...

Мнение старцев доволи громко выразила панна Гражина, служившая при библиотеке уборщицею. Местом своим она премного гордилась, полагая себя едва ли не единственною хранительницей его, библиотекарей же и иных служителей почитала дармоедами...