Мысль о том, что происходит между мужчиной и женщиной ее и пугала, и волновала. В мастерской такие разговоры не поощрялись — последствия-то любовей кому расхлебывать?

— Откуда ты набралась? — не выдержала вышивальщица. — Сама-то...

— У меня случая подходящего не было. Но своего я не упущу, — засмеялась девчонка.

О да, эта и впрямь не упустит — живая, цепкая, знающая, чего хочет...

...Хорошая у него улыбка, а глаза, хоть и светлые, непроницаемы, по ним ничего не понять. И выверенное до волоска знание, как и что говорить, уверенность уроженца высокого Дома. Привычка повелевать, воспитанная поколениями... Находиться подле него Нээле — все равно что облезлому котенку подле хассы. И он видел Солнечного, говорил с ним... и мог остаться в Столице — не захотел сам.

Зачем и почему он помог бездомной и безродной девушке, преступнице?!

Даже в мыслях нельзя представить себя вместе с ним — воробей не совьет гнездо на пару с птицей из золота и драгоценных камней.

Айсу ошибалась, в этом Нээле была почти уверена, и все-таки грыз дырку маленький червячок: а если... Не ради себя, ей и того хватало, что подарила судьба — много больше, чем могла и мечтать. В такой дом и простой служанкой попасть — уже счастье, а ей позволили заняться любимой работой!

Но он ведь правда пришел, и в саду подозвал, разговаривал с ней; один раз это могло быть человеческой добротой, но дважды... Это было и слишком много, и слишком мало.

Может, если удастся хоть на шажок подойти ближе к тому, от кого все зависит, стать небезразличной... или он просто пожалеет ее... и поможет сохранить жизнь другому, хоть раньше и отказал?

Ох, ну и чушь лезет в голову. Он же не торговец, да и будь таковым — товар не самый дорогостоящий. Да и поздно уже, времени осталось всего ничего.

В мастерской рассказывали сказки — а может, и правду — о красавицах, из-за которых переворачивались горы и рушились царства. Сейчас, наверное, таких и вовсе нет, иначе, наверное, слухами бы полнилась земля...

Как после встречи в коридоре, снова глянула в зеркальце — но не изменилось ничего.

Металлическая пластина отражала грустную бледную девушку, и бледность эта была совсем иной, чем у ашриин или богатых красавиц. У тех нет синеватых кругов под глазами, и губы яркие. Нээле попробовала придать им алый оттенок, покусывая, но прежний цвет возвращался вмиг. Куснув слишком сильно, она вскрикнула, прижала губу пальцем. Нет, и пытаться не стоит. Ну зачем серая мошка тому, у кого радужнокрылые бабочки и стрекозы на выбор?

Да, порой и невзрачным отдают предпочтения, только Нээле ведь не блещет ничем — ни умом, ни талантами, ни знаниями какими-нибудь. Простушка...

Чем она могла привлечь второго человека в целой провинции, пусть ненадолго? С игрушками обращаются как-то иначе — а кто она тогда, беглянка, почти преступница?

Он позвал ее в свои покои на другой день. Солнце едва перевалило за полуденную отметку, тут уж что себе не придумывай, но ясно — по делу, для чего иного не время. Неожиданный зов испугал, мало ли какие вести услышит, или распоряжения. Испугал, и все же обрадовал.

Айсу невесть как прознала об этом, и подловила девушку в коридоре, пока сама бежала куда-то, на бегу состроила несколько выразительных рожиц. Выглядела уморительно, еще бы не пугающая суть намеков.

Нээле же, растерянная, с колотящимся сердцем, лишь у двери господских покоев вспомнила, что как причесалась на рассвете, так и не трогала волосы, и все растрепалось наверняка. Кукла соломенная! И как удается некоторым женщинам выглядеть всегда хорошо?!

Провожатая стукнула молоточком по серебряной пластине у входа: звон негромкий, ясный, о приходе возвестит ненавязчиво. Приотворила дверь, отошла в сторону, пропуская девушку.

Сколько тут всего было, словно в шкатулку с драгоценностями ее впустили. Столик, а на нем несколько длинных футляров для свитков, и темно-золотая тушечница в виде диковинной птицы в гнезде. На полу большая странная ваза: не то мастер постарался, не то сами корни прихотливо сплелись, и отсвечивают шелково. И еще много мелочей всяких, смотри и любуйся. А убранство комнаты при этом неброское, цвета мягкие, светлые.

— Сядь, — велел он, указывая на место перед другим столиком; сам что-то писал при этом, быстро, не задумываясь над строками и тем, как ляжет кисть.

Одна из служанок — Нээле не раз видела эту круглолицую женщину, но не говорила с ней, — разлила что-то темное в чашечки. Девушка представила, как та сейчас умирает от любопытства, но лицо служанки оставалось бесстрастным.

Господин отпустил ее легким кивком, они с Нээле остались наедине, как недавно, только в его покоях на сей раз.

— Пей, ты вряд ли такое пробовала, это северные травы, — сказал он.

Странно. Она здесь почти как гостья. Сделала глоток крохотный — не то сладкое что-то, не то пряное. Несмотря на робость, невольно повела взглядом по сторонам, стараясь не выдать любопытства. Потрогала шелк обивки сиденья, сделав вид, что лишь опустила руку.

Что сказала бы ей мать, молчаливая, всегда отстраненная? Скорее всего, посоветовала бы не терять голову. Вот Тайлин бы точно не умолкала от восторга и радости за подругу...

В лицо ему смотреть не могла, а вот на руки очень даже. Они были красивые, узкая кисть, пальцы длинные — уж точно не для лопаты или метлы. Можно подумать, и впрямь от того зависит, кем человек родился; только Нээле, хоть и мельком, видела богатых людей — разная у них была внешность. Манеры, те да, не перепутать... привыкший быть хозяином и держится, и смотрит иначе.

...Солнечная полоса на пальцы легла, будто сразу несколько золотых колец. Красиво, но недолго: одно движение, и луч сброшен на столик, теперь сияет на полированном дереве. Отложена кисть, отодвинут листок, свернутый в трубку и обвязанный толстой нитью.

...Он сказал — расследование завершено. Саму девушку никто больше не тронет, как и обещал, но приговор Лиани должен быть исполнен, ждать больше никто не станет.

— Не хотел тебе говорить заранее, но так будет честно.

Пока она, будто брошенная в ледяной омут, подбирала слова, добавил, что ему жаль, и за свою судьбу Нээле может не волноваться.

Вот и вся радость.

Само с языка сорвалось, верно, из-за недавних мечтаний:

— Вы можете попросить за него...

— Зачем мне это делать?

— Потому что он... — "не виновен" не шло с языка.

Хозяин дома ощутил ее замешательство, мягко сказал:

— Все, что было можно, сделано. Дальше вмешиваться я не стану, это будет уже не законом, а произволом.

— Есть же еще... сострадание...

— Почему именно к нему, знавшему, на что идет? Почти у каждого есть кто-то близкий.

— А если бы он был... вашим братом?! — отчаянно выпалила, чуть не падая без чувств от собственной наглости.

— Не слишком удачное сравнение. У меня есть брат, и ты знаешь, кто он — а командуя целой армией, нельзя быть мягким. Он и меня бы не пожалел.

И вот тут она наконец осознала, что говорит и с кем. Не сообразила просить прощения. Замерла, как порой зверьки при опасности: это не я, это веточка, а может, листик, нет меня здесь совсем...

— Ты отважная девочка, у тебя хорошее сердце, — он заметил ее испуг. И не похоже было, что рассердился хоть каплю. Или и впрямь она слишком мала для его гнева, или Айсу права? Но так хочется оставаться лишь веточкой...

А вдруг, последуй она советам, просьбы за друга будут более весомы? Ведь слезы он сам говорил — бесполезны.

— Подумай, не нужно решать немедля, чего ты хочешь — остаться и работать здесь, или предпочтешь мастерскую вроде своей прежней? Или, может быть, к хорошей хозяйке? Я помогу в этом.

Нээле, может быть, не стала бы и пытаться... но он сам сказал "чего хочешь", и девушка решилась.

Все советы вылетели из головы, а заодно и то, что слышала в мастерской. Проклинала свою нерешительность, робость и глупость, но придумать не могла, что сказать или сделать. Так и сидела, сплетая и расплетая пальцы, не решаясь поднять взгляд. Потом подняла руку, по вороту провела, не зная, на чем остановиться, потом прядку на виске тронула, пояс, снова коснулась ворота, потянула — из мягкого полотна, он сейчас железной полосой лежал у горла. А самой становилось все жарче и жарче, лицо, верно, уже багровыми пятнами пошло.

Сказал бы он что-нибудь наконец, или сделал уже. Но ведь нет.

Смотрит, и она кожей чувствует эту легкую полуулыбку, взрослую и все понимающую. Так могла бы улыбаться скала, наблюдая за птичкой.

Но в голосе, когда заговорил, улыбки не оказалось, только тепло и участие — назвала бы его дружеским, если бы уместно было такое слово.

— В этом доме тебя никто не обидит. Если же кто-то наговорил тебе ерунды, забудь и не думай больше.

Протянул ей чашечку, к которой Нээле едва прикоснулась до того: и не взять нельзя, и рука сразу занята. А он продолжал, как ни в чем не бывало, и Нээле как-то враз успокоилась насчет своей глупости:

— Ты напоминаешь мне одну девушку. Мы вместе росли, — он замолчал, будто вспоминая о чем-то, потом сказал: — Вчера я видел тебя в саду вместе с юной служанкой... ты любишь цветы?

Ответила почти бездумно:

— Да, господин, даже не знаю, какие больше. Но почти ничего не знаю о них, — не дождавшись ответных слов, робко спросила: — А та девушка...

— Что?

— Она тоже их любила?

— Особенно васильки. Это было давно...

Вспомнился красный вьюнок, давно мертвый, оставленный где-то в лесу. Ничья оказалась удача.

Солнце стало напротив окна, врывалось в комнату, бесцеремонно, как может лишь природа и дети. Оно заставляло смотреть на себя, хоть бы и через слезы, затягивало в собственный свет.

— Солнце, — сказала девушка вслух. И вынырнула наконец, вновь очутилась в комнате, только глаза слезились и болели.

— О чем ты? — он, кажется, чуть встревожился даже.

— До праздничной недели перед серединой лета осталось всего ничего, а на ней никого нельзя тронуть. Пожалуйста, подарите ему это время! Вы можете!

Он не казался рассерженным, скорее, задумчиво-грустным.

— Я могу. Но смысл? О нем самом ты подумала? Все это время парень находится за решеткой, и ждет не свободы, а смерти.

— Бывают же... чудеса, — прошептала она.

— Ты в них все еще веришь? — спросил Кэраи, а в голове девушки отдалось: "и сколько тебе еще надо чудес?"

Глава 21

Те, кто знал Лайэнэ, удивлялись ее веселости в эти дни. Раньше она не жаловала многолюдные сборища в собственных стенах — теперь в ее доме постоянно звучали голоса, и не все из них были трезвыми. А хозяйка порхала между гостями, будто нарядная птица, рассыпала улыбки, дарила цветы.

Ашринэ, почти подругой бывшая для Лайэнэ — та всегда держалась особняком — спросила: ты ведь когда-то выделяла его из всех, а теперь у него свадьба. Неужто даже досады нет?

Та вскинула голову и засмеялась под звон височных подвесок.

— Я свое получила, больше, чем могла загадать! Рано или поздно он нашел бы себе невесту — все они так поступают! Может, еще заглянет, когда надоест семейная жизнь!

Кажется, только один человек подозревал, что не все так шелково гладко у нее на душе. Человеком этим был Таши — не друг, даже не приятель, наверное, просто знакомый по кварталу развлечений. Он нередко играл на тех праздниках и вечеринках, где бывала она, порой сама Лайэнэ звала его в числе других музыкантов развлекать ее гостей.

И почему-то именно с ним она однажды говорила откровенней, чем с подругами, может, потому что он-то уж точно конкурентом не был.

Устроились в уголке сада, недолгий отдых перед тем, как снова идти к гостям. Молодая женщина сидела на лавке, флейтист прямо так, на траве. Таши сказал тогда:

— Прости за такую наглость, но, по-моему, тебе не стоило разворачивать коня на скаку.

Лайэнэ не удивилась, вздохнула только:

— Все вышло правильно... я никогда не была парой для Рииши. Разве тебе нужно объяснять подобные вещи?

— А он тебя любил.

— Да... тем лучше, что нашелся весомый повод.

— А ты теперь не в себе.

— Ты неправильно понимаешь. Мне... просто страшно, — сказала она откровенно, и быстро добавила: — Нет, объяснять я не стану. Это другое.

— Ладно, ладно. И все-таки — почему? Ведь могла и дождаться. Энори, конечно, привлекает взгляд, но не настолько уж он красивей, чтобы ты — ты! — потеряла голову. Я понимаю, что он тебе помог, возможно, ты не могла отклонить его помощь, но влюбляться зачем? Они бы потом все меж собой решили, но ты бы осталась верной.

Лайэнэ сжала виски, сильно, будто пытаясь заглушить некие мысли.

— Он... был как поток света. Он был... представь, если бы солнце горело лишь для тебя. Умеет располагать к себе, если хочет.

— Сдается мне, это был твой собственный свет, отраженный им...

Молодая женщина рассмеялась делано, зазвенели височные подвески, вторя этому смеху:

— Что ты еще говоришь такое.

— Да так, подумалось. Вспомнилась сцена, за которой он так любит наблюдать. Это ведь тоже — отражение жизни.

— Но он сам не имеет к вам ни малейшего отношения, — резко сказала Лайэнэ.

— Это верно, — невозмутимо согласился ее собеседник.

— Я думала, ты к нему питаешь теплые чувства. А ты всего лишь дорожишь расположением, и готов злословить за спиной?

— Здесь не то, — флейтист почесал затылок. — Любому ясно, что мы не ровня, но для меня, видишь ли, дело не только в золоте или рангах. Мне нравится говорить с ним, но я его не понимаю совсем. Честное слово, богатые молодчики, которые волочатся за актрисами и считают себя ценителями искусств, как-то ближе, хоть с ними беседовать не о чем.

— Говорить с ним...

...Порой ей казалось, он живет ощущениями. За его холодным рассудком, детской беспечностью, порой ленью, порой безупречной, насмешливой сдержанностью горит ненасытное пламя. Это пламя, которому постоянно нужны дрова. Вспыхивает ярко, но быстро сжигает. И снова голодно.

Лайэнэ не раз готовилась увидеть его и дать отпор, но он каждый раз оказывался другим. То невинным и любопытным, то беспечно-насмешливым, то порочным и самонадеянным. Тихий голос, проникающий в кровь: "Счастье мое..." — а в следующий раз небрежно вскинутая голова и презрительный взгляд, и слова, за которые мужчины убивают друг друга, а женщины ненавидят всю жизнь. Множество масок, которые невозможно снять, поскольку маски эти тоже были его сущностью. Но каждая оказывалась именно той, которой Лайэнэ в тот миг готова была поддаться или не могла возразить.

— Он так любит огонь, — сказала женщина задумчиво. — Готов смотреть и смотреть. Цветы свои любит. И мечтает о море. Знаешь, во многом за эти черты я... Это у него — искренне. Ну, а я... привыкла уже.

Таши тогда так поглядел на нее... и усмехнулся довольно криво.

...Тогда, много месяцев назад, она попросту потеряла голову; в часы редкого просветления понимала, что так нельзя, слишком многое знала о женщинах, лишившихся всего из-за любви. Но стоило ему лишь улыбнуться, глядя то открыто и прямо, то лукаво, чуть искоса, и от нее оставалась нагретая солнцем лужица. А ведь была не только улыбка. Шелковые касания — они становились сильными и безжалостными, когда ей того хотелось. Солнечные и огненные дорожки поцелуев на теле. Была близость, и они словно менялись местами — ей не приходилось угадывать чужие потребности, она лишь получала подарки, о каких мечтала сама.