Вскоре мы вышли на широкий двор манежа, совершенно пустынный в этот утренний час. Разве что двое мужчин в мундирах прохаживались подле конюшни и у домика берейтора сидел доктор Франц. Полушкин тут же пошёл в их сторону, а я встретился взглядом со своим соперником.

Лицо корнета выражало полную безмятежность, зеленоватые глаза лучились ангельской невинностью. Он был худощав и маловат ростом для своих лет, но зато подвижен и ловок, как кошка. Светло-каштановые волосы, густые и вьющиеся; обе щеки, равно как и его прямой нос были сплошь покрыты золотистыми веснушками.

— Я тут проявил некоторую самодеятельность, — шепча мне на ухо, признался вернувшийся Полушкин, держа в руке яблоко, — стреляетесь на тридцати шагах с приближением и пороху в пистолях — в половину заряда. Постарайтесь не стрелять в голову. Еремеев хоть и повёл себя как мальчишка, но как я выяснил, весьма порядочен и человек чести. В возрасте пятнадцати лет поступил на военную службу юнкером Малороссийского кирасирского полка, в марте прошлого года — эстандарт-юнкер, а девятого мая получил чин корнета.

— Как скажете, Иван Иванович. Была б моя воля, я б корнету просто розог всыпал, но будем честны перед собой: мы недооценили Жульет. С её-то опытом интриг распалить в мальчишке чувство справедливости и представить его защитником униженных и оскорблённых — дело нескольких часов. Давайте хоть немного уравняем шансы. Передайте секундантам, что я настаиваю на просьбе предоставить право первого выстрела оппоненту.

Противная сторона отказалась: 'Ни в коем случае, — буркнул корнет и добавил, в нарушение всех правил , видимо, позлить меня: — Моя рука тверда на рассвете. Сомневаюсь, что Вы можете сказать о себе то же самое', и вскоре прозвучала дежурная фраза о невозможности примирения сторон.

Секунданты обозначили позиции, объяснили правила поединка, вручили участникам дуэли пистолеты, воткнули в заранее отмеченное место сабли и разошлись по сторонам.

'Сближайтесь!' — прозвучала фраза.

Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Еремеев, вытянувшись в струнку, стоял боком, прижав оружие к своей голове и, похоже, даже не дышал. Что ж, на этой дистанции попасть точно в руку или ногу будет не просто, но зря что ли прошли годы тренировок? Я посмотрел на великолепное изделие Бранда в своей руке, а потом плюнул на все условности и стал подходить к барьеру. С каждым новым шагом я обдумывал, каким образом нивелировать эту дуэль, больше походящую на убийство и, за несколько метров до воткнутой сабли, понял, что необходимо сделать.

— Корнет, Вы сомневались в твёрдости моей руки? — произнёс я и, переводя взгляд на Полушкина, сказал ему: Иван Иванович, дай!

— Чёрт бы Вас побрал, Алексей Николаевич! — проворчал Полушкин. Он резко подбросил яблоко в воздух и зажмурил глаза.

Мгновенье у меня ушло на взведения курка, ещё одно на выравнивание траектории полёта яблока и линии прицела и в третье мгновенье я нажал на спуск. Наливное яблочко, как и тысячи тарелочек до него приняло в себя пулю и разлетелось ошмётками.

Корнет побледнел. Он представил свою голову на месте размозжённого яблока и понял, в какую страшную авантюру позволил себя втянуть. Рука с пистолетом непроизвольно стала опускаться вниз, и указательный палец на спусковом крючке словно замёрз, не имея возможности согнуться. Выстрел прозвучал неожиданно, и едва дым рассеялся, он увидел стоящую напротив фигуру целой и невредимой. Пётр облегчённо вздохнул. Ему предельно стало ясно, отчего его противник до последнего пытался предотвратить дуэль. И как жаль, что это понимание возникло после того, как он заглянул в лицо смерти. Это станет ему уроком на всю оставшуюся короткую жизнь в несколько шагов, так как дьявол едва не пометил его душу. Сейчас его пригласят к барьеру, и он будет вынужден подойти к сабле, после чего его убьют.

'Зарядите пистолеты', — прозвучала команда распорядителя, после некоторой заминки.

В последние дни, оставшиеся до накрывшего Смоленск ужаса войны, горожане ещё не верили, что час его сокрушения близок. По улицам, точно зловонные запахи, разлетались всякие слухи. Приказчики, распродавая товар в своих опустевших лавках, толковали о невероятной по численности армии Наполеона, разбухшей благодаря полкам князя Иосифа Антона Понятовского , отточивших свою свирепость на австрийцах, и подкрепившихся сладостью пиренейских монахинь, которых они насиловали после сражения при Сомосьерре. Слушатели поглядывали на крепостные стены, не примечая ни дозорных, ни часовых, понимая, что все эти фортификации служили более к отраде любителей древностей, нежели полководцам и страх пронизал их внутренности.

Впрочем, когда упоминали командующего Барклая-де-Толли, то помянутые кровожадные шляхтичи вмиг превращались в слабаков и хлюпиков, которые только и способны, как воевать с девками. Если верить генералам, то враг настолько жалок, что, найди они даже силы сдвинуть с места свои пушки, им всё равно нечем стрелять из них, и потому, окажись на редутах достаточно дюжих смоленских парней, они утопят в плевках и насмешках всех, кто осмелится приблизиться к городу. Радости войны на словах всегда краше, чем на деле, однако картина сражения, выигранного посредством слюней и хвастовства, оказалась достаточно недолговечной. Вечером на улицах было особенно заметно, что шумный и многолюдный город захлопывался, словно раковина спондилюса. Те, у кого хватило ума, уже обзавелись достаточным количеством повозок и покинули город, предоставив остальным полагаться на запертые двери и плохо заколоченные окна. Немного глупее поступила церковь: епископ Ириней Фальковский убыл по внезапно появившимся делам в Ярославль, забыв прихватить возок с архиерейской казной. Копеек, занесённых прихожанами, было настолько много, что от тяжести лопнула материя мешков и медь смешалась с серебром. Монахи бросились перегружать, но тут не выдержала ось подменной телеги. В итоге возок присыпали поленьями и бросили даже серебро, отдавая предпочтение золоту. Понятно, что подобная маскировка оказалась слабовата.

Дом Есиповичей уже расстался с самыми роскошными предметами своего богатого убранства: огромные агатовые вазы, серебряные подносы, блюда из майолики, хрустальные муранские бокалы с позолотой, фарфор, картины, ковры и лучшее бельё — всё это было убрано, упаковано и отправлено в старый дом ещё неделю тому назад. Но оставалось ещё многое, и вначале это добро завернули в вышитые шёлковые занавеси, затем в тяжёлые фламандские шторы, а потом уложили в два турецких, тех самых, которых притащил капитан из Измаила, сундука длиною с гроб и высотою в аршин. Что не влезло — уложили в третий, который был так изукрашен позолотой и маркетри, что пришлось в свой черёд, обернуть его в дерюгу, чтобы уберечь от сырости и повреждений. Потребовалась вся сила близнецов, чтобы перетащить сундуки во двор, а там, возле отхожего места для прислуги, выкопали большущую яму. Закопав сундуки и покрыв землю булыжниками, на это место было вылито несколько десятков вёдер воды, а потом туда запустили пяток свиней, купленных по непомерно вздутой цене, за несколько дней до этого, и они принялись кататься и валяться в грязи, как это умеют делать эти милые животные. Дом разом опустел и лишь пара мраморных статуй, да мебель, которую невозможно было вынести через двери, намекали на то богатство и роскошь ещё недавно царившие здесь.

* * *

Корнет поскользнулся и с трудом удержался на ногах. С косынкой на груди и покоившейся там простреленной рукой, приседать было нелегко. Когда у него получилось снова обрести шаткое равновесие на мокрой от выпавшей росы траве, до его слуха донеслись громкие крики и топот копыт. У ворот, за которыми только что исчезла последняя курица, появилась свора лающих собак, вертящихся на одном месте. Вплотную за ними сбились в кучу лошади. Удачная охота, решил он, затаив дыхание и глядя в бледном свете утра, как мужчины в возрасте, слезшие с коней, ослабляют подпруги, снимают сёдла, и вешают сушиться потники. Бабы на кухне тут же кинулась к охотникам, стаскивая с волокуш грубо освежёванного огромного кабана и несколько тушек поменьше. Пока убоину подвешивали на крюки возле кухни, кто-то стал снимать шкурки с зайцев и собаки занялись лаем, предвкушаю скорую трапезу.

— Рано сегодня поднялись, корнет? — крикнул ему один из странно одетых охотников, ехавший замыкающим и сдававший кухарке целый кукан с зайцами.

— Если бы Вы, Иван Иванович, подобно мне, должны были так же исполнять обряд ежедневных атлетических упражнений, вам бы пришлось встать ещё раньше, — улыбнулся в ответ корнет.

— Вот Вы и не правы. На заре, пока я делал дыхательную гимнастику, а для меткой стрельбы она необходима; я даже успел помолиться, чтобы Господь, несмотря на мою лень, послал мне жирную косулю. И в результате, Он ответил мне кабаном, тремя подсвинками и дюжиной зайцев. Замечу, вокруг не было ни единой живой души.

Еремеев рассмеялся.

— Как Вы говорите? На заре? Значит, Вы делали свою воздушную гимнастику, сидя верхом на лошади, а собаки нашего любезного Леонида Львовича тем временем вторили своим воем и лаем, загоняя зверя. Чтобы вернуться с такой славной добычей, когда солнце только едва поднялось над горизонтом, вы должны были выехать в лес ещё до рассвета.

Хотя они были едва знакомы, Пётр Сильвестрович уже успел привязаться к Иван Ивановичу после той злосчастной дуэли, а после предательского выстрела Жерома — считал своим спасителем, так что заниматься словесной пикировкой имели полное право.

— Значит, бог дал мне острый глаз, чтобы видеть в темноте и не обращать внимания на время суток. Вторым я не так хорошо вижу и обычно, прищуриваюсь, когда целюсь.

— Кстати, я не слышал звуков выстрела, — растерянно проговорил Еремеев.

— Петя, — сказал с улыбкой Полушкин. — Воистину, летом я настоящее проклятье для зайцев, — и подходя ближе, протянул корнету кистень. — Этим наши предки били косых, не сходя с лошади. Как-нибудь попробуйте. А на будущие, хорошей охоте предшествует правильно выставленные ловушки да долгая и кропотливая засада. Сегодня мы не сделали ни единого выстрела.

Потом всякое веселье из его глаз вдруг исчезло, и он спросил:

— Как рана? — его голос теперь был слегка охрипшим, но таким же дружеским.

— Пальцы почти все двигаются, а на животе остался лишь шрам.

Полушкин засунул руку в карман и, вынимая, на его ладони появился платок. Раскрыв его, он произнёс:

— Я подобрал несколько крупных желудей, катайте их в ладони, разрабатывайте кисть.

— Спасибо, Иван Иванович.

— Бросьте, не надо благодарить. Ещё до полудня мы покинем усадьбу Леонида Львовича, а Вам, мой друг, стоит ехать к дядьке в Трегубово. Просите у него дать в денщики прошедшего службу солдата и скачите в Поречье либо сразу к Алексею Николаевичу. Держитесь подле него. И последний совет, не лезьте под пули. Хоть за Вами и присматривают с небес, не искушайте Судьбу. Я много раз видел, как умирали самые смелые, а побеждали самые осторожные.

Вот такая была моя история путешествия в начало XIX века в Смоленскую губернию, которую я и мои сподвижники — Полушкин Иван Иванович, Ромашкин Андрей Петрович и Есипович Генрих Вальдемарович, крестьяне и рабочие Борисовки и окрестных деревень всячески обустраивали и облагораживали в надежде, что труд послужит славе и процветанию нашего Отечества. Я смею надеяться, что это нам удалось, а потомки наши, сохранят и приумножат все добрые начинания. Видит Бог, мы старались и, уходя, я хочу сказать вам, как, пожалуй, при расставании принято на Руси: прощайте, и не поминайте лихом!

(засада Жерома)

На расстоянии около ста метров от моста, направо от дороги, прорезавшей ухоженные поля и грядки, находился трактир, хорошо известный путникам особыми наливками и шикарной яичницей. Заведению было уже лет тридцать, когда пришло время возводить почтовую станцию. И будем откровенны, после последней перестройки выглядело оно достойно. А раз здание уже было, то его решили арендовать за счёт казны и сделать крохотную пристройку в обеденном зале для смотрителя. К слову, менять особо ничего не стали, даже старую вывеску, где крупными синими буквами на выбеленной доске красовалось: 'У моста' — оставили. И все изменения свелись к тому, что хозяин трактира, отставной по ранению капрал, стал числиться на службе.

В ясное и солнечное, но немного ветреное летнее утро, трактирщик и по совместительству станционный смотритель, с крайне возбуждённым и озабоченным видом переходил от кухни к казённому столу и обратно, пытаясь вникнуть в суть только что доставленного письма. Иногда он притворял дверь и высунув голову, спрашивал:

— Где этот чёртов конюх?

— Скоро будет, — отвечала маленькая, худенькая, молодая брюнетка с выдающимся бюстом, живая и энергичная и видимо, командовавшая всем домом.

Получая такой ответ, трактирщик покорно возвращался к столу, перекладывал бумажки, а затем возвращался на кухню, заглядывал в кастрюли, тыкал в жаркое вилкой, но, по-видимому, не в силах был отделаться от занимавших его мыслей и снова возвращался в свой крохотный кабинет. 'Где я возьму столько лошадей? — задавался он вопросом'. И тут стоило обратить внимание, что дюжина лошадок у него была, вот только содержались они непосредственно в деревне, где использовались по разному назначению, несмотря на свой казённый статус. Впрочем, по документам они были в пути либо на излечении, и если путник сильно спешил, то за отдельное вознаграждение (и не восемь копеек за версту по Белорусскому тракту, а как по столичному тарифу за десять), — лошадка волшебным образом находилась. К примеру, если от Смоленска до Духовщины расстояние составляло пятьдесят две версты, то переплачивался рубль. А если десять лошадей в день? Так что для его положения, логистический бизнес у трактирщика был серьёзный. Однако вернёмся к письму, в котором чёрным по белому сообщалось о предстоящей ревизии, вернее лошадином смотре и сверке по жалобам. Прикормленный регулярными подношениями писарь предупреждал и заклинал подчистить все хвосты, как в прямом, так и переносном смысле.

Станция возле моста была явно не приспособлена для того, чтобы в ней могли переночевать запоздалые путники. На чердаке имелась свободная комната, но её обычно использовала служанка, приводя туда гостей, которым требовалось нечто более возбуждающее, нежели горячительные напитки. Станционный смотритель не хотел пускать туда путников, спрашивая, почему бы им не найти приют в деревне. Это продолжалось до тех пор, пока Иван Иванович, наклонившись к нему поближе, иронически не поинтересовался, известно ли тому об участившихся случаях фальшивых подорожных, по которым выдают лошадей вне всякой очереди и прочих махинациях. Эффект был сродни вывернутого ушата ледяной воды на вышедшего из парной. Толстяк задышал, как астматик, и уставился на странного гостя, заметно побледнев, словно проворовавшийся товаровед, хотел что-то произнести.

— Ну! Тюленья харя! — резко крикнул Полушкин. — Что молчим?

— Смилуйтесь, — пробормотал смотритель, и глазки его беспокойно забегали. — Не виноват я. Пощадите! Христом богом...