История вторая: Самый маленький офицер

Заболотин обернулся к воспитаннику, но тот старательно удерживал на лице невозмутимое и доброжелательное выражение. Только губы чуть шевелились, словно он про себя посылал президента по очень далёкому болотному адресу.

Заметив взгляд командира, Сиф поднял на него глаза, прислушался к чему-то и уведомил:

— А "серенькие" в упор никого не нашли. Ждут расшифровки с дорожных видеокамер, но пока безрезультатно всё.

Заболотин развёл руками: если уж не везёт — так во всём.

... За милым пустячным разговором гость и президент с изрядно пополнившимся охраной и секретарями сопровождением вошли в холл галереи. Тут же будто из воздуха соткались первые, пока робкие репортёры. Заболотин с усмешкой позволил Сифу ловко просочиться вглубь "эскорта", подальше от фотоаппаратов и видеокамер, укрывшись от их назойливого внимания за Алексеем Краюхиным.

— Не любишь их? — подмигнул Краюха, на секунду отвлекаясь от своей крайне важной обязанности: сверлить суровым взглядом толпу.

— Не люблю, — подтвердил Сиф, чувствуя себя между бывшим снайпером и Заболотиным в полной безопасности, почти как под прикрытием "вертушек". — Не прощу... тех.

— Но ведь эти — не те, — Алексей знал, о чём говорит Сиф. — И общего не имеют с... ними.

— Мне всё равно.

Заболотин вполуха прислушивался к этому тихому разговору, всё равно он был интереснее сугубо дипломатических словоизлияний президента. Полковник не хуже Краюхи знал, в чём дело, и откуда взялась такая жгучая нелюбовь Сифа к служителям журнальных культов, и мог лишь посочувствовать юному фельдфебелю. Но Сиф сочувствие переваривал обычно плохо, так что оно осталось при Заболотине невостребованным.

А история та была обыденна для войны. Подобные ей случались всегда. Стоило оказаться слишком близко к столице, где жизнь, вопреки всему, ещё сохранилась, как слетались суетливые репортёры самых разных стран...

21 сентября 2006 года. Забол, город Дикей Горьевской области

Оставляет тело горячка боя, становится зябко и хочется рухнуть на землю — прямо так, в грязь... А теперь ещё придётся про репортёров думать. Да-да, формально они не имеют к Заболотину ни малейшего отношения. Вон, таскается неподалёку от всей этой толпы офицерик лет двадцати двух со знаками различия подпоручика — кислый, как недозрелая слива, и озирающийся с видом пастушьей собаки. Раз, два, три, четыре... Все на месте? Никто не забрёл куда-то не туда с чем-то не тем? Четыре, три, два, один... а где вон тот-то? А, вот он...

Подпоручика жалко — голос у него такой замученный, а во взгляде такая немая тоска, что всё ясно без слов. Тяжело быть пастушьей собакой в толпе далеко не... военных людей. Где-то там ещё один офицер пресс-службы, постарше в обоих смыслах — тоже бдит, но кто сказал, что от этого легче?..

И волей-неволей всех вокруг, прямо с этого подпоручика начиная, относишь к своим "подопечным". Неистребима привычка отвечать за всё, что видишь, не споря с доводами рассудка — просто их игнорируя. Даже если это грозит тебе дополнительной головной болью, как в данном случае.

... Да, это приятно — встретить товарища по далёкой, давней учёбе, но что-то с балансом хороших и плохих "приветов" от судьбы не то. Весы фортуны явно нуждаются в калибровке.

Увы, фортуне не до твоих рассуждений.

— Жорик, спокойнее, — Вадим Кром тоже проводил корреспондентов взглядом. — Вот те крест, не я это затеял. Они сами за нами увязались с этим подпоручиком... Козицыным.

— Козинцевым, — поправил Заболотин, который уже успел побеседовать — вернее, обменяться двумя фразами — с офицериком.

— Во-во. Я даже фамилию его запомнить не могу. Старший-то Аркашка Михеев, я с ним уже пересекался, он — ничего такой, а этот новенький... В общем, я тут не причём. Уж если бы я принимал такие решения... Ну, ты меня знаешь, я б взял с собой Военкора да На-документы, остальных отправил бы в тыл однозначно.

— Военкора — ладно, его, по-моему, контрразведка лучше родной мамы знает, да и не репортёр он, а почтальон Печкин и сарафанное радио в одном стакане... Но остальных — лесом. Однозначно лесом! И чтобы подальше от моих ребят! — Заболотин спохватился, сбавил тон и невесело улыбнулся: — Это я не тебе, Вадь. Это я к небу взываю, так сказать.

Вадим кивнул: он понял. Другу просто давно некому было выговориться...

— Слушай... А Малуев где? — Кром бесцеремонно сменил тему, ухватившись за мысль о том, кому друг мог бы вывалить все свои тяжёлые и не очень мысли.

Заболотин кивнул куда-то в пространство:

— Со своей ротой. Не отрывай его, он последнее время совсем замотался и к конструктивному диалогу не расположен.

— Это Боря-то? — Кром качнул головой: дожили. — Больше на тебя похоже.

— Мы с ним вообще два сапога пара... Просто у него сейчас ситуация в роте такая. Хреновая ситуация.

Вадим Кром открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос на тему "С чего это?" — но спохватился и вместо вопроса буркнул:

— Ну да, великие тайны УБОНа...

Пальцем в небо, что называется, но Заболотин не торопился его разубеждать. Пусть лучше так.

Молчание какое-то время недружелюбно клубилось между ними, но вскоре Вадим не выдержал и неловко улыбнулся, признавая за друзьями право на тайны. Единственный разумный выход в данной ситуации — ну а что ещё он может поделать.

Заболотин мрачным взглядом провёл табор телевизионщиков и полумрачно-полумечтательно вздохнул:

— Расстрелял бы их всех... ну, кроме "старичков". На всякий случай.

— Во-от, — хмыкнул оптимист-Кром, подхватывая игру. — Потому они и валят. Чуят сдержанное недовольство, ваше высо-окоблагородие, — ну, Кром не был бы Кромом, если б удержался от лёгкой подколки на тему воинской иерархии однокурсников.

— Неужто и На-документы свалит? — вместо того, чтобы как-то развивать тему своей "карьеры", Заболотин взглядом отыскал прыткого, габаритов дяди Стёпы из детских стишков мужчину с громоздким фотоаппаратом, блокнотом и карандашом в зубах — и это притом, что и диктофон торчал из кармана, куда без него в современном мире. Репортёр уже беседовал с кем-то из солдат — Кромовых — добродушно посмеивающихся в ответ на его фразы. Потом "дядя Стёпа" широко закивал, и до командиров донеслось его извечное:

— Ну давайте сфотографирую! Ну, это же всего минутка! Как на документы — щёлк, и всё!.. Да нет, никаких лиц, я что, мальчишечка из подземного перехода, который вам за пять минут рожу на всю жизнь испортит для документов?

— Не, этот застрял надолго, — усмехнулся Кром. — Ну да Бог с ним, не мешается. Он знает, когда надо исчезнуть с глаз твоих долой. Меня телевизионщики беспокоят. Рожи у них больно сытые, да и сами они непуганые. Таких война не любит. Впрочем, пока все целы — и ладно. В случае чего, можно положиться на Военкора, он присмотрит...

Военкора, пожилого уже, бывшего военного, оставившего в своё время на Кавказе семь лет и одну ногу — уважали все. За доброту голоса, за здравый смысл и рассудительность, за правду о войне. И ещё за то, что он был солдатам свой — не лез, куда не просили, не приставал, но всегда выслушивал. А ещё знал очень-очень многих в самых разных частях армии и охотно передавал приветы. Да, Морженов присмотрит за "собратьями" в случае чего, на него можно положиться, даже поболе, чем на офицеров пресс-службы. Репортёр он опытный, знает, что к чему — не только официальные рекомендации, но и множество неписанных, никем не сформулированных правил. Репортёры — гости, бойцы — хозяева. Гости должны заткнуться и слушать каждое слово хозяев, если хотят уцелеть в этих не предназначенной для жизни условиях.

Заболотин рад был видеть Морженова. Тем более давно вестей не получал, как там остальные сокурсники — те же Кунев, Костин... Да хоть сам Нестор Сергеевич Щавель, старый учитель. Но вот присутствие других работников пера и фотоаппарата его раздражало. Войска категории "ОН" категорически не любили "светиться" в СМИ. И дело было не в особой секретности, иначе бы пресс-служба никого никуда не притащила... Просто неприятно, когда все эти репортёры болтаются под ногами. По-человечески неприятно.

... Поговорив ещё недолго, Кром и Заболотин разошлись по своим людям. Посыпались доклады, сообщения, уточнения и рапорты, и всё-всё надо было увидеть своими глазами, проблемам найти решения, вопросам — ответы.

Боясь, на самом деле, ответственности до дрожи, Заболотин ещё поручиком привык самолично следить за всем происходящим. За каждым человеком. Даже когда стал командовать целой ротой, не сумел себя заставить полагаться на доклады, всегда проверял всё сам. И теперь, когда с батальоном такое чисто практически проделать было невозможно, капитана охватывала неуверенность. Правильны ли все его действия? Так ли поступил бы Женич? Ах, если бы он только вернулся!

Впрочем, выбора не было — приходилось делать всё, что в его силах, и ещё чуть сверх того — забыв о себе, о страхах, неуверенности и даже Индейце. Один раз нехорошее предчувствие дёрнуло поискать мальчишку торопливым взглядом, но увидев, как Индеец, закусив губу, бодро топает прочь от одного из журналистов, Заболотин облегчённо махнул рукой. Пусть лицо у пацана злое — главное, все, вроде, живы. А значит, пора возвращаться к делам.

... Сил держаться "на плаву" на марше уже не осталось, где-то глубоко внутри упрямо крутилась противная усталая мыслишка: "Это несправедливо! Ну вот почему именно я должен отвечать за всё на свете? Заболотин... Потомственные офицеры, опора Империи... Да я и за Индейцем-то, вон, проследить не всегда могу!"

Сам пацан сидел рядом, закрыв глаза и уйдя куда-то внутрь себя — так он прятался от внешнего мира и ломки. Множество новых лиц ввергли его в оторопь, особенно репортёры. Он нахватался от солдат глухого недоверия к этим странным, невоенным чужакам, ещё плохо понимая, что они тут делают со своими фотоаппаратами и видеокамерами. Но если взрослые солдаты чуяли, кто из "гостей" на самом деле "свой" человек, то Индеец ненавидел всех скопом. Так проще.

— Сивка, — окликнул его Заболотин

— А? — с запозданием откликнулся мальчишка и только после этого открыл глаза.

— Ты как, живой?

— Не, блин... Умро уже! — ухмыльнулся мальчик, причудливо сочетая русские слова с забольскими, и вдруг спросил: — А те, репортёры, куда уехали?

— Я полагаю, в город, откуда они сюда прибыли. А оттуда на самолёте ещё куда-нибудь, может, в Россию, — ответил Заболотин, скосив глаза на заснувшего Военкора, который ехал вместе с ними. Морженов чуть похрапывал, крепко и бережно, как ребёнка, прижимая к себе фотоаппарат. — Они по телевизору, в сети и в газетах будут рассказывать мирным жителям о войне.

— И они чё, прям правду будут рассказывать? — неожиданно усомнился мальчишка, угадывая главную проблему всех СМИ.

— Смотря какие они люди, — жёстко ответил капитан. — Есть те, которые за этой правдой сюда и приехали. А есть — которые пожаловали за второсортной сенсацией.

— Сенсацией? — переспросил, услышав не очень знакомое слово, Сивка, наморщив лоб, отчего сразу показался старше своих восьми-девяти лет.

— Ярким, запоминающимся событием. Которым заинтересуются. Например, мирным людям всегда интересна далёкая от них война, — Заболотин помолчал, осознав вдруг, что рассказывает о мирных людях, как о каком-то сказочном народе, сам почти не веря, что где-то нет войны. Это его даже не напугало, просто появилось ощущение глухой неизбежности. Два года войны растянулись на всю его жизнь, вытеснив из памяти мирное прошлое. — Так уж устроены люди.

— А эти... репортёры... они не расскажут лишнего? Где там что, куда топаем... Об этом, о расположении войск, во? — как-то очень по-взрослому спросил мальчик. Как-то очень по-офицерски. — Мы же... ну, УБОН.

Заболотин ответил не сразу, поймав себя на уже, кажется, давно сформировавшейся мысли, которая только сейчас всплыла на поверхность. Мысль эта не имела отношения к репортёрам: "Доложу командованию, пусть Сивка останется с нами. Он думает, как офицер, как солдат, не всегда, но... часто. Прирождённый... военный?"

Ему стало тревожно от этой такой неожиданной и самостоятельной мысли: ведь получалось, что своим решением он лишает мальчика всего, что ему может дать тыл, куда его можно отправить с тем же Военкором. Лишает мирной жизни, будущего, далёкого от войны, возможности забыть о случившемся на много лет. Если поступить так, как диктовала ему эта мысль, мальчик навсегда должен будет распрощаться с мирной жизнью...

Но почему навсегда? На время войны! Потом он сможет делать, что захочет, а до конца войны он всё равно вряд ли сумеет жить мирной жизнью, столько он уже повидал...

"Навсегда, потому что ты его не хочешь отпустить от себя. А ты — военный на всю жизнь", — сказал ехидный голос внутри, столь похожий на голос отца. Захотелось виновато ссутулиться перед самим собой.

Сивка насупился, не дождавшись ответа, и добавил:

— Ко мне тут лез один, всё что-то спрашивал о том, куда дальше поедем. Ну, их там двое было, но один лез, а второй чё-то всё щёлкал...

— А ты? — поспешно отвлёкся от своих размышлений Заболотин и улыбнулся насупленному пацану. Тот глубоко пожал плечами:

— Послал. Там этот... — он взъерошил себе волосы, мучительно вспоминая имя.

Жест показался Заболотину смутно-знакомым — не Сивкин, чужой...

— Короче, разведчик. Лысый который, — сдался Индеец. — Ка-ак глянул, они сразу того, стухли.

Заболотин поймал себя на мысли, что и сам бы, окажись на месте журналистов, "стух" под взглядом командира разведроты.

— У того, второго, часы клёвые были. Такие, офицерские... только не наши. — И, увидев, что Заболотин больше не гуляет мыслями далеко отсюда, Сивка с напором повторил беспокоящий вопрос: — Так не расскажут?

— Вот поэтому мы и не можем им доверять, — вместо ответа сказал Заболотин, разглядывая мальчишку. Тоненький, чумазый, белобрысый, с бровями вразлёт, словно неведомый художник лёгким скользящим движением дважды мазанул светло-жёлтой краской над глазами. Иногда этими самыми глазами глядел на мир злой волчонок, иногда — будто взрослый человек, и лишь изредка Индеец становился совершенно обычным ребёнком. Жаль, что так редко. Или же слава Богу? Видеть на войне рядом с собой ребёнка слишком страшно, пусть уж лучше волчонок. За такого хотя бы меньше боишься.

Воцарилось тягостное молчание. Мелко накрапывал дождь, постепенно размывая глинистое шоссе, и, становясь всё сильнее, в какой-то момент словно завесой закрыл от глаз дорогу через десяток метров впереди — но это было там, снаружи. В чреве машины никому не было дело до дождя...

Военкор шевельнулся во сне и крепче ухватился за фотоаппарат. Заболотин беспокойно огляделся. За два года в каждом военном развивается какое-то чутьё на опасность, которое толкает в спину за мгновение до того, как над твоей вжатой в землю головой — падать при малейшей опасности солдат быстро привыкает — пронесётся автоматная очередь. Не даёт сделать смертельный шаг на минном поле, удерживает в укрытии, если впереди тебя поджидает не видимый тобою снайпер. Конечно, в особых случаях к этому чутью не прислушиваются — долг важнее страха, но сейчас Заболотин всей шкурой ощутил, что близится что-то жаркое. Дорога медленно, но верно шла вверх.