Странные сближения. Книга первая

— Здесь не так часто ходят корабли, — он был напряжён.

— Сомневаюсь. За нами не следили, я бы заметил.

Ульгена нужно было убить сегодня же. Связной сделал, что должен был — связал. Дальше иметь с ним дело становилось небезопасно: он, несомненно, был под наблюдением в Тамани, узнают его и в другом месте.

Бриг 'Мингрелия' шел быстро, ветер был хороший, и к утру должны были причалить к Юрзуфу.

Что-то странное произошло. Холодное кольцо уперлось в затылок.

Зюден удивился.

— Ответьте на мои вопросы, — сказал Ульген, держа пистолет (молодец, возвращаясь с намаза прихватил оружие; недооценил его Зюден) крепко, но чувствовалось, что рука его подрагивает.

— Это ты так шутишь?

— Когда я вас убью, поверить вы мне уже не сможете. Поэтому верьте сейчас, я не шучу, — острит, значит, по-видимому, взвинчен до предела.

Лет десять назад я бы испугался, подумал Зюден. Опасность есть наше внутреннее чувство. Это трусость от ситуации плюс осознание глупости, к ней приведшей.

Трусом он не был, а глупость, конечно, имела место, но думать об этом лучше потом, в более приятной обстановке. Злость советовала заговорить с предателем по-французски или того лучше — по-немецки. (Всё-таки, он обращался к Зюдену, произнося его немецкое прозвище). Но злость была запрятана в дальнее отделение мозга: на потом. И сказано было по-турецки:

— Я готов отвечать, не стреляй, — и торопливо, нервно, — Ты чей? Ты же не русский агент, я тебя проверял.

— Хочу знать, как много известно о планах 'Филики Этерия'.

— Так ты у нас на сторону греков переметнулся? — искренне удивился Зюден.

— Отвечай! — пистолет упёрся в затылок плотнее. — Есть ли шпионы в Этерии, в греческой общине Крыма, в Одессе...

— Есть, мне известны их имена, — сказал он испугано. — Я всех назову, всё что знаю...

(Что же ты теперь будешь делать? Убить человека, который только что согласился быть твоим единственным источником информации, нельзя, а значит, пригрозить нечем).

Оказался прав. Рука, прижимавшая пистолет к голове Зюдена, перестала дрожать, расслабилась. Голова ещё не думает, но рука уже в замешательстве: ей больше нельзя убивать.

— Говори.

Нет, рано, нужно заставить его произнести длинную фразу.

— Кого тебе назвать? — с готовностью спросил Зюден. — Я могу начать с Крыма, он ближе всего, потом расскажу об Одессе... Ты ведь не убьёшь меня, если я всё расскажу?

— Начинай с Крыма, — (отлично, у него нет времени думать, он соглашается с тем, что ему говорят) — Потом... всё остальное. Если будешь отвечать честно...

Когда человек говорит, он занят языком и губами. Не пальцами. Стреляют в паузах, а паузы дожидаться не нужно.

Пора!

Зюден упал со стула на бок и, быстрее, чем Ульген успел что-либо заметить, перевернулся на руке, подбросил собственное тело вверх (лёгкость! Торжество отточенного искусства!) ногой выбил пистолет из руки связного и, уже падая, ударил Ульгена пяткой. Подсвечник, сбитый летящим пистолетом, упал. Наступила темнота, в которой шумно повалился на пол Ульген.

Проклятые нервы. Не успел зажмуриться, когда видел падающие свечи. Теперь Зюден ослеп и ориентировался по звукам. Связной вскочил, сделал пару шагов, громыхая толстыми подошвами. Бегом мимо него из каюты — и наконец-то свет, холодный, утренний, голубой.

Ульген выбежал следом и тут же покатился, получив кулаком в висок. Встал, вытащив длинный нож. Хорошо, пусть бьёт, нож очень пригодится.

Перехватил выпрямившуюся в выпаде руку, а теперь самое важное — 'колесо'. Сжал запястье, повернул так, что хрустнула переломившаяся кость, — нож выпадает из разжавшихся пальцев, — а сейчас оттолкнуться ногами, взлететь, вращаясь винтом вокруг всё ещё вытянутой руки противника, на лету — ногой в нос, — закончить оборот, — нож почти упал, — схватить не успевший коснуться палубы нож, уже опустившись на корточки, и нанести главный, решающий удар.

Связной не был опытным бойцом, но обладал поразительной быстротой реакции. (А может, был туповат, и не удивился при виде человека, перекрутившегося, наподобие лопасти?) Он отбил удар Зюдена с такой силой, что нож вылетел.

— Да кто же ты такой?!

Стояли друг напротив друга: Зюден в мятой рубашке, но без единой ранки на теле, и предатель-связной, с залитым кровью лицом и повисшей сломанной рукой. Сейчас он почувствует боль, и станет безопасен.

— Моя мать гречанка! Я служил вам, пока у Греции не появился шанс!

— Дурак! Ты думаешь, убив меня, сможешь что-то переменить?

Снова удар, блок, удар — связной оказался крепким малым — и позор. Зюден был прижат к фальшборту, сдавлен тяжёлой тушей навалившегося на него Ульгена.

Потом Ульген толкнул Зюдена прочь от себя, через борт. И наконец-то застонал от боли в запястье.

Не нервничай, сказал себе Зюден, держась кончиками пальцев за край пушечного порта. Не нервничай; нервы тебя уже едва не погубили. Тренировки со свинцовой гирей на пальцах нужны не только для точной стрельбы. Кончики пальцев — это последнее, на что иногда приходится полагаться, они не должны подвести. Подтянулся; смертельным рывком — была не была — забросил ноги на фальшборт, сел (за спиной — глубокая, плещущая пустота), спрыгнул на палубу, схватил скотину-Ульгена за горло и, дав напоследок волю ярости, рванул на себя.

Тело связного, оторвавшись от палубы, перелетело через борт. Услышав всплеск и удостоверившись, что темная голова не показывается в волнах, Зюден шумно выдохнул и, разминая ноющую руку, хотел уже вернуться в каюту, но вместо этого прошел на нос 'Мингрели'. Солнце медленно рождалось из моря, в его лучах оживали далёкие берега; только корабль оставался мёртвой грудой снастей и досок. Зюден стоял, переминаясь с ноги на ногу в такт волнам, и смотрел на рассветающий горизонт.

Часть вторая

Утро у Раевских — что дальше, Мария? — бакенбарды — в трактире — извлечение Аркадия

Пусть цедится рукою Вакха

В бокал твой лучший виноград.

П.Вяземский

Вставать здесь было принято до рассвета. Пушкин, любивший вечером выкурить трубочку с Николаем Николаевичем (старшим), а днем поспать, мучительно привыкал к новому распорядку. Николай Николаевич, как и вся его родня (кроме младшего сына), отличался необычайным умением высыпаться. Ближе к пяти часам он поднимал на ноги Николя и Пушкина и волок их к морю. Молодые люди шли неохотно, но упираться не смели.

— Лучшее время — теперь, — генерал Раевский погружался в воду по шею. — Увидим, как солнце встанет.

Николя, отчаянно зевая, распластывался на поверхности и пытался заснуть. Отец плескал на него водой и заставлял плавать.

Доблестный агент Француз заходил по щиколотку в прибой, топтался там, давая телу привыкнуть к холоду, затем, бормоча 'за что мне это' бежал, пока не терял под ногами дно. Он умел плавать в холодной воде, заплыв в Днепре был тому доказательством, но любить это занятие Александр был не обязан.

— Утренние купания, — говорил генерал, отплывая от берега, — сохранят вашу молодость. Смотрите! In aqua sanatas! — и он без усилия пускался вплавь до ближних скал.

— Только чтобы вы не зазнавались, — и Пушкин устремлялся за ним: на скорость.

Выжив после водных процедур, они возвращались.

Дома их ждали генеральская жена Софья Алексеевна и дочери в полном составе: Мария, Сонечка, Алёна (Елена) и Катерина.

Софья Алексеевна была женщиною неприятной, громкой, с таким голосом, точно она только что выпила холодной воды. За всем её радушием крылась какая-то непонятная Пушкину гадость; Раевская будто демонстрировала всем, что она истинная хозяйка дома и, по секрету говоря, целого мира, но скромность удерживает её от полного проявления власти. Она часто повторяла, что её дед — Ломоносов, что она, слава Богу, образована, и что кабы не её мудрость, всё бы тут давно рухнуло. Где именно 'тут', понять было невозможно — жили они в снятом на время отдыха доме Ришелье, который стоял давно и прочно и собирался простоять ещё лет триста. Единственным удовольствием было наблюдать, как Софья Алексеевна тщетно пытается протаранить неколебимое спокойствие мужа. Николай Николаевич относился к жене мягко, необидчиво и невнимательно: как к домашнему кактусу.

С Марией удавалось уединиться редко и ненадолго. Когда, спускаясь по трапу на берег Юрзуфа, Александр обернулся и печально посмотрел ей в глаза: 'что дальше, Мария?', та шепнула: 'Мы сможем видеться'. Виделись они во время прогулок по саду, когда все разбредались поодиночке, и можно было пообщаться наедине. Однажды Мари утянула Пушкина к морю, под темный утёс; там, в небольшой впадине, вроде грота, они были вместе: нетерпеливые и поспешные оба, боящиеся быть обнаруженными. Пушкин любил Марию и одновременно чувствовал, что эта история кончена, и связь их скорее погасит чувство, чем раздует. Знал он и то, что Мария в него не влюблена; он нравился ей, она по-своему любила его — за радость открытия, за его любовь, за этот грот, в котором всё было так, как ей мечталось... но это её чувство заканчивалось, когда они начинали разговаривать. Умная, легко поддерживающая всякую беседу, Мари тут же превращалась из любовницы в друга. Они спорили о чём-то, забывши, что их связывает, и Александр сознавал: дружество и разговоры останутся, а прочее уйдёт.

Надеялся только, что она не делится пережитым с сёстрами.

Катерина Николаевна восхитила Пушкина ещё во время их первой встречи в семнадцатом году в Петербурге. Она была самой умной из женской половины семьи Раевских. Думалось иногда, что стоило бы влюбиться скорей в неё.

Была ещё четвёртая сестра. Елена, Алёнушка, прозрачное чахоточное создание. Эта была самой красивой. Болезнь сделала её совсем хрупкой, тихой; огромные тёмные глаза на осунувшемся лице завораживали. Но это была особая красота — неприкосновенная, художественная. Елена подходила для вдохновения — не для любви.

Так Александр прожил первую неделю в Юрзуфе: купаясь по утрам, целуя в саду Марию, болтая с Николя и мучительно ожидая, когда, наконец, можно будет начать действовать.

Действовать хотелось немедленно. По городу гулял непойманный Зюден.

А бросаться на поиски сразу никак нельзя. Первые несколько дней должно было вести себя как поэт, извлекающий из ссылки максимум радости — за Пушкиным могли следить. Ох и надоело, наверное, государю императору подписываться всякий раз под новым, свежесоставленным приказом о ссылке: теперь уже с включённым в маршрут Крымом.

Зюден, по расчётам Пушкина, должен был наблюдать за всем происходящим, чтобы вычислить и уничтожить своих преследователей. После Таманской перестрелки, закончившейся взрывами, обольщаться не приходилось: шпион знал, что за ним по пятам идут агенты Коллегии. И готов был избавиться от них.

Вот и жил Александр курортно. Да ещё взялся изменить внешность.

Собственно, это была идея Марии, никак не связанная с конспирацией.

— Какое интересное у тебя лицо, — говорила Машенька, ещё тогда, на корабле, гладя его по щекам. — Откуда у тебя голубые глаза? Люди с таким лицом должны быть кареглазы.

— У отца голубые, и у матери тоже голубые, — лениво ответил Пушкин, невольно открывая закон наследования рецессивного голубоглазия. — Вот и я родился такой.

— ...А лицо у тебя, как у мавра.

— Ну, благодарствуйте, Марья Никола'вна.

— Не обижайся, я d'une bonne façon . Широкое такое, с высоким лбом и смуглое. Тебе нужно быть воином в Африке.

Да! — подумал Пушкин. — Вот кем мне точно нужно быть!

— Только что за ужасные шрамы, — пальцы Мари добрались до изуродованных огнём скул. — Повезло тебе, что я на тебя чаще анфас смотрела. Отрастил бы, право, бороду.

Пушкин поцеловал ее в нос.

— Я коллежский секретарь, мне борода не полагается.

— Как жаль, тебе бы пошла... Слушай, а бакенбарды? Ну, Саша, тебе будет очень хорошо с бакенбардами!

Пушкин вообразил себя с трубкой и бакенбардами; выходило недурно.

Получилось сперва чуть хуже, чем он рассчитывал: волосы на щеках росли неровно, не закрывали обожжённые участки. Поначалу он психовал и пытался побриться, пока, наконец, не дотерпел до нужной длины. Бакенбарды вышли отличные, вьющиеся рыжеватой пеною. Шрамы, с которыми Александр успел смириться, сделались не видны. Мечтал об усах, длинных и густых, как у Таманского помощника и спасителя Дровосека (как его? Исаев? Евсеев? надобно припомнить). Но усы тоже не полагались, да и Мари возмутилась, сказав, что целовать усатого Александра ни за что не будет. Теперь Пушкин казался старше, на него кокетливо поглядывала даже Катерина Николаевна, с которой никогда прежде ничего не светило.

Прожив неделю в праздности, Пушкин решил, что можно начинать, и отправился искать Аркадия Вафиадиса.

За Французом всюду ходил Николя, верный друг, с которым они облазили все скалы на побережье (и их с Марией грот; притворялся, будто видит впервые). Просить приятеля отвязаться было неловко, но тут пришла счастливая идея: миссия требует. И врать не пришлось. Николя тут же посерьёзнел и сказал, что все понимает, и Пушкин может на него рассчитывать. А Пушкин в третий раз подумал 'Ай да Раевский!', думая об Александре Николаевиче. Сейчас остро не хватало Александра Раевского с его умением всё устраивать.

Трактир 'Русалка' обнаружился в захолустной, рыбацкой части города, недалеко от татарских саклей. Александру он понравился больше Екатеринославского кабака. Здесь тоже пили, тоже висел в воздухе тяжелый смрад, но была ещё развешенная над дверью рыба, чучело чайки и много людей, совсем не похожих друг на друга, в отличие от посетителей всех прочих заведений подобного рода, виденных Пушкиным. Маскироваться Француз не стал, рассудив, что слух о приехавшем поэте все равно дойдет, и лучше показаться экстравагантным гостем из столицы, чем подозрительно быстро слившимся со средой пронырой. Зашел в трактир в хорошем костюме, в немыслимо модном соломенном цилиндре.

Внимание он не слишком привлек. Народ собрался деловой, уставший после жаркого дня. На Пушкина оглянулись двои или трое и тут же утратили к нему интерес. Почтительно склонился перед ним только половой. Александр заказал рыбный суп и пиво и стал смотреть и запоминать.

Пиво оказалось премерзким, никуда не годным, но суп, хоть и вонял тиной, Пушкина заинтересовал. Выцедив пару ложек, Александр понял, что его привлекло: вкус настоящего моря. Кажется, если зачерпнуть черноморской воды с солью, рыбой и водорослями, получится именно такой суп.

Рыбаков научился отличать быстро. Неспешный говор, просоленная, темная от въевшегося пота одежда, загорелые и обветренные лица, старые и новые порезы на руках (от сетей и рыбацкого ножа, — догадался Пушкин).

— Бывай, Аркаша, — сказали из угла.

Вот так, сразу повезло?

Названный Аркашей мужчина подходил под описание. Был он на вид лет тридцати пяти, ростом чуть выше Пушкина, сутулый, с грубыми рабочими руками сплошь в светлых шрамах. Рыбак рыбаком. Он только начинал пить, и видно было, как основательно подходит к этому делу. Первый стакан Аркадия не пробрал, он налил второй (мутная, почти молочного цвета жидкость, от которой несло сивухой за версту); второй пробрал; был налит и третий, выпитый уже по накатанной. Лицо рыбака разгладилось, в глазах появился блеск. После четвертого стакана блеск пропал, появилась рабочая сосредоточенность: пил, чтобы пить.