Лёд и порох

Договорившись с Фролом о планах на ближайшие часы, я отправилась по разным адресам. Все-таки кровожадность не главная черта моего характера, поэтому до неприятной процедуры я проведала еще пару догадок. Но квартирка в доходном доме на Васильевском уже нашла новых хозяев, а вот на Каменном острове царило запустение.

Неубранная листва и заросший травой участок намекали на отсутствие ухода, но мне этого было мало. Рискуя нарядом, я пробралась на задний двор дачи и вскоре нашла подходящую заднюю дверь, которая изнутри закрывалась простой щеколдой. А что нам щеколда, коли в руках нож? И через несколько минут уже пыталась рассмотреть что-то во мраке дровяника. Тогда еще это был какой-то невозможный лабиринт, а сейчас, когда я одна, без моего верного рыцаря — и вовсе затея так себе. Но повсюду лежала пыль — и говоря это слово я не имею в виду легкое изменение цвета на белоснежном носовом платке, опущенном на перила — тут в полпальца слой. Неужели с того раза сюда так и не заглядывали? Я по памяти с четвертого раза нашла спальню. Покрывало посерело от пыли, но на столике нашлась шпилька с золотистым цветком — все же кое-что тогда потерялось...

Год прошел, я думала не будет такого — уже сколько всего с Федей пережито, но спазм чуть ниже пояса заставляет содрогнуться все тело, по спине пробегает дрожь. Я помню ту ночь, слишком хорошо помню, в мельчайших подробностях, каждое прикосновение, каждый поцелуй, совершенно необузданные ласки. Все. Черт-черт-черт, зачем мне такая память, если все получилось настолько чудовищно? Почему это все до сих пор со мной?

Я задушила в памяти ностальгию по тем часам, которые мы провели с Тюхтяевым в этих зданиях. Не время сейчас раскисать, впереди маленькая победоносная война.

Я вышла из дома тем же путем потратив куда больше времени, чтобы с помощью лески и тихого нецензурного слова вернуть щеколду на прежнее место. Но справилась же. Может в домушники пойти? Сразу вспомнилось, сколько отпечатков каблучков и пальцев я оставила в этом доме — и передумалось.

Кучер меланхолично поджидал меня на том же месте, за углом этой улочки. А что, небось, каждую неделю катает титульную знать на дело, а за отдельную плату и на шухере стоит.

Остается визит на Моховую. Нашла свое самое красивое черное платье, бархатную мантилью, укрылась плотной вуалеткой, в маленьких бархатных лапках тереблю букетик траурно белых роз. Со стороны — само воплощение трагедии. А так засунуть бы тебе, дорогой родственник этот букетик в любое физиологическое отверстие и после уже поспрашивать.

Граф только горестно вздохнул, когда я картинно склонилась над бутафорской могилой, гладила крест и долго держала платок у лица. Найду — добью.

Я же помню, как зимой укладывалась на этот холмик и по часу могла что-то рассказывать его обитателю, покуда кучер или Устя не уговаривали уйти. Да я тут всю душу вывернула и высушила — и это над пустой могилой что ли?

К экипажу мы шли по продуваемой сырым ветром аллее, и граф трогательно поддерживал мой локоть.

— Может хотя бы молебен за помин души заказать? В Валаамском монастыре, лет на пять? — чуть срывающимся голосом (дома час репетировала) спросила я.

В общем-то зря время потратила, теперь с голосом такое творилось, что не сыграешь — я словно рассыпалась на куски прямо на тропинке.

— Да уж отпустить пора, Ксения. Он бы точно для тебя другой участи хотел. — начал было увещевать граф.

Угу, после дождичка в четверг я это сделаю.

— Так и тут можно. Вон и церквушка, Святого Георгия. — ведь ты ж настоящий христианин, не рискнешь молиться за упокой живого.

— Поздно уже, пора домой. — Он обнял меня и погладил по спине. Змей подколодный. Ну расскажи мне правду, я постараюсь все понять.

Но граф молчал и новый, приобретенный на смену тому, взорвавшемуся, экипаж уносил нас на острова. Прижавшись к боковой стенке экипажа, я следила за волнующимися водами Невы.

— Знаете, Николай Владимирович, я не чувствую, что он там. Все время кажется, что он на службе остался, с его-то энергией.

Благородные черты свело судорогой.

— Трудолюбив он был, конечно, без меры. Но где ж ему теперь быть, как не в могиле.

Вот и я этим вопросом интересуюсь.

— Спасибо Вам, Николай Владимирович. — порывисто обернулась к графу. — За чуткость и добро. Отец родной для дочери столько не сделает, как Вы для меня.

И даже руку ему поцеловала, чего раньше никогда не делала.

Расчувствовался, долго протирал усы, поцеловал в темечко. Лжец, но способный на искреннюю привязанность. Все равно не прощу.

Когда уже хорошенько смерклось, Фрол и Демьян, наряженные в черные зипуны, сопровождали меня в не менее интересной поездке. Лучше бы Хакаса на это дело взять, но он с Фохтом как раз собирался проведать мамино именье, а заодно размяться на природе, так что работать надо с тем, что есть. Да и вообще, это мое самое личное дело. Одинокий силуэт доктора Сутягина мелькнул в окне спальни, когда мы входили в его доходный дом. Несмотря на приличный заработок, медик продолжал жить в дешевой квартире с ушлым консьержем, готовым за денежку двухзначную продать мать родную, не говоря уже о дубликате ключа.

Квартирка тесная, но чистая. В передней на вешалке дорогие пальто, модные ботинки у порога. Я даже не стесняюсь производимого шума — КАМАЗы тоже не дергаются, если задевают ветки. По свету в тонкой щели под дверью нахожу спальню. А вот тут уютненько, не по— спартански, как у Тюхтяева — бордовые обои на стенах, широкое ложе. Массивный подсвечник, тяжелые бархатные шторы. Вот их-то мы и задернем от греха.

— Вы? Здесь? — в глазах доктора мелькнуло что-то такое горячее, маскулинное, но тут же споткнулось о две мрачных тени за моей спиной.

Он подскочил на кровати — в только входящей в моду пижаме, близоруко щурящийся, испуганный. Правильно боишься, эту встречу ты запомнишь на всю оставшуюся жизнь.

— Поговорить зашла, Павел Георгиевич. — я включила улыбку психопата. — у нас такая ночь интересная будет, Вы даже не представляете!

Я нарядилась ради этой встречи в черно-бордовый туалет, вызывающий тревожные ассоциации, хотя других это сочетание возбуждает, и наш клиент, видимо из таких. Это заметно по взгляду, которым он обшаривает мою фигуру, останавливаясь на груди, по движениям пальцев рук — он возбужден куда сильнее, чем испуган. Но, пожалуй, с сегодняшнего вечера у него сменятся сексуальные фантазии.

— Дружим мы давно, а вот так, по-свойски, пока и не общались как-то. — огляделась и устроилась в ногах постели. Очень неприлично, как и весь этот визит, но я еще не решила окончательно, кто и что запомнит об этой встрече, и сможет ли потом поведать о своих открытиях.

Сутягин продолжал пожирать меня взглядом, при этом пытаясь как-то сохранить чувство собственного достоинства, поэтому выпрямил спину и теперь сидел на подушке. А я рядом — идиллия просто. Улыбнулась еще шире, сама понимая, что могу и убить, и посмеяться с равным успехом. Все же сошла с ума. Фролушка только покачал головой из своего угла, а Демьян продолжал сохранять безмятежность.

— Видение мне было, мой дорогой доктор, что год назад Вы мне начали лгать — жестоко и страшно. — я наконец-то перешла к цели визита. — Когда пообещали Его Сиятельству хранить один секрет, относительно господина Тюхтяева.

Зрачки расширились, ноздри шевелятся, захватывая воздух, но лицо еще держит. Я понимающе потрепала колено под одеялом. Ну не то чтобы совсем колено, но это его последняя ласка на сегодня.

— Как полагаю, слово дали, правильно?

Неуверенный кивок. В его мироустройстве он прав. Пока.

— Нехорошо порядочному человеку слово нарушать, поэтому поступим так: я стану рассказывать, а Вы слушать. А там, глядишь, и договоримся до чего. — Он поплотнее прижался спиной к стене, нащупал наконец-то очки на полочке и стал еще более походить на того летнего сноба, с которым мы сразу не поладили, а я начала болтать ногами в воздухе. — После взрыва счет шел на секунды, а у нас там по сути первоклассная лечебница с самыми современными технологиями.

Сам этим гордится, поэтому гордо расправил плечи.

— И вот Николай Владимирович решил испытать судьбу. — Чуточку задумчивости. Небось перетрухнул, когда тебе приказали реанимировать это месиво. — Михаил Борисович пострадал сильно, но рассудок сохранил.

Вот сейчас бы самой не сорваться, тем более, что все к тому и идет: в голосе появились стальные и истерические нотки, а мне еще столько нужно сделать.

— Покалечился изрядно, поэтому решил сбежать от жалости и отвращения окружающих. — Чуть-чуть сопереживания на этом холеном высокомерном челе. Что же ты там такое видел весь этот год? — Лицо, правильно?

Вот сейчас он точно поверил, что я ведьма.

— И, скорее всего, не только оно. Ноги? Руки? — непонятный жест, но раз уж умеет писать, все не так уж плохо.

— Я вот чего не понимаю, Павел Георгиевич. — заглянула ему в глаза. — Вы же клятву врача давали, про 'не навреди' говорили. И каждый день смотрели на меня, зная, что одной фразой сможете вернуть к жизни.

Опустил взгляд, но губы плотно сжаты. Я могу понять, что обещал не говорить, но мог же намекнуть, дать хоть тень надежды. Вижу по глазам, что мог, но не стал этого делать, и не могу этого простить. Ни одному из них не могу.

— Ну это дело прошлое. — я сделала спутникам знак рукой. — Помните, когда меня только заступничеством Его Сиятельства в дурдом не определили? Вижу, что помните. Основания же были, верно? Так вот, сейчас между мной и Михаилом Борисовичем есть только один человек, знающий его адрес. Вы. Как думаете, на что я готова ради этого?

Если Сутягин и имел романтические догадки, озвучивать не рискнул.

— Но в честь дружбы, которую не я предала, сначала прошу добром. Не скажете страдающей женщине, где найти ее жениха? Нет? — он помотал головой. Вольному воля. — Ну, что же, сейчас буду убеждать Вас передумать.

Мальчики зафиксировали тело медика в кровати, заткнули рот, а я добрым словом вспомнила папу Сережу, который будучи крепко навеселе поведал о простом приеме выбивания показаний из задержанного маньяка. Мой отчим не был оборотнем в погонах, но педофилов не переносил. Карандашей же в доме доктора было достаточно, и затачивал он их на совесть.

Несколько минут спустя полностью мокрый и задыхающийся от крика Сутягин не только продиктовал адрес Тюхтяева, отдал дубликат ключа, но и рассказал о том, что приходящая прислуга не появляется раньше восьми утра. А сейчас только три — вся ночь у нас впереди.

— Есть что-то еще, что мне следует знать? — я поигрывала карандашами прямо перед его лицом. Тот только помотал головой, уже ни в чем не напоминая высокомерного франта и полыхая жалкой ненавистью. Вот от его медицинских услуг теперь точно придется отказаться.

— Вы еще сами пожалеете! — неслось мне вслед.

Тебя вот не спросила.

Ехать пришлось на другой конец города, но теперь это все равно ближе, чем три дня назад. Да и восторг, который я испытывала от предвкушения чуда, действовал не хуже любого нейростимулятора.

Домик на Большой Охте располагался не строго рядом с кладбищем, но соседство, конечно... Демьяна мы высадили возле нашего переулка и дальше отправились пробивать дорожку на каторгу вдвоем.

Домик старенький и страшненький, одноэтажный деревянный, простая изба с покосившимся крыльцом и высоким забором. Справа склады, слева — пустырь.

Оказавшись так близко к цели я вдруг оробела. Там меня может ждать что угодно, а я тут строю воздушные замки. Это не история про аленький цветочек, и от поцелуя он не станет принцем. Но уж честного разговора я заслуживаю, верно?

С керосиновой лампой в одной руке и ключом, щедро одолженном доктором, в другой, я пошла к двери. Фрол рвался было сопровождать, но нам точно не нужны свидетели.

Дверь неожиданно крепкая, зато петли смазаны хорошо — даже не скрипнула. Тесный коридор, загроможденный всяким хламом. А вдруг доктор соврал? Некрасиво-то как может получиться...

Памятуя о старых привычках Тюхтяева, я все-таки подала голос.

— Михаил Борисович, это я, Ксения.

Комната по мере современных технологий приспособлена для нужд человека с ограниченными возможностями — невысокие шкафы, много пространства между стенами и столом. А вот эту мебель я узнаю. Сестре отослали, конечно. Касаюсь ладонью полки, и ее чуть шершавая кромка царапает палец. Хоть какое-то ощущение реальности возвращается, а то вся история — как затянувшийся горячечный сон.

Бумагами завалены все горизонтальные поверхности, на стене — пара досок, как в моем доме, но если шифр я с болью узнала, то почерк был незнакомым. Похож, но не тот. И тут бы перепугаться, но со стола из простой рамки улыбается чешуйчатая женщина. Помнит, значит. И хватило совести смотреть на лицо и врать оригиналу. Беру портрет в руки и рассматриваю — какая же была тогда беззаботная! И двух лет не прошло.

— Выходите. — позвала я.

Свистящие звуки в глубинах жилища намекали на то, что я услышана, но не тащить же его за шкирку.

— Прошу Вас, выйдите ко мне. Неужели я не заслуживаю хотя бы этого?

Свист усилился, словно носитель звука пробежал стометровку и побил олимпийский рекорд. Кашель, причем совершенно жуткий. Резко пахнет потом — волнуется, или я от переизбытка чувств начинаю острее воспринимать запахи. В его углу царит мрак, а я жмурюсь от света керосинки.

— Если не хотите смотреть мне в глаза, то просто подойдите. Я без этого все равно не уйду.

Шлеп. Шлеп. Шлеп. Свист становится оглушительным, но я терплю, отвернувшись к плотно зашторенному окну. Ставлю рядом лампу и жду.

— Ближе, пожалуйста.

Шлеп. Шлеп. К свисту добавляются хрипы. Фильм ужасов 'Хищник' в интерьерах арт-нуво. Разве что некоторые оттенки запахов мне знакомы.

— Как? Как можно было быть настолько жестокими?

Дома казалось, что я буду много говорить, обличать обман и призывать проклятья на их головы, но эмоций слишком много, чтобы вместить их в слова. И вот я впервые за год начинаю плакать. Не могу остановиться, просто льется и льется вода из глаз.

Слева мелькает и исчезает рука. Я ловлю ее своей и подношу к лицу. Да, испещрена рубцами, не все пальцы хорошо гнутся, но теплая, живая его ладонь. Прижимаю к щеке эту бесценную находку, целую. Свист становится все оглушительнее.

Пытаюсь повернуться, но меня ловит вторая рука и плотно прижимает к телу. Его телу. Не вспоминай только сейчас ту ночь, Ксюша, а то совсем расклеишься.

Правая рука даже на ощупь короче левой. Ровно на ладонь короче — обжигает меня догадка. Но ему-то еще больнее, так что сокрушаться буду потом. В конце концов, Стивен Хокинг в своем околовегетативном состоянии не только открытия совершает, но и ведет бурную личную жизнь, а Тюхтяев — не пианист.

Чуть расслабляю спину, а то от напряжения скоро кости полопаются и тесно-тесно приживаюсь к нему, закинутыми за голову руками зарываюсь в жесткие волосы, трогаю шею, кладу затылок на плечо. Теперь мы дышим в унисон. Лицо наспех замотано шарфом, так что осторожно отодвигаю ткань в сторону. Борода-то какая окладистая стала — не узнать. Да и узнавать нечего больше — правая щека вся — нагромождение рубцов и валунов тканей. Самое месиво на виске и там, где раньше был глаз. Изворачиваюсь и упираюсь своим лбом в его. Единственный глаз возмущенно буравит меня. Ну да, лицо посечено очень сильно, если не сказать больше: нос практически сплющен и теперь располагается преимущественно на левой щеке, но ему же не в фотомодели идти. Завороженно поднимаю ладони и касаюсь скул, лба, подбородка. Первым его порывом было отпрянуть, но куда же от меня деться, если что-то задумала? Настоящий. Живой. Мой.