Сердце трубадура

Так трое родичей, каждый — свято уверенный в том, что чрезвычайно ловко обманул другого, сошлись наконец за ужином. В честь прибытия знатного гостя, а заодно и не упуская случая продемонстрировать собственное благосостояние, эн Робер решил расстараться и закатить что-то вроде пира. В главном зале горело не меньше двух десятков свечей; благоухали разбросанные по полу ветви, кое-где вспыхивали цветочные лепестки. Стол покрыли скатертью — не просто белой, а в замечательных узорах: тут плоды, там — виноградная лоза, а понизу — зубцы вроде крепостных. И вышиты, похоже, отличным шелком! На столе перед креслом для знатного гостя высилась штуковина, извлеченная по приказу Робера из каких-то древних кладовых: здоровенный серебряный корабль на ножке. У него даже были совсем настоящие снасти, и целых две мачты, и надутые серебряные паруса. Штуковину, бывшую, кстати, ни чем иным, как сосудом для вина, некогда подарил Роберу на совершеннолетие сам тулузский граф, бывший в далеком — предмет вечной Роберовой гордости — родстве с его матерью. Сделали корабль, кажется, сарацины; сам барон Тарасконский из него пить не любил — тяжелый, неудобный, да еще и снасти надобно перед питьем снимать, из кубка-то лучше; но зато как приятно похвастаться!.. Эн Раймон, усаживаясь на почетное место, завистливо выгнул бровь, но, конечно же, ни словом не выказал удивления.

Агнесса, явившаяся к столу в окружении своих девушек, была чудо как хороша. Волосы она заплела в две длинные косы, украсив их золотыми нитями; щеки слегка нарумянила, но неискушенный в женских хитростях Гийом принял смуглый румянец за чистую монету и подумал, что даме, наверное, неловко перед мужем за предстоящий обман. Не знал он и того, что Агнесса нарядилась сегодня исключительно для него — в то самое пурпурное балдахиновое платье, тесно облегающее фигуру, с белым мехом понизу висячих рукавов. И пояс она тоже выбрала самый богатый — золотой, до самого пола, с гроздью мелких агатиков на концах длинных кистей. Камешки и маленькие колокольцы тихо звенели, когда дама присела рядом с Гийомом на бархатную подушку; длинные ее ресницы бросали фиолетовые тени. Опущенное узкое лицо показалось трубадуру прекрасным и безмерно печальным, и он отвел глаза в благодарной жалости. Чтобы более не смущать даму, доброго друга, спасительницу, Гийом принялся с прицельным вниманием разглядывать увесистую серебряную солонку на ножках вроде львиных; по краю солонки шла высокоморальная надпись, на редкость неуклюжие стихи, вызвавшие у искушенного в плетении словес поэта улыбку:

"Хлеб да соль держа в руке,

Вспоминай о бедняке.

Друг, кормя его,

Кормишь Бога своего".

Но тут довольно чистый, приятный, не то что в Кастель, рожок возвестил, что слуги несут воду.

Накормили их на славу; как ни страдал Гийом, он с радостью набил живот и жареной кабанятиной, и лебедями, и зайца попробовал, и пирога с мясной начинкой... Его хватило даже на фрукты — слишком сильно он любил гранаты; а тосковать и маяться совсем не умел, хотя и знал, что в волнениях полагается страдать. Увлеченный едой, он даже не замечал странных взглядов, которыми обменивались трое знатнейших персон за столом — гость и двое хозяев; а взгляды эти, чем более было выпито вина, становились все более насмешливыми и торжествующими. Впрочем, это относилось преимущественно к мужчинам; Агнесса почти не притрагивалась к вину, да и к еде тоже; так, потягивала мед да съела пару яблок. Ее слегка трясла нервная дрожь.

Эн Робер, надобно отдать ему должное, притворялся изо всех сил. Сначала он сам мужественно попросил свою жену сесть рядом с Гийомом; потом потребовал у мальчишки-жонглера спеть — и тот по простоте затянул не что иное, как знаменитую Гийомову канцону. Гийом поперхнулся лебединым крылышком; Агнесса слегка покраснела. Эн Робер усердно наливался вином, памятуя женину просьбу, и вскоре уже полностью соответствовал тому образцу, которому его просили подражать. С набитым ртом он попытался сказать какую-то речь и засмеялся невпопад, поняв, что вот говорить-то у него и не получается. При этом часть пирога вылетела из смеющегося рта и упала не куда-нибудь, а на колени гостю Раймону, который брезгливо отодвинулся, озираясь — и точно, к нему уже спешил внимательный слуга с полотенцем. Наконец не очень вертикального, но до чрезвычайности веселого эн Робера увели спать; по пути он едва не наступил на сунувшуюся в залу длинноносую Агнессину собачку, и послышался вопль бедной левретки одновременно с воплем разудалого барона.

Жонглеры все еще продолжали свои прыжки и выкрутасы; всего их было трое, пожилой дядька с изрядно испитым лицом и два мальца. Дядька в длинном, до полу, балахоне играл на дудке, а мальчишки танцевали — один на руках, а другой — на ногах, но притом весьма высоко подпрыгивая и в воздухе семеня обтянутыми зеленой шерстью голенями. Но ни гостям, ни хозяину было уже не до них. Агнесса нетерпеливо огляделась, кивнула кому-то — и вскоре снова завопил рожок: возвращалась вода.

Ни танцевать, ни играть в шахматы никому, конечно же, не хотелось. Агнесса громко распорядилась, чтобы эн Гийому отвели покои рядом с ее опочивальней; Раймон расхохотался и так подмигнул своему вассалу, что того аж затрясло. Но самое худшее было еще впереди: когда дама уже удалилась, шепнув Гийому, что за ним пришлют, Раймон, не будь дурак, потащился за вассалом в его комнату и там в ожидании посланца принялся наставлять любимого друга в искусстве любви, да так, что Гийом едва сдерживался, чтобы не врезать благодетелю промеж глаз.

— Ты, главное, не робей, мальчик мой, — развалясь на его кровати, Раймон помавал в воздухе кистью руки, изображая этим что-то до крайности неприличное. — Они это любят, дамы... К ним с напором нужно, чтобы силу почувствовали. Вот если ты так ее ухватишь, что она аж запищит — значит, это самое оно и есть...

Гийом сидел на скамейке, горбился, слушал, бледнел, старался не думать, где и как его сеньор обычно применяет подобную мудрость на деле. Ему хотелось немедленно вскочить и вызвать Раймона на Божий суд — не за что-нибудь, а за жестокость, так же с ней нельзя, черт побери, ведь это же... Но он слишком далеко зашел, слишком прочной стала стена лжи, отрезавшая его от остального мира — такую уже не прошибешь одним ударом, и Гийом, стараясь не заорать, стискивал кулак так, чтобы ногти вонзались в ладони... Раз уж попал в этот город — живи по его законам.

— Да, и еще: зубами, опять же, тоже можно... Но тут поосторожней будь, не отгрызи ей чего-нибудь, а то Робер потом не доищется, — и барон так громко засмеялся удачной шутке, что Гийом едва не пропустил момента — тихий стук в дверь... Он вылетел из комнаты едва ли не пулей, и в абсолютной тьме коридора женская рука взяла его за локоть, и он пошел, чувствуя себя ведомым на заклание, а за спиной его эн Раймон вздохнул понимающе — ах, молодость, молодость, вон ведь как помчался!.. Пойти, что ли, к себе — а впрочем, в этой чертовой темноте голову сломишь, можно и здесь остаться, все равно мальчик не вернется до рассвета... Так тебе, Робер, вот тебе подарочек — большие ветвистые рога!

...Агнесса ждала возлюбленного в белой длинной рубашке, вроде той, что была на Серемонде в ее первую счастливую ночь любви. В ожидании она расчесывала волосы, еще более вьющиеся оттого, что весь день лежали в косах, и руки ее слегка дрожали. Впервые в своей жизни Агнесса была влюблена, и досаду от осознания этого скрашивал только непривычный, и обидный, но тако же и приятный трепет, новый какой-то вид тоски, когда мир кажется очень хрупким, почти прозрачным, и каждое движение воздуха исполнено сокровенной, горестной тайны... Анесса открыла Гийому дверь, и впервые она была не желанной, но желающей, и ей стало просто физически больно, когда, едва ступив на порог ее спальни, этот дурак поцеловал ей руку и сообщил, что безмерно благодарен ей за помощь, и пусть она даже и не помыслит, что он способен посягнуть на ее незапятнанную честь.

Потом они сидели рядом на кровати, и Гийом вдохновенно рассказывал ей, сколь мудра и добра Серемонда, и Агнесса смотрела на свои босые прозрачно-белые стопы, утопающие в ворсе темного ковра, и думала, пристойно ли ей будет вцепиться ему зубами в горло. Или еще куда попало. Когда разговор пошел о том, какие романы Агнесса предпочитает и не нравится ли ей, часом, история про Жерара Руссильонского, она взмахнула узкою, смуглой рукой, поправляя волосы, и ладонь упала Гийому на колено. Тот опасливо покосился на дамскую руку и продолжил гнуть свое, не делая ни единого движения, чтобы приблизиться либо уж отстраниться по-хорошему. Город лжи, город лжи, отпусти меня. Я, кажется, не отсюда родом.

(А что это вы тут делаете, господа?...

А любовниками притворяемся.

О Боже Ты мой, зачем?

Да я и сам не знаю, о Внутренний Голос, просто так почему-то получилось...)

...Вскоре Гийом захотел спать. Он огляделся в поисках, например, скамьи и какой-нибудь подушки, резонно решив, что для пущей убедительности ему надлежит уйти от дамы не ранее, чем на рассвете. Агнесса, почти что пришедшая в отчаяние, заметила, что ее кровать достаточно широка для двоих. А ведь и точно, если вы позволите, восхитился умница Гийом — и вскоре они уже почивали, затушив свечу, Агнесса — под одеялом, а Гийом, не раздеваясь — поверх, повернувшись к ней спиной и ровно дыша. Агнесса полежала немножко в темноте, неподвижная, напряженная; сердце ее вытворяло странные штуки, мерно колотясь то в ушах, то в горле. Наконец собралась с духом, повернулась. Легкой рукой тронула Гийома за плечо. Плечо сквозь тонкую белую рубашку было теплым, с твердыми какими-то, жалостными косточками. Но он спал, и дышал уже глубоко и ровно, он всегда засыпал быстро — рыцарская привычка спать где угодно и как угодно; Агнесса тихонько позвала — он издал сквозь сон невнятный отзывающийся звук, не поворачиваясь. Закусив губу, она тряхнула чуть сильнее, приподымаясь на локте; длинные ее волосы пощекотали щеку спящего, веко, безмятежно, как у ребенка, опущенные ресницы... Гийом чуть дернулся, приоткрыл один глаз, пробормотал имя Серемонды. Потом что-то сообразил.

— Ох, донна Агнесса, это вы... Простите, я вам мешаю? Я... это... вертелся?.. Ох, простите, давайте я на пол...

Она не успела ничего сказать, а он, уже облапив свою подушку, скатился с ложа на ковер и там продолжил спать, распластавшись, с волосами, прозрачно-светлой даже в темноте сетью скрывающими часть лица... Агнесса откинулась на постель и попыталась не разрыдаться.

...Спать на полу хорошо тем, что проснешься пораньше. Особенно если ты худой, а ковер, на котором ты спишь — не особенно толстый. А Гийом был очень худой, и проснулся он на рассвете оттого, что собственные кости не давали ему покоя, вонзаясь в пол. Есть такая специальная пара костей у человека по бокам — они предназначены для умерщвления плоти, так же как худой зад не способствует езде на лошади без седла.

Гийом проснулся, сел, опираясь на руку и потирая глаза, с тоскою вспомнил все, что с ним вчера случилось, и хотел было простонать — но вспомнил, что кончилось все хорошо. Тогда он отыскал башмаки и обулся, наклонился к спящей Агнессе — уснула она не так давно, решив, что лучше спать, чем отчаиваться. Она мгновенно пробудилась от пристального взгляда, разрумянившаяся со сна, казавшаяся совсем еще юной, едва ли не пятнадцатилетней; Гийом взял ее лежащую поверх одеяла руку, поцеловал и еще раз поблагодарил, после чего и удалился, не зная и не ведая, что кто-то за его спиною помышляет об убийстве. В своей комнате, которую он искал долго среди многих дверей и смог определить только по богатырскому храпу из-за двери, он на кровати обнаружил своего сеньора, спящего радостным и безмятежным сном...

Так прошла ночь в замке Льет, ночь, за которую все обманули друг друга и сами остались обмануты: на Агнесса — эном Гийомом, эн Робер — доной Агнессой, а барон де Кастель — вообще ими всеми, и он-то как раз остался более всех доволен.

6. О том, как на Серемонда поссорилась и примирилась с эн Гийомом, и о том, как погиб эн Гийом.

— Серемонда...

— Подойдите, эн Гийом. Я имею что сказать вам.

Он приблизился — быстро и радостно, уже протянув руки, чтобы коснуться ее талии, тем более что на ней было его любимое синее, шитое жемчугом платье... Эта жуткая история, кажется, закончилась, и теперь все стало вновь на свои места, и он приблизился к ней быстро и радостно через залитую солнцем горницу, даже не замечая, как бледна его возлюбленная, как плотно сжаты у ней губы, и темных кругов вокруг глаз тоже не разглядев.

Его движение вперед еще не закончилось, когда два оглушительных удара по лицу плеснули ему в глаза, и он отшатнулся, ослепленный и ошеломленный, еще даже не понимая толком, что его ударили.

— Не смейте... Не смейте прикасаться ко мне, вероломный рыцарь!..

— Что? — глупо повторил он, хлопая ресницами и медленно осмысливая происходящее. Рука его невольно дернулась и схватилась за щеку, а глаза стали совсем детскими. Он уже понимал, что происходит, но еще не понимал — почему.

Серемонда часто задышала через нос. Ноздри ее раздувались, как у арабской лошади, внутри все горело. Жене виллана, наверное, проще — она может с визгом броситься на изменника и расцарапать ему физиономию; Серемонда того не могла.

— И вы еще спрашиваете меня, жалкий предатель?..

— Я? — опять переспросил Гийом, уже отнявший ладонь от лица и теперь замерший в странной позе — с руками, протянутыми к даме, но остановившимися на полпути, с развернутыми пустыми ладонями, словно бы он показывал, что безоружен. Он и впрямь был безоружен — хотя бы своим непониманием, и своей заведомой невиновностью, стоявшей в его глазах пеленой детской обиды.

— Я... предатель?.. Но... почему?

— Может быть, — Серемонда попыталась холодно усмехнуться, но смогла только неубедительно скривить губы, будто собираясь разрыдаться. — Может быть, для таких, как вы, это и не называется предательством. Но не для меня. Не для меня. Извольте тотчас же... и навеки...

Убираться вон, хотела сказать она — но пока не смогла. Остановилась, набрала в грудь воздуха, чтобы выплюнуть эти последние, смертельные слова.

Он стоял, продолжая не понимать, отказываясь верить. Бархатная алая одежка с рукавами как крылышки полыхала не ярче, чем следы от ударов на его щеках. Серемонда била сильно, и теперь ясно видела на его светлой коже отпечатки своих же пальцев, и глаза человека, на которого внезапно стали сами собою бросаться камни, а воздух решил удушить.

— Донна...

Голос, его голос. Надо не позволять ему говорить. А то она не выдержит.

— Не смейте меня перебивать, вассал! — вскрикнула она, как от боли, стискивая кулачки. С превеликой радостью она ударила бы его еще раз — отхлестала бы по щекам или даже двинула кулаком между глаз — но не могла. Не могла.

— Как вы можете... Как можете вообще сметь оправдываться?.. После того, как... после того, как с моей сестрой...

...Похоже, Серемонда раздвоилась. И та, вторая, та, тайная тень, вовсе не хотела его изгонять. Напротив же, изо всех сил выглядывая из зрачков первой, ненавидящей, страстно просила его оправдаться. Как угодно, пожалуйста, ну хоть как-нибудь...