Проклятие Раду Красивого

— Никто не придёт, чтобы согнать меня с трона, а на бояр, которые предали нашего отца, я управу найду, — так говорил Влад, и в его глазах мне виделось предвкушение мести.

В последний год перед предстоящим султану походом мой брат приезжал в Турцию реже, чем обычно. А в последние полгода приехал только раз. Я знал, почему — брат собирал в венгерской Трансильвании армию, тратя много времени, чтобы обучать людей стоять в боевом порядке, покупать оружие, заботиться о пропитании воинов и прочем.

В последний раз, когда удалось приехать, Влад с увлечением рассказывал мне о походе и своих воинах:

— Они почти все — румыны. Переселились когда-то в Трансильванию, думая, что там лучше и спокойнее, но затем поняли, что ошиблись, и хотят вернуться на землю отцов. Я обещал, что приведу румын в Румынию и что дам им там наделы, когда обрету власть. Эти люди верят мне. Почти никто из них прежде не воевал, но они жаждут битвы, и эта жажда лучше, чем пресыщенность боярских воинов, которые станут противостоять нам.

А ещё Влад говорил, что в его воинах горит обида на венгров, как в нём самом, но его воины обижены по другой причине.

Дело было в том, что венгры, ещё не зная о скором наступлении султана на Белград, готовились идти освобождать Константинополис. Они набирали людей в ополчение, но румыны, желавшие вступить в эти ряды, получили отказ из-за своей веры — православной веры. Удивительно, но ополчение собиралось сплошь из католиков. Освобождать столицу православного мира хотели без помощи православных!

— Я раньше и не думал, что католики могут оказаться такими глупцами, — со смехом говорил Влад. — Если бы они не проявляли разборчивость, у меня не оказалось бы столько людей в войске. Сами дарят мне воинов, не принимая их в свою армию. Иногда я думаю, что Бог помогает мне, если мои враги лишились разума.

Я понимал брата, желал ему победы, а венграм — смерти, но также обрадовался бы, если б и Мехмед погиб где-нибудь под Белградом. Я уже желал султану погибнуть на войне с греками. Желал и теперь, тем более что перед самым походом на Белград Мехмед меня очень разозлил.

Я понимал, что не смогу отправиться воевать в Румынию вместе с братом — меня не отпустят — и поэтому попросил позволения примкнуть к армии султана. Маленькая просьба, но такая важная для меня! А султан сказал "нет"... Ох, до чего же я на него разозлился! До чего же разозлился! Особенно, когда услышал:

— Ты так прекрасен, когда злишься. Твои глаза сияют холодным блеском, как два агата, а зарумянившиеся щёки я даже не знаю, с чем сравнить.

Мне оставалось только молчать, но хотелось метать молнии взглядом. Я не мог попытаться обратить на Мехмеда силу своей злости, поэтому уставился на пиалу, стоявшую на столике рядом с софой, где Мехмед сидел. Помнится, я даже удивился, что от моего взгляда пиала не полетела в стену и не разбилась вдребезги.

— Не беспокойся, — меж тем добавил султан, сидевший на софе, как ни в чём не бывало, — из Белграда я никого не привезу.

Он думал, что я опасаюсь повторения истории с Иоанном Сфрандзисом! Ха! Мне было не до того! Меня заботило совсем другое — я видел, что в жизни моего брата совершается нечто очень важное, и мне хотелось присутствовать если не рядом, то хоть где-то поблизости.

Увы, я никогда не испытывал к венграм и к предателям-боярам той ненависти, которую испытывал Влад — для меня горечь из-за смерти моего отца притупили мои собственные беды — но я хотел бы увидеть, как мой брат добьётся того, о чём мечтал долгих десять лет. И пусть Влад жаждал жестокой расправы — жестокой и кровавой — но я хотел на примере брата узнать, что означает добиться успеха в большом и сложном деле.

Я вдруг обнаружил, что никогда не делал ничего сложнее, чем выучить урок. Мне надоело учиться, ведь на протяжении почти всей жизни я только этим не занимался. С семи лет меня учили турецкой речи, турецкому письму и математике, а ещё — турецким обычаям, чтобы я из-за невежества не нанёс кому-нибудь оскорбление. Затем по желанию старого султана Мурата в мой распорядок дня добавились уроки владения оружием и езды верхом, отнимавшие очень много времени.

Позднее, когда я сошёлся с Мехмедом, то поначалу думал, будто смогу бездельничать, как женщины в гареме. "Научусь играть на уде, чтобы бренчать на этом инструменте с утра до вечера, распевая песни", — так мне иногда представлялось моё будущее, но, конечно, это не исполнилось, как и многие мои ожидания! Вместо музыки мне по приказу молодого сутана пришлось изучать греческий язык и философию греков, а также очень много читать.

Уроки не прекращались ни на день, ведь даже когда я не изучал греческий и не занимался верховой ездой, приходилось изучать другое! Мехмед говорил, что я должен научиться "кое-чему новому", и я учился. Брат говорил "сходи в дом терпимости", и я шёл. Всё это были опять уроки! А ведь мне уже почти исполнилось девятнадцать, и я слышал, что в мои годы многие люди достигали большего, чем просто успехи в постижении наук.

Я неожиданно почувствовал, что стал взрослым, и что мне тесно во дворце, как в темнице. К тому же, за минувшие годы я прочёл некоторые греческие сочинения, выбранные для меня Мехмедом, и узнал, что суть моей связи с султаном вовсе не та, как мне думалось раньше.

В тринадцать и даже в шестнадцать лет я полагал, что у нас что-то вроде семьи — странной, но семьи. А теперь оказалось, что у нас с ним не семья, а школа по древнему образцу. Древние греки часто использовали систему, когда учитель был ещё и любовником своего ученика, а ученик считался возлюбленным.

Впрочем, греческие слова имели более точный смысл. Любовником обозначался тот, кто любит, ухаживает, а впоследствии даже повелевает предметом своей любви. Возлюбленным обозначался тот, кто должен принимать ухаживания, уступать и подчиняться. Эти роли между учителем и учеником никогда не менялись, что отличало такую пару от обычной пары влюблённых одного пола, в которой никто не считался главным.

Иногда до меня доходили слухи, что некоторые несведущие люди называли меня любовником сутана, но я лишь усмехался такому невежеству. "Любовник... Ах если бы! Я стал возлюбленным султана. Возлюбленным и учеником, и это обучение было такого рода, что могло обернуться для меня непроходящим геморроем".

В древней Спарте так обучали воинскому делу, в древних Афинах — философии, на острове Лесбос — искусству стихосложения, а объяснялось это тем, что, дескать, с любовью все науки лучше усваиваются. Древние авторы, которых я читал, уверяли, что любовная связь не предполагала насилия, но думаю, они жестоко ошибались.

"Да чтоб тебя, Мехмед! — думалось мне. — Да хоть бы ты пропал со всеми своими уроками!" Получалось, все те наставники, которые теперь окружали меня, стали лишь инструментами в руках моего главного учителя — Мехмеда.

Когда я только понял это, мне захотелось стенать: "О, если бы я мог повернуть время вспять! Зачем я не позволил Иоанну Сфрандзису занять моё место в этой школе!? Но в те времена мне было всего шестнадцать, и я был глуп. О, зачем я остался любимым учеником, которого берегут и стерегут, как зеницу ока! О, если бы я оказался забытым учеником, мне наверняка удалось бы сбежать из дворца и из Турции!"

А впрочем, я очень быстро прекратил эти мысленные стенания, ведь каждый раз, когда казалось, что мне известно моё будущее вплоть до самого последнего часа, моя судьба неожиданно менялась. Каждый раз, когда я замышлял что-то и полагал, что предвижу все последствия, выяснялось, что я предвидел не всё.

"Плохой из тебя стратег, — говорил я себе. — Ты не знаешь, как повернулась бы жизнь, если б Иоанн Сфрандзис занял твоё место. Может, тогда ты и Влад умерли бы подобно многим, кого султан вдруг начинал считать бесполезными".

* * *

Жаль, что на войну я так и не попал. В начале лета султан ушёл в поход, а мне оставалось лишь сидеть во дворце в своих покоях, лениво перелистывая книгу об Александре Македонском и глядя в окно на двор. Зрелище казалось весьма тоскливым — зелёная лужайка, на ней пара деревьев, и всё это окружали глухие стены. Дверь и окна были прорублены лишь в той стене, которая являлась составной частью моих комнат. Моих...

А ведь когда-то мы с братом жили в этих покоях вдвоём. Когда-то мой брат, которому в то время исполнилось около пятнадцати лет, мерил шагами этот двор. Тогда, как и теперь, по периметру тянулась дорожка, вымощенная плитами, и Влад ходил по этой дорожке — ходил без конца. Один раз подошёл к глухой стене, самой низкой, подпрыгнул, ухватился руками за край, подтянулся, чтобы посмотреть, что на той стороне, но не увидел ничего, достойного внимания. Спрыгнув на землю, Влад вздохнул и опять начал своё бесконечное хождение.

Мне тогда было около семи лет. Я сидел возле двери во двор и не понимал, почему брат ходит и скучает вместо того, чтобы поиграть со мной. А вот теперь я понимал брата! Ах, как хорошо понимал! Временами я и сам, забросив книги, ходил по дорожке, делая круг за кругом, круг за кругом. "Получить бы хоть одну новость из-за Дуная!" — думалось мне.

* * *

Наконец, когда летняя жара немного пошла на убыль, и по христианскому календарю наступил август, до меня добрались новости, которых я так ждал. Султан прислал письмо с приказом дворцовым слугам, чтобы готовились к встрече своего повелителя, и вместе с султанской почтой во дворец прилетело множество подробностей на счёт султанского похода.

Конечно, я тоже получил от Мехмеда письмо, но нашёл там лишь красивые слова о долгой разлуке и ничего определённого. Султан даже не упомянул о том, взял ли Белград!

Тогда-то я начал собирать слухи, летавшие по дворцу, и оказалось, что Влад, являясь стратегом куда лучшим, чем я, тоже мог предвидеть не всё. Он верил, что турки непременно возьмут Белград, однако ошибся — крепость устояла.

Тем не менее, венгерская армия обратилась в ничто — её выкосила чума, вспыхнувшая в Белграде уже после отхода турецкого войска. Может, Бог и в самом деле помогал моему брату?

Как бы там ни было, венгры в Румынию не пришли и не помешали Владу захватить там власть. Мой брат прочно утвердился на румынском троне, и в этом расчёт оправдался... но тут опять случился неожиданный поворот — отомстить предателям-боярам Влад сумел не вполне.

Про бояр рассказал мне сам брат, когда в конце сентября приехал в Турцию совсем ненадолго — для того, чтобы поблагодарить султана за помощь и выплатить первую дань.

Дань была велика! Десять тысяч золотых. Даже я понимал, что это много, тем более что давать такую сумму следовало ежегодно. Однако Влада гораздо сильнее беспокоила не дань, а то, что он схватил не всех бояр, причастных к отцовой смерти:

— Разбежались, как крысы! Наибольшую часть я успел поймать, но остальных мне придётся ловить по всей Трансильвании.

Тех, кого всё же удалось схватить, Влад пока не казнил — их подвергли суровому допросу, чтобы точно вызнать, что же произошло десять лет назад, и прояснить все обстоятельства государственной измены.

Говоря об этом, Влад хмурился, но его гнев и досада сразу уступили место радости, когда брат заговорил своём втором сыне, родившемся совсем недавно. Как можно было хмуриться, думая о новорожденном!

— У тебя появился ещё один племянник, — сказал мне тогда Влад, улыбаясь. — Надо же! Их уже двое.

К сожалению, я лишь узнал об этом ребёнке, но не мог на него посмотреть, ведь Влад, сообщив мне радостную новость, провёл в турецкой столице всего день и тут же отправился обратно за Дунай.

Сходить к брату домой я не успел, а пойти туда в отсутствие Влада не мог, ведь согласно правилам никто не мог навещать невольницу, пока её господин в разъездах. Это касалось даже меня. Даже меня, которого некоторые считали кем-то вроде женщины! Увы, в моём особом положении при султане не было никаких преимуществ!

* * *

Лишь весной, когда Влад вернулся, мне разрешили наведаться в братов дом. Помню, как, впервые увидев, что племянников стало двое, я долго наблюдал за ними, игравшими на траве в саду. Старший мальчик уже давно выучился ходить, а младший резво ползал за старшим на четвереньках. Затем младший начал капризничать, и тогда женщина-птица, немного располневшая, но по-прежнему лёгкая и грациозная, унесла младшего прочь — кормить грудью.

Старшему стало скучно одному, поэтому Влад, присев на крыльцо, посадил старшего сына к себе на ногу и, придерживая, "катал на лошадке". Мальчик подпрыгивал на ноге Влада, громко смеялся и даже повизгивал, а я почему-то всё никак не мог перестать думать о младшем мальчике. Мне хотелось, чтобы его поскорее принесли обратно.

Для меня эти дети были не только племянники. Мысленно я всё время называл их "два брата". Два — как мы с Владом... хоть Влад не раз говорил мне, что на самом деле нас у отца было четверо.

Мой самый старший брат звался Мирча, но я его не помнил. Знал лишь, что они с Владом мало отличались по возрасту, росли вместе, и что Мирчу убили те самые бояре, предавшие нашего отца — погребли заживо. Был у нас и ещё один брат, самый младший из всех, но он пропал. После отцовой кончины он всё детство и отрочество провёл в монастыре, а затем сбежал оттуда неведомо куда.

Наверное, поэтому мне казалось, что у меня лишь один брат. Вернее — что нас двое. "Влад и я. Я и Влад", — так я часто повторял в своих мыслях, и поэтому двое мальчиков, игравших на траве, вызывали у меня странное чувство — чувство родства, но не то, которое мне полагалось бы испытывать. Да, в голове твёрдо укоренилась мысль, что мальчики — мои племянники, но мне всё время думалось, что младший из них — это я сам. Мне даже хотелось бы услышать, что Влад любит своего младшего сына больше, чем старшего, но я знал — он любит их одинаково.

* * *

Незаметно минул ещё год. Мне исполнилось двадцать, но я по-прежнему оставался "мальчиком". А вот мой брат возмужал и почти перестал быть на посылках у султана, добывая для него новости из северных стран.

В прежние времена мне доводилось слышать, как должность моего брата называли "мальчик на посылках", и пусть слово "мальчик" означало совсем не то, что в моём случае, но некое сходство определённо проглядывало — полная зависимость от султана, невозможность сделать хоть что-то по своему усмотрению. Увы, я так и не перерос свою должность, а вот мой брат свою постепенно перерастал.

Влад всё больше посвящал себя заботам, которые есть у каждого правителя, думающего о подданных. Теперь именно княжеские дела стали его основным занятием, а не сбор сведений, что послужило причиной перемены в Мехмеде. Раньше султан часто рассказывал мне, как хорошо мой брат ему служит, а теперь похвалы прекратились.

Для их прекращения имелась и другая причина — в ходе осады Белграда Мехмед оказался ранен стрелой в бедро и полагал, что в этом есть вина Влада. Мой брат говорил, что осада станет успешной, а султан, вняв этим словам, пошёл в поход, но захватить крепость не смог. Да ещё эта стрела! Сколько я ни уверял султана, что шрам на бедре — украшение, достойное настоящего воина, Мехмед всё равно не испытывал к моему брату прежнего доверия, а отсутствие доверия само собой рождало подозрительность.