Фантазм

Айсен и не подумал сопротивляться, когда их сменило большее — он выгнулся, скребя ногтями по крышке сундука, на котором лежал, чувствуя как вглубь медленно вдвигается напряженное мужское естество, доставая кажется до самого сердца, которое пропускает удар...

Тук-тук... тишина... И движение начинается обратно — юноша выгибается снова, стискивая коленями бедра господина. И опять — в самую глубину мечущегося юного тела...

Фейран нагибается, приподнимая его под плечи и чувствуя, как тонкие руки впиваются в его собственные с неожиданной силой, губы вновь порхают от линии подбородка до трепещущей жилки под прозрачной кожей, собирая солоноватые бисеренки... Айсен жалобно всхлипывает.

— Кричи, малыш, кричи...

Твердая ладонь на члене — в унисон твердой плоти внутри... и горячее дыхание у самых губ: мужчина просто пьет его крики. Пока он еще может кричать.

Юноша не ощутил, как его наполняет семя господина, потому что в этот момент его не стало и то, что было им — разлетелось ослепительными радужными искрами...

Обессиленный Айсен вернулся к реальности только от новых прикосновений и вскинулся от очередного уже потрясения. Точнее попытался, потому что встать не получилось.

— Как ты? — господин Фейран поддержал его, так что юноша снова удобно оказался в его объятьях.

Вместо ответа Айсен поймал руку, убравшую с его лица влажные пряди, потерся щекой, приник робким поцелуем. Мужчина рассмеялся, стер с него последние, уже подсохшие капли, и внезапно легко поднял, предварительно закутав в свой халат.

Видимо ноша его не тяготила, Фейран быстрым шагом направился к своей спальне, крикнув на ходу старому рабу во дворике:

— Меня нет, и не будет сегодня!!

Опустив юношу на постель, молча любовался им, погружая пальцы в беспорядочно разметавшиеся пряди... невесомыми касаниями трогал прикрытые веки и пылающие губы. И целовал — целовал так, как и целовать невозможно...

Не целуют рабов! Никогда!

А он целовал — лоб, виски, щекотал губами ресницы... все целовал, даже крылья тонкого носа. И ласкал, как рабов тоже никогда не ласкают — кажется не осталось ни одного даже самого маленького уголка, где не побывали чуткие горячие ладони, стирая память обо всем, что было до него...

И опять взял. Вроде бы уже не бывает лучше — некуда... Бывает! Все-таки бывает...

Лежа рядом, разомлевший Айсен запутался пальчиком в аккуратной дорожке волосков на груди господина, самого дорогого... единственного его мужчины. Фейран костяшками поглаживал утомленное личико по контуру щеки.

— Ты красивый, — услышал сквозь дрему мальчик, — спи, котенок...

Часть 4

* * *

Много пожил на свете старый Хамид, многое перевидел. Многое знал, многое понимал.

В том числе, что ничем хорошим происходящее кончиться не может.

Что именно? Чтоб не понять, — тут не немым, тут слепым надо быть, да и тот бы догадался!

Скажи прохожий, сложи поэт стих, задумайся над суррой мудрец: можно ли описать счастье? Не уют, мгновенную радость, довольство, удобный и заманчивый покой, а именно счастье — полное, абсолютное...

Как не старайся, как не пыжься, — а все косо, однобоко выйдет. Будто кувшин из худой глины у пьяного подмастерья: ни в печь поставить, ни исправить самому знаменитому мастеру... А заново лепить — так уже совсем другое выйдет!

Можно ли утаить счастье? Оно ведь как богатый кошель — дурным умам, дурным рукам покою не дает. Отвернулся на миг — ан и нет его, ушло безбожным ворам на скисшую брагу, разбавленную пройдохой кабатчиком ослиной мочой... А то и вовсе, прокутил его беспутный мот, не уберег, пустил на сладкий дым и горькое похмелье.

Да и как сказать: гадай — не гадай, прячь — не прячь, а оно все одно видно! Счастливый человек, вроде безумца: рад бы обмануть и скрыться, так не выходит! Режет оно глаза, да не драгоценным самородком в куче давно перегнившего навоза, бесконечной череды однообразных дней... Зрелым пузом безмужней дочери муллы-праведника: ступи шаг за порог — все головы обернутся: не за-ради хвалы, — увесистый камешек с мостовой поднимая...

А можно ли удержать счастье? Нет, не носят воду в решете! Сколько не подставляй ладони — все одно уйдет без остатка... В пыль, в грязь, в колючий песок на ветру из пустыни... Только и оставит после себя, что недоумение — куда это все делось...

И ведь вот задачка, которую ни один кади решить не может: нужно ли его удерживать? Что оно такое вообще, счастье, — как не самое тяжкое испытание, которое человеку послать можно?

Плакал бы старый Хамид от горя, если бы слезы были! Только вышли давно все.

Отошел, отклиял мальчуган, только-только петь начал... И — на тебе!!

И уж ладно, чему быть — того не миновать... Да зачем балует, зачем нежит хозяин мальчишку? Лучше б насиловал!! Айсен привык к боли, перетерпел бы, отплакал свое — и зажила бы новая рана еще одним шрамом. А так... господину что, наиграется, натешится и прискучит новая забава.

Что для хозяина Айсен? Прихоть, вещица причудливая, которая почему-то приглянулась... Так ведь случайный интерес быстро проходит! Долго ли садовник помнит о заросшей клумбе? Остановится, полюбуется на какой-нибудь бутон, разберется как и почему...

Да и выполет все, чтобы сад был ровным! Смотрелся, как должно.

И могла бы быть беда горше, — так и этой хватит! Он ведь, дурашка, всем сердечком тянется... Не помнит, не ведает, — а еще вернее и ведать не хочет, — что побалуется хозяин и забудет.

Думал, старый дурак, краше некуда? А сейчас Айсен — словно звездочка светится! Каждый шаг — гурия от стыда и зависти удавилась бы... Воды подносит — точно чашу с вечным блаженством! Глаза шалые, дикие — поди, ему слово скажи, да и то не в силах... Словно от каждого жеста — систр заходится и брызгами фейерверк в ночное небо сыплет!

Чует сердце-вещун, обернется тот фейерверк — греческим огнем. Пламенем, неугасимым, покуда есть ему что пожрать...

Да разве можно? Так... Ты — господин, ты — хозяин, да разве можно так — живую душу отнять?!

Можно!

Плакал бы старый Хамид, да от такой беды не плачут уже... Большое горе, — оно без слез обходится.

Нет, не плакал старый раб, — за него взмывал к небесам трепетный голосок саза. Звенел, радовался, славил Создателя... летал по дому синеглазый мальчишка.

Выше взлетишь — глубже падать будет!

Изменившееся к нему отношение Хамида было единственным, что серьезно омрачало радужное настроение Айсена. Старик жевал поджатые губы, ясно давая понять, что он немой, а не глухой и прекрасно слышит стоны и крики из господской спальни, как и в причине их не сомневается. В выцветших глазах совершенно отчетливо читалось осуждение и сожаление, которые он не мог высказать словами.

Юноше было горько, что он утратил расположение старого раба и по видимости бесповоротно его разочаровал, но вместо страха за свою участь, Айсен ощутил нечто очень похожее на обиду: почему когда ему было больно, когда смерть казалась желанным даром, — это считалось естественным, а теперь когда он счастлив как никогда — это плохо! Почему то, что его брал любой, то, что творил с ним одержимый франк — это нормально, и ни у кого не нашло возражений, а то что он с радостью отдает себя ссей"дин, то, что когда фа"хрид только касается его — и душа и тело в унисон поют так, как не передать ни одним инструментом и самой прекрасной песней... почему это — преступление?

Единственная его вина в том, что его слезы отныне — это слезы счастья! И грех — это чувствовать себя за это виноватым.

Что дурного в том, если господин не просто владеет и пользуется им? Его учили доставлять удовольствие, а с ним, с фа"хрид, Айсен научится получать его... Даже не так, — уже через мгновение из головы вылетали все заученные позы и движения, оставляя единственной реальностью губы ссейдин, его руки, тяжесть его тела, его плоть, заполняющую без остатка болезненную жаждущую пустоту внутри и заставляющую стремиться навстречу всем существом... Он и не знал, что можно вот так, вдвоем, вместе!

Спроси его кто, юноша не смог бы ответить и описать, что произошло, что с ним случилось. Что изменилось в нем... но что изменилось — знал точно!

И не в разбуженном теле, теперь играющем молодым вином, было дело. Словно раньше он ползал недодавленной гусеницей, а сейчас парил в искристой, пронизанной солнцем высоте. Словно он был неполным, и лишь сейчас стал цельным, словно всю жизнь жил слепым, и внезапно увидел звезды... Был глухим, и услышал пение ангелов, был немым и обрел дивный голос... Смирившись с участью раба, он не надеялся и не ждал, что в нем увидят достойного заботы и любви.

Любви?.. любви, ибо назвать это волшебное действо совокуплением, было бы оскорблением, черной неблагодарностью к милости Создателя! Столько нежности, сколько обрушилось на него за несколько дней, Айсен не мог бы припомнить за все свои годы вместе взятые. Наверное, впервые в жизни он засыпал спокойно, рядом с самым дорогим на свете человеком, в его теплых объятьях.

Или не спал, любуясь спящим мужчиной: его крепким сильным телом с рельефом мышц — не прущих дурным мясом, а идеально соразмерных... Благородными мужественными чертами, расслабленными во сне, твердым абрисом губ... Айсен со смущением признался, что думает о поцелуях чуть ли не постоянно! Но разве может быть что-нибудь более чудесное, чем когда ссей"дин приникает к его губам, раздвигает их, и язык проникает вглубь, начиная свой властный уверенный танец... Фах"рид, ссей"дин фах"рид!

Боясь разбудить мужчину, юноша покрывал поцелуями откинутую руку, едва ощутимо касаясь самых кончиков пальцев: эти руки его спасли, выходили, никогда не причиняли боли, берегли, жалели... и ласкали так, что проживи сто лет — помнить будешь, хотя в тот момент и собственное имя назвать не сможешь!

Вахид... аль аллейни...

Только он! И нет больше ничего.

Фах"рид шевельнулся, стряхивая с себя остатки сна, и взял его, и пушистые ресницы Айсена намокли от невольных слез. Он кончил единожды, но бархатная твердь внутри снова и снова скользила по сокровенному месту, и юноша опять бился, расплескивая семя. Когда ссей"дин оставил его вход, Айсен быстро выскользнул из постели, отворачиваясь, чтобы тот не увидел мокрые дорожки у него на щеках: заметит, начнет расспрашивать, а он и что сказать не знает! Отчего плачет, когда петь хочется...

* * *

Утром, еще не проснувшись до конца, Фейран потянулся к мягкому клубочку под боком. Не открывая глаз, ловил прерывистое дыхание, плавно погружаясь в упругую тесноту, и чувствуя как юное тело тает в его руках, и Айсен подается навстречу уже резко, сильно, прижимается все теснее... Сладкие губки вздрагивают, и внезапно впервые начинают отвечать ему: неумело, зато охотно и страстно. Мальчик снова начинает вскрикивать, волна дрожи говорит, что он уже достиг пика наслаждения, но Фейран неумолимо продолжил. Хорошо, что собственные неудобство и неловкость можно скрыть за долгими ласками!

Кончить-то он кончил, — физиология, так уж мужской организм устроен. Айсен за это время успел просто истечь соками, снова придя в состояние тряпочки — хоть на кровать стели, хоть под дверь подкладывай... Однако ж выбрался, пошел пошатываясь, позаботиться об иных нуждах господина, когда главная утолена...

Фейран сам подивился злости этих мыслей! Давненько на него ничего подобного не накатывало! Мужчина мрачно размышлял, что же это такое происходит и что же он творит.

И не в том дело, сколько раз его семя наполняло чрево его хорошенького раба, который и пикнуть против не думает, знай, ножки раздвигает. А в сумасшедших поцелуях, которыми он осыпает юношу... Юношу! И это он, всегда осуждавший распущенность, презиравший людей, не способных контролировать свои поступки, и тем более никогда — никогда!! — не мысливший себя в одной постели с мужчиной?!

Какой там с мужчиной! Это было бы пол беды! Так ведь с ребенком! Айсену, конечно не тринадцать, как он вначале подумал, но год-два особо смысл не меняют...

Признайся, — вкрадчиво шепнул внутренний голос, — Тебе ведь нравится? Какая к бесам физиология! Взял бы ты его сейчас, если бы речь шла только об утренней эрекции? Так что нравится! И нравится не просто спать с мальчиком — нравится спать с этим конкретным мальчиком...

Нравится видеть, как порхают крыльями бабочки его ресницы, когда синие глазищи то распахиваются вовсю ширь, а потом веки с трепетом опускаются в истоме... нравится играть с пухлой губкой, чтобы затем войти в податливый ротик языком. Нравится, как он отзывается на каждое движение. Нравится видеть, как подрагивает в нетерпении небольшой аккуратный член, а розовое колечко мышц смыкается вокруг пальцев, мягко скользящих вокруг простаты...

Что в том плохого? — нахально усмехнулся внутренний голос. — Айсен не такой уж ребенок, и далеко не девственник. Пусть отдавался без особого удовольствия, но ведь отдавался! Ты его не насилуешь, не принуждаешь. Возможно, в первый раз, мальчишка явился в твою спальню не из великой страсти, так ведь теперь его отсюда не выгонишь! Парню не меньше нравится, то, что происходит.

Вот уж да! Оставим его прошлого хозяина, хотя он так и не поинтересовался, что же случилось (зачем напоминать лишний раз!). Сколько мужчин у него было? Сколько членов входило в оба его отверстия, перед сколькими безразлично раздвигались эти стройные бедра? И перед сколькими еще раздвинутся!

Да даже он сам, если бы Айсен когда попал к нему, был просто избитым ребенком, маленьким рабом-музыкантом, разве позволил бы он себе нечто большее с ним, чем покровительство и забота...

На этот раз внутренний голос подозрительно молчал.

Везет ему, грустно усмехнулся Фейран, все же поднимаясь и принимаясь за обычные утренние заботы. А если посудить, Айсена даже ведь винить не в чем. Не приучен мальчик себя блюсти. Раньше он боялся насилия и боли, а сейчас... Что его остановит? Он доволен, потому что тоже получает удовольствие, — и не малое, как видно!

Мужчина не заблуждался насчет того, что у него внезапно прорезался выдающийся талант любовника. Айсену не так уж много надо, погладь слегка — огнем вспыхивает без остатка... И если другой будет настойчив и умел — несмотря на невинные глазки, его мальчик будет так же стонать, насаживая себя на очередной член.

Котенок... — прозвище впервые прозвучало без нежности и даже немного пренебрежительно, пока он наблюдал за прислуживающим ему в купальне юношей. — Кошка! Кто погладит, к тому и ластится!

Когда господин попросту отослал его от себя вечером, — Айсен не встревожился и не заволновался: ссейдин весь день не было дома, наверняка он устал и вымотался. Юноша только пожалел, что растерялся и постеснялся напомнить о своей выучке, предложив массаж. Несмотря на некоторую мечтательность, Айсен не страдал полным отсутствием наблюдательности, да и не трудно было заметить, что любое упоминание о школе вызывает у господина раздражение.

Не очень-то и хотелось! Он был далек от того, чтобы при воспоминании о проведенных в этом заведении годах рыдать от умиления. Скорее, тянуло уединиться с ночной вазой дабы возвратить обед, завтрак и вчерашний ужин вместе взятые.