Две обезьянки вашими стараниями лишились вместилища для желчи, данного им Божьим Законом. Обе зверушки весело прыгали по веткам в питомнике Валла-Марангской войсковой лечебницы, когда к вам привезли сотника Мунгурадангу. За два года — шестой приступ печеночной колики, четкий дефанс в правом подреберье, начинающаяся лихорадка. На протяжении восьми лет своей болезни бедняга выпил не одну бочку Нурачарских минеральных вод — полезное воздействие ничтожно. Можно было бы открыть пузырь, извлечь оттуда камни, дать отток желчи. Но упрямец Мунгураданга заявил профессору на утреннем обходе: "Сил больше нет. Если резать — так чтобы наверняка уж, насовсем. Придумайте что-нибудь!".

Два дня консервативных мер успеха не принесли. И мастер твой Дангенбуанг решился.

В три часа дня он закрылся в своем кабинете с двумя старшими вашими коллегами, Буккарангой и Дарамангари. Еще через полтора часа в вашей ординаторской (ее называли "младшей") раздался стук. Наставник всегда стучал, прежде чем открыть двери, куда бы он ни заходил. И мягким движением ладони всякий раз просил тех, кого заставал сидящими, не вставать при его появлении: то же относилось и к учащимся, и к коллегам.

Остановившись на пороге, он заговорил — спокойно, даже скучно, словно речь шла о чем-то совсем обыденном:

— Завтра я беру Мунгурадангу. Ждать более нельзя. Будем убирать пузырь. Мне нужны двое ассистентов. Сотник Дарамангари моим решением не сможет участвовать в сем эксперименте. Мы работаем с вами уже около года. Я мог бы приказать вам, господа, но не считаю, что вправе это делать. И потому лишь спрошу: кто из вас готов оказать мне честь своею помощью в предполагаемом оперативном пособии?

Он всегда изъяснялся подобным образом. Когда за всеми учтивостями до вас дошел смысл сказанного, вы трое вскочили с кресел. Ты с Билиронгом почти одновременно, Тадарунга — мгновение спустя. Дангенбуанг, против обыкновения, не улыбнулся, видя вашу горячность.

— Не спешите, господа. Взвесьте все. В случае провала меня ждет отставка. И я едва ли смогу оградить непосредственного участника операции от грядущих за сим неприятностей. Они же могут перечеркнуть не только вашу военную карьеру, но и лекарскую. И даже в случае успеха я также не могу чего-либо обещать.

Вы поняли, что он имел в виду. Если Дангенбуанг вынужден будет уйти, то Лечебницу возглавит его подчиненный. Не старенький Буккаранга, а сорокалетний Дарамангари, ибо сорок лет — самый расцвет для хирурга. Профессор позаботился о чистоте послужного списка своего преемника. И именно этому обстоятельству вы обязаны неожиданной удачей.

Твой наставник продолжал:

— Я не стану выбирать. Если вы согласны, то сами решите, кто "моется" завтра вместе со мной. Если желающих не отыщется — сообщите мне об этом не позднее сегодняшнего вечера. Я буду у себя.

И тихонько прикрыл за собою дверь.

Ты был ошарашен. Не сыщется желающих? Такое казалось невероятным. Сам-то ты готов был пойти на что угодно, лишь бы не упустить эту возможность. Первым нарушил молчание Тадарунга:

— Я работал с профессором еще до вас двоих. По совести говоря, это мое право: быть завтра третьим.

Он подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу. Ты едва сдержался, чтобы не сказать: "Если бы Дангенбуанг сам рассуждал именно так, то уж верно, первым переговорил бы с тобой".

Спорить, однако, не пришлось. Ваш товарищ повернулся и принялся стягивать с себя лекарский балахон.

— Мне еще с утра нездоровится.

Звучало почти убедительно.

— Ломота, озноб... Боюсь, завтра работник из меня никакой. А "деда" я подводить не хочу. Так что, парни, разбирайтесь между собой.

Он ушел. И ты был благодарен ему даже за предательство, хотя и никогда не простил этого после.

Вы с Билиронгом поняли друг друга с полувзгляда.

— Нынче вечером? — спросил он, от волнения просыпая табак.

Ты кивнул.

— Через три часа. За Белым Мостом.

— По полудюжине выстрелов у каждого, — добавил ты.

— Без свидетелей, — подвел он итог.

Те шариковые самострелы до сих пор всюду с тобою, где бы ты ни служил. Обычно Билиронг стрелял лучше. В тот вечер он "смазал" всего однажды, ты — ни разу... Утром, увидев тебя, самого младшего, повязывавшего волосы операционной косынкой, профессор Дангенбуанг не удивился. Только кивнул, словно и не ждал никого другого.

10.02 — Больной на столе.

10.15 — Операционное поле обработано, можно начинать. Но Дангенбуанг почему-то медлит.

10.28 — Чревосечение.

10.40 — Великий Бенг! Что у него с анатомией? Инфильтрат: ни протока, ни сосудов!

11.03 — С обезьянами было легче. Ты и не представлял, что ложе будет так кровить. Сестра не успевает менять салфетки.

11.20 — Профессор уверен, что это — пузырный проток. Вы с Буккарангой сомневаетесь.

11.25 — На разрезе желчь. Господи, лишь бы не холедох!

11.35 — Никто не может надеяться, что такого не случится! Почему зажим слетел именно с артерии, когда ее уже рассекли? И каким чудом ты умудрился поймать ее в этом месиве? Сестра тампоном вытирает пот со лба Буккаранги. Слава Богу, крови больше нет!

11.42 — Вот оно! Первый на Столпе Земном желчный пузырь, удаленный у живого человека, падает в салфетку. Рассматривать его сейчас времени нет, надобно ушить ложе...

12.05 — Отрастить бы еще одну руку: кишки лезут отчаянно!

12.20 — Сухо? Не может быть: действительно сухо!

12.35 — В эту подкожную клетчатку поместится целая ладонь. Посторонние мысли о вреде телесной полноты — ты отвлекаешься?

12.44 — Швы на кожу. Спирт. Повязка. Неужели?

В тот день никто из вас не ушел из клиники. Дангенбуанг заходил в палату к Мунгураданге каждые два часа. Ты — раза в четыре чаще.

Около полуночи, проходя по коридору мимо профессорского кабинета, ты услыхал за дверью короткие всхлипы. Наверное, никто еще, кроме Бога, не мог сказать, чем завершится ваше деяние. Но мастер Дангенбуанг, Глава Валла-Марангской войсковой лечебницы, плакал. Он понял, что победил.

Билиронг всегда говорил: "Если печаль терзает сердце — не пей ничего цветного. Только белому зелью под силу совладать с черной мерзостью в душе". Выпущенный тобою вчера Змей-Пьянчужка не умолкает. Сидя на полке рядом с бутылкой, он качает головою и ухмыляется:

— Ты становишься чувствительным, высокородный Лингарраи? Сам чуть не плачешь? Или это единственный случай из твоей жизни, достойный доброй памяти? Нет? Было и что-то еще? Давно, давно... Более не предвидится? Оо... Но тогда отчего бы тебе не оставить службу, да не приняться за книгу воспоминаний?

Можешь ответить ему, что не бросишь практику, а писательство — дело людей вроде мастера Ниаррана. От тебя же требуется всего лишь более или менее доступно пояснить то, что ты имел глупость наговорить вчера.

— Растолкуй сначала мне. То есть себе.

Это вернулся твой Крапчатый. С его появлением другие Змеи, начавшие со вчерашней ночи мерещиться тебе, разбегутся. Весьма кстати и с их, и с его стороны.

Зелено-желтая чешуя блестит. Должно быть, сырость последних нескольких дней обернулась наконец-то чистым, холодным дождем. Выйти бы на улицу... Но — не раньше, чем ты управишься с этими заметками.

Пьянчужка, перед тем, как исчезнуть, бросает напоследок:

— Пиши, пиши. Ты почти добрался до самого животрепещущего. Про то...

Про то, как хирург решается на операцию, которую до сих пор числили невозможной. Известные россказни о врачах, успешно сделавших нечто якобы недопустимое, ибо речь шла о жизни их родственников, друзей. Вы эти примеры отклонили: неписаный обычай таков, что близких своих оперировать нельзя, если только есть, кому передоверить. Должно быть отношение к больному только как к больному, прочие соображения и чувства мешают...

Твой Бенг молчит.

Ты знаешь: сейчас твой сын был бы похож на вас двоих. Четырнадцатилетний подросток, наполовину Змей, наполовину человек.

"Ты должен видеть", сказали тебе. Ты был рядом, когда он начал меняться. Не в детском отделении больницы, а в зале святилища возле Южного храма в бывшем Царском городе. В семейной молельне дома Чангаданг.

По словам лекарей, дежуривших в храме, происходит это с ребенком уже не в первый раз. В третий — за два дня, прожитых им вне утробы. О том, что было раньше, ничего не известно, ибо мать не наблюдалась врачами и чародеями.

Младенческое тело изгибается дугой. Хребет удлинняется, отростки позвонков заостряясь, выступают гребнями из-под кожи. Римбианги обеих ветвей Палаты объясняют тебе: изменения, начавшиеся со скелета, в возрасте нескольких суток от роду необратимы. Как долго они продлятся, неизвестно, но исход один: смерть. В ближайшие несколько часов. Или дней. О "месяцах" и "годах" речи нет.

Ты уже знал, ожидал этого. Тебе оставалась не молитва — но последнее средство, какое смог отыскать твой рассудок. Чувства молчали. Сердце, оглушенное отчаянием, было не помощник тебе.

Сейчас. Вот именно сейчас, пока волна изменений не прокатилась еще по всему позвоночнику. Пока острый зубец оси не вонзился в мягкую ткань мозга. Пока не развернулись между крохотными пальцами золотистые перепонки, а детский крик не сменился змеиным стоном, — сейчас, пока еще возможно.

Остановить изменения на уровне поясницы. Нащупать участок неизмененного скелета. Детские кости хрупки. Несколько точных движений, лезвие ланцета коснется спинного мозга... Главное — в пределах здоровой ткани. И тогда...

Вероятность того, что дитя умрет, велика. Но, возможно... Возможно, ты успеешь. Мальчик останется жить. Не жить — существовать парализованным уродом-калекой. Не Змей и не человек.

Ланцет был при тебе. Ты знаешь, что мог бы успеть.

Мог — и не решился. Испугался своими руками убить не ребенка, не сына — Бога. Хотя он и так был обречен. В той твоей нерешительности и состояла причина, по которой ты не спросил позже со всею строгостью с тех, с кого следовало бы спрашивать ответа. С тестя и шурина, легкомыслием своим допустившим такое. С жены, отказавшейся от надобных мер поддержки дитяти в его утробную пору. Или маленький Бог, глубже, чем ты, успевший постичь Закон Любви, удержал тебя от бессмысленной мести?

Тогда Змей впервые заговорил с тобой.

Ирианги оплакали и похоронили Великого Бенга, погибшего вместе с этим младенцем Чангадангом. Ты остался сидеть в старом храме. Должно быть, место казалось тебе наилучшим для размышлений о смерти Бога. Единого Бога, умершего в смерти смертной твари — но не воскресшего, как ни громко о том голосили его служители. Плач и шум затихли, родня из дома Господней Меры сочла за благо оставить тебя одного. Последним ушел твой отец.

Минуло еще какое-то время. И потом ты услышал. Не голос, не звук, а мысль: "Человече, я здесь".

Ты не поверил. А он и не нуждался в твоей вере. Взобрался к тебе на плечи, хвостом захлестнул тебе шею. Не слишком крепко, только так, чтобы не скатиться, если вдруг ты когда-нибудь выпрямишься. И думал он о самом простом:

— Хочу спать. А потом вымыться. Лучше морскою водой, соленой. И поесть. Потом решу, чего я хочу еще.

Он сделался твоим самым частым и честным собеседником. Сначала был мал, не длиннее твоей вытянутой руки. Говорил, будто это у него от людского небрежения, а на самом деле он больше. В нынешнем возрасте стал подобен самым крупным из младших своих собратьев по змеиной семье: взрослому туарнанскому ящеру или крокодилу. Только у них нет такой длинной шеи и гривы. И чешуи с золотыми крапинками.

Он юн, ему лишь две тысячи лет. Будет еще расти и расти.

— Я всегда был с тобою, Человек. Просто прежде ты во мне не так нуждался. И не надо меня сравнивать с гадами. Это они мне подобны, а не я им!

Коснемся Вашего вопроса относительно общности и различий в подготовке лекарей медицинскими школами Аранды и Мэйана. Предпочитаю здесь придерживаться мнения, что известные (по крайней мере, мне) традиции следует соблюдать и в дальнейшем. В бывшем Царстве, в частности, невозможно было сделаться тому-римбиангом, имея к тому лишь собственное желание. Строгий и беспристрастный отбор представителей Палаты Наук и Чар в первую очередь определял, обладает ли ребенок качествами, необходимыми для данной службы. Если да, то далее дело наставников — развить и усилить оные задатки. Этому начинали уделять внимание еще в детстве. Если же нет — тратить на ученье силы, время и средства противно благоразумию. Насколько мне известно, система лекарского обучения в Мэйане являлась более свободной — разумеется, если речь не велась о семибожном жреческом служении. То же, что мы видим сейчас, когда медиком может сделаться любой пожелавший и способный оплатить свое обучение, едва ли служит к пользе дела врачевания.

Вам довольно точно удалось подметить основные отличия в подходе к лекарской деятельности в Аранде и Объединенном Королевстве прошлых веков. Да, сосредоточение воли у арандийца — и полное подавление собственных мыслей с целью добиться беспрепятственного проведения высшей божественной мудрости у мэйанина. Безусловно, эти предпосылки сохраняются и по сей день. С несколько иным положением мы сталкиваемся, обращаясь к началам Чаморрской медицины. "Поэзия есть искусство слова, врачевание — искусство действия", — писал более двадцати веков назад тому-римбианг Велингмуантанинга. В Чаморре же медицина — это прежде всего искусство разума. Вместо наития — точный расчет, вместо уместного и необходимого сомнения — уверенность в непреложности данных научного анализа. Не возьмусь судить, какой из подходов лучше. Успехи северной школы в области терапии критических состояний, внедрение в практику лучевых приборов, ряда обеззараживающих средств и многое другое — всё это говорит само за себя.

Здесь же коснусь затронутого Вами вопроса: действительно ли в Западных областях методика некоторых операций на кишечнике отрабатывалась на невольниках? Обычно об этом не принято говорить, что само по себе уже подтверждает высказанное предположение. Замечу сразу: я не располагаю верными сведениями на этот счет. Но склонен думать, что осведомленный Ваш коллега к истине близок. И речь тут идет не только и не столько об операциях на кишечнике — многие другие технические разработки оперативных вмешательств получены подобным путем. Ужасно, безнравственно, скажете вы? Соглашусь: преступно. И в первую очередь потому, что здесь нарушается основной запрет врачевательства, тот, которого, в отличие от прочих, преступать нельзя: действия лекаря не должны быть во вред недужному. Жизнь разумного создания равно ценна как для Бога, так и для врача. И смерть невольника или государственного чиновника — одинаковое горе. Было бы весьма приятно представлять себя и своих коллег в этаком сиянии непогрешимой жертвенности. Однако вина за достижения, полученные подобными способами (по глубокому убеждению моему, отнюдь не единственно возможными), лежит на всех нас. Вы желаете писать об этом? В таком случае, попробуйте обойтись собственными изысканиями. Не считаю себя вправе далее рассуждать об этом.