Ворон и Ветвь. Кн.1

  Один из монахов, проходя по дорожке мимо кельи магистра и случайно заглянув в окно, замер и попятился в смущении. По лицу магистра, сложившего ладони в молитвенном жесте, текли слезы, невидящий взгляд был устремлен вдаль, на восходящее солнце, и лучи окрашивали резкое, словно вырезанное из темной кости лицо в цвет старого золота. Благоговейно осенив себя знаком света, монах поспешил прочь, стыдясь собственного неусердия на сегодняшней молитве. А колокола все звонили, нежно и переливчато, радуясь восходу и новому дню, призывая пробудиться не только телом, но и душой.

  Спустя время, когда обитатели монастыря давно растеклись после службы кто в трапезную, кто на кухню, магистр все еще стоял на коленях, в изнеможении чувствуя, как затекло все тело, зато на душе светло и легко, будто молитва омыла ее, испачканную ежедневными и еженощными тяжелыми мыслями. Стать бы монахом не по названию, а истинно. Запереться в келье, принять обет молчания, смирения пред нижайшим из низших. Постом, слезами и непрестанной молитвой отчистить душу и разум от мирской грязи, искупить все, сотворенное в тяжком служении. Нельзя. Чтобы взошел росток благодати из брошенного семени, кто-то должен удобрять поле навозом и стеречь семя от жадных птиц. И участь того, кто не жалеет души своей — благословенна. Может быть, для этого и призвал его свет истинный, чтоб дать возможность обратить проклятье на службу Благодати...

  В дверь постучали. Приоткрыв, смущенно кашлянули в щель. Медленно поднявшись с колен — поврежденные и плохо сросшиеся связки протестующе заныли — магистр обернулся к вошедшему.

  — Доброго утра, светлейший мэтр... Простите, что помешал вашей молитве.

  Жизнерадостный толстячок с хитроватым лицом удачливого купца или банкира говорил на языке их общей родины, и магистр улыбнулся, небрежным движением ладони стирая капли слез с мокрого лица. Здесь, в полудиком и темном краю, услышать родные звуки — настоящее удовольствие. Редкое к тому же. Даже братья, приехавшие на служение вместе с ним, все чаще говорят между собой на местном наречии. Столько лет прошло...

  — Не вам просить прощения, мой дорогой брат. Разве не я пригласил вас в это время? Садитесь, прошу вас. Вы уже позавтракали? Может, согреть для вас вина?

  — О, я уже воздал должное вашим поварам, светлейший, — разулыбался Винченцо Гватескаро, посол Святого Престола, опускаясь в кресло. — Думаю, с вином стоит погодить хотя бы до полудня. Лучше успокойте мою тревогу: значит ли ваше приглашение, что вы получили добрые вести?

  — Вести, да, но не добрые, дорогой брат, а совсем наоборот.

  Глядя, как неуловимо подобрался и посерьезнел гость, магистр вздохнул, обходя стол и садясь в собственное кресло напротив.

  — Увы, мои вести черны, как душа грешника. Брат Ансельм, везший нам от престола Пастыря частицу Света Истинного, погиб в пути вместе со всем отрядом. Скорблю и сожалею, брат мой...

  — Ансельм? О Свете мой...

  Посол медленно поднес к побледневшему лицу пухлые ладони, прижал к щекам и покачал головой.

  — Ансельм... Воистину черные вести. Неужели — все?

  — Все до единого, — подтвердил магистр. — Два паладина и отряд рыцарей. Да упокоятся их души в Свете.

  — Воистину, — пробормотал Винченцо, отводя ладони от лица. — А что же реликвия? Неужели...

  — Нет, брат мой, не бойтесь. Реликвия не осквернена. Мои люди уже везут ее в Бреваллен, чтобы передать архиепископу Арморикскому.

  — Слава свету, — выдохнул Винченцо. — Когда вы узнали обо всем, мэтр? И как?

  — Вчера вечером. Узнав, что отряд епископа пройдет рядом, я послал людей, чтобы встретить их. Признаться, я лелеял надежду прикоснуться к благодати реликвии...

  Магистр помолчал, и Винченцо энергично закивал в ответ.

  — Разумеется, мэтр, как же иначе? А дальше?

  — Увы, случилось страшное, — вздохнул магистр. — В дороге на отряд архиепископа напали, используя магию. К счастью, те, кто предался тьме, не могут прикоснуться к истинной реликвии, и она осталась нетронутой.

  — Благодарение Свету, — проговорил Винченцо. — Благодарение ему за это. Но какой удар! Брат Ансельм, известный ученостью и благочестием, истинный хранитель и ревнитель благочестия. И наши братья! О, какой удар...

  — Я скорблю об их смерти, — отозвался магистр. — Клянусь в том Светом Истинным и его Благодатью.

  — Надеюсь, — маленький человечек выпрямился в кресле, не выглядя ни смешным, ни жалким, — вы примете все меры к розыску? Возмездие должно быть страшным и неумолимым, магистр!

  — Разумеется, — спокойно подтвердил магистр. — Все, что смогу, в меру моих скромных полномочий. Я неоднократно докладывал Престолу Пастыря, что местная духовная власть не всегда оказывает мне должное содействие, увы. Возможно, боясь за свои привилегии...

  — Местная власть...

  Винченцо скривился, словно хлебнув кислятины.

  — Сказать по правде, архиепископ Арморикский производит благоприятное впечатление и кажется человеком рассудительным и благочестивым. Но... он местный. Из народа, чье упорство во мраке язычества стало нарицательным. И слишком уж привержен мирским благам, как я заметил.

  — Не мне корить прелата всея Арморики за что-либо, — помолчав немного, ответил магистр. — Вы же понимаете. Скажу лишь, что я предлагал ему помощь в сопровождении реликвии. Увы, епископ отказался. Будь там мои люди... Все же у них куда больше опыта в противостоянии тьме.

  — Какая гордыня, — покачал головой гость. — Какая губительная гордыня... Я поразмыслю над этим, магистр. Полагаю, мне удастся убедить Престол Пастыря расширить ваши полномочия. Подумать только — отказаться от помощи и погубить столько братьев, едва не утеряв святыню. Ваш секретарь, этот славный мальчик Бертран, должен был отправить мое письмо. Оно уже ушло?

  — Насколько мне известно, курьер еще не отправился, мэтр.

  — Тогда пусть мне вернут послание. Я хочу переписать его. Простите, светлейший магистр, ваши вести и вправду черны. Позвольте мне удалиться. Хочу вознести молитву за душу брата Ансельма и его спутников.

  — Да, конечно, — сочувственно отозвался магистр, поднимаясь, чтобы проводить гостя.

  Дождавшись, пока толстячок выкатится из комнаты, магистр обессилено опустился в кресло, накрыв ладонью крошечное колечко из темного металла.

  Город Бреваллен, столица Арморики, дом мессира Теодоруса Жафреза,

  секретаря его светлейшества архиепископа Арморикского

  десятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

* * *

  Солнечный зайчик весело прыгал по гладким деревянным панелям и потолку, иногда перескакивая на покрытый мягким ковром пол. Но на пестром светлый блик было плохо видно, и зайчик возвращался на стены. Иногда детская ладошка накрывала осколок зеркала, и зайчик исчезал, чтобы тут же вернуться вновь. Тогда светловолосый мальчик лет пяти, сидящий на ковре посреди небольшой комнаты, едва заметно улыбался. Небольшое окно, ведущее в соседнее помещение, он то ли не замечал, то ли просто не понимал, для чего оно.

  — Сколько он может так сидеть? — спросил архиепископ Домициан, стоя у окна рядом с Теодорусом.

  — Сколько угодно. Час, два, три... Если прервать игру, расплачется и не будет говорить.

  — Я не могу столько ждать, — поморщился Домициан, нервно теребя широкий манжет, расшитый золотой канителью. Длинное одеяние из тончайшей темно-синей шерсти облегало его фигуру, выгодно подчеркивая стройность. Пожалуй, немного более выгодно, чем следовало бы священнослужителю, но кто осмелится упрекнуть в мирской слабости самого архиепископа? Не отрываясь от окошка, Домициан поправил на груди цепочку с серебряным гербом Арморики, наложенным на святую стрелу в круге, и снова заговорил:

  — Неужели ничего нельзя сделать?

  Теодорус пожал плечами.

  — Попробую, светлейший. Но не могу обещать удачи. Даже деан-ха-нан постарше ничего не знают о необходимости, а это маленький ребенок. Идемте, но обещайте молчать, пока я буду спрашивать.

  — Разумеется, — хмуро бросил епископ Арморикский, вслед за собеседником отходя от окна. Выйдя из комнаты, они прошли пару шагов по коридору до следующей двери.

  — Молчите же, — повторил Теодорус, отпирая дверь и первым проходя в комнату. Ребенок продолжал играть с зеркалом, даже не повернув головы к вошедшим. Подойдя к нему, Теодорус опустился на ковер перед мальчиком и достал из кармана пригоршню блестящих кусочков смальты. Высыпав на ковер, он принялся перекладывать их с места на место, не обращая внимания на епископа, вставшего в нескольких шагах. Наконец, мальчик, оторвавшись от игры с зеркалом, глянул на камешки. Теодорус продолжал перекладывать их...

  — Дай, — сказал мальчик, протягивая руку. — Не так.

  Теодорус с готовностью подвинул осколки мозаики к мальчишке. Тот, склонив голову, несколько мгновений рассматривал их, потом перемешал и разложил снова, на первый взгляд, в совершенном беспорядке.

  — Вот так, — сообщил он, вглядываясь в камни. — Еще есть?

  — Больше нет. Зато есть загадка. Хочешь?

  — Хочу, — подумав немного, сказал мальчик. — Она большая или твердая?

  — Она маленькая, — сказал Теодорус. — Но твердая. Как орех.

  — Люблю орехи, — отозвался мальчик, сдвигая один кусочек смальты на полпальца влево и вглядываясь в изменившуюся картину. Не удовлетворившись, он вернул его на место, повернув немного иначе.

  — Тогда слушай, — слегка улыбнулся Теодорус. — Один человек спрятал орех и никому не сказал где. Никто его не может найти, потому что это особенный орех, и никто не знает, какой он. Другой человек прислал мне в подарок такой же орех, чтоб я посмотрел на него и нашел первый. А как его найти?

  — Неправильные кусочки, — наклонив голову и не глядя на говорящего отозвался мальчик. — Маленькие и мягкие.

  — Мягкие?

  — Мягкие, — подтвердил мальчик. — Это твой орех?

  — Нет, не мой. Он ничей.

  — Так не бывает, — сказал мальчик, двигая одни кусочки друг от друга, а другие соединяя вместе. — Это орех того, кто спрятал. Значит, все хотят его найти.

  — Все — это кто? — терпеливо уточнил Теодорус.

  — Все — это все. В твердом орехе горькое ядро, а ягоды мягкие и сладкие. Зато у орехов есть листики, у ягод тоже. Ты ищешь орех, а найдешь ягоду. Любишь ягоды? — протараторил мальчик.

  — Люблю... А как мне найти орех?

  — Это неправильная загадка, — нахмурился мальчик. — Ты ищешь орех, а надо — ягоду. Где ягода, там и орех. Орехи носят вороны. Попроси ворона и дай ему ягоду, а ворон тебе найдет орех.

  — Хорошо, — сказал Теодорус, усаживаясь на ковре поудобнее. — А где мне найти ворона?

  — Ты разве не знаешь? — удивился мальчик, засовывая палец в рот и тщательно облизывая его. Прикоснувшись мокрым пальцем к паре кусочков смальты, он оставил на них блестящие пятна. — Ворон живет на деревьях. Деревья зеленые, у них есть листики. Только сейчас осень, листиков уже нет. Теперь ворона хорошо видно, он же черный.

  — Точно, он черный. — А на каком дереве он сидит?

  Не отвечая, мальчик перемешал мозаику и сложил ее заново, в другом порядке. Потом еще раз, и еще... Двое взрослых терпеливо наблюдали за ним: архиепископ — хмурясь, Теодорус — спокойно и расслабленно.

  — Ворон черный, — повторил, наконец, мальчик. — Он летает, где темно. В ворона кидают камни. Много камней. Ворон любит ягоды. Найди ягоду, а ворон найдет тебя. И орех. Только смотри, где орехи, там деревья. Листиков у них нет, а колючки острые.

  — Я буду осторожен, — серьезно пообещал Теодорус. — А где деревья?

  — Деревья на холмах, — удивленно взглянул на него мальчик большими голубыми глазами. — На старых-старых холмах. И деревья, и трава, и цветочки. Они все ждут, пока придет осень и облетят листики. Тогда все будет хорошо видно, и хозяин ореха тоже придет его искать.

  — Кто придет? — спросил невольно дрогнувшим голосом Теодорус, бросив предостерегающий взгляд на архиепископа, и без того замершего у двери. — Хозяин ореха?

  — Ага, — весело согласился мальчик. — Ты его ищешь, и ворон будет искать, и деревья будут. Как же ему не прийти — это ведь его орех? Вот весело будет! Все камешки перемешаются! Он перемешает камешки и сделает все не так. А ты меня обманул, это не маленькая загадка. Это очень большая загадка! У меня таких больших загадок еще не было!

  Раскрасневшись, он поднял блестящие глаза от ковра, посмотрев на собеседника.

  — Очень большая загадка, — повторил с удовольствием. — И как ни отгадывай, все равно выйдет неправильно. Люблю такие... Все, уходи, я спать хочу.

  Отвернувшись, мальчик сгреб кусочки смальты в сложенные ладони, крепко сжал их и улегся прямо на ковре, свернувшись клубочком и прижав кулачки к груди. Двое в комнате молча смотрели, как он мгновенно засыпает, приоткрыв розовые губки и хмурясь во сне. Потом Теодорус тихо встал и на цыпочках попятился к двери, увлекая за собой епископа.

  Выйдя в коридор, он снова замкнул дверь ключом, спрятав в карман.

  — Ну, и что значит эта бессмыслица? — с тихой ровной злостью спросил архиепископ.

  — Успокойтесь, светлейший. — Неужели вы даже в детстве не играли в загадки? Все довольно ясно, если вы хоть на минутку отбросите привычный взгляд. Признаться, мне страшно от подобной ясности. Обычно наше сокровище изъясняется куда туманнее.

  — Это — ясно? Орехи, вороны, ягоды...

  — А еще деревья и холмы, — подхватил Теодорус. — А что вы хотели от деан-ха-нан? Они смотрят на мир иначе и видят сокрытое от наших глаз. Конечно, они говорят загадками. Чем глубже проникает взор в сокрытое, тем труднее им его объяснить простому человеку. Возблагодарите свет, что этот мальчик хотя бы не отказывается вообще говорить с нами. Счастье, что мы нашли его до того, как разум начал угасать.

  Разговаривая, они вернулись в ту же комнату, из которой вышли до этого. Архиепископ, все так же хмурясь, застыл у топящегося камина, Теодорус уселся за стол, поставив на него локти и подперев ладонью лицо.