Тракт. Дивье дитя

Егорка сидел неподвижно, гладил Митьку по голове, смотрел в огонь. Слушал, молчал. Наконец спросил:

— Слышь, Андрюха, а ты давно взял это место?

— Не то, чтоб уж давно по нашему счету, а по людскому — годов уж сорок будет... А на что тебе?

— А скажи-ка ты мне, — Егор чуть замялся. — Скажи... вот кто из лешаков в Прогонной бывал? В самой деревне, и вернулся с людским духом? А?

Андрюха поскреб бороду.

— Из лешаков аль вообще из дивьего люда?

— Нет, кровный хранитель.

— Не упомню сразу-то... А на что тебе?

— А сам не ходил?

— К чему мне? Я — природный лешак. Душно в деревне-то, тесно, лес манит. К околице подходил разве, на стадо посмотреть, по зимам волков отгонял, а так, чтоб в самую деревню — нет, не бывал. Да на что тебе?

Егорка промолчал. Зато Марфа вдруг сказала мечтательно:

— А помнишь, Микитич, Государева гонца? Лет с десять назад аль поболе... Что со мной ржи глядеть ходил? Молодчик такой, глаза синие-синие, как василечки...

Андрюха хмыкнул.

— Да не десять, а уж одиннадцать-двенадцать тому... Помню я, помню. Не понравился он мне о ту пору. Точно что глазки синие, лицо умильное такое, да и глядел на тебя, как на землянику... разлакомился... Не люблю таких-то — силы живой много, а надежности настоящей нет. Так и ищет, где позабавиться... Коли бы не Государево письмо, показал бы я ему, где порог, где дверь.

Марфа усмехнулась лукаво и, пожалуй, польщенно. Егорка спросил:

— А что, Марфуша, ты так и домой пошла, а его во ржах оставила?

— Нет. Он в деревню пошел. Сказал, в чащобе людей не видал, взглянуть интересно, какие, мол...

Егорка вздохнул.

— Поглядел... Ишь ты, Андрюха, как учуял-то... А синеглазый-то, значит, погостил да уехал, а перед тем забаву себе в деревне нашел... Ну да ладно, ребята. Так это все. Пустяки. Хорошо с вами, тепло, отогрелся я душой, да только пора мне. Вы уж сделайте милость, придержите себя. Я постараюсь побыстрее обернуться. Ты, Николка, не пережимай очень — еще глубоких зацепишь, не уложить будет...

— Да не бойсь! — рассмеялся Николка. — Я уж с бережением. Тебе же помогаю — глядишь, и купчина твой обгадится. А любая передышка лесу в радость...

Егорка хотел сказать, что из-за лесных чудес сельчане могут стать к нему недоверчивы и к купчине будет не подобраться, но посмотрел в чудесные лица лешаков — и не сказал. Лес — их дитя, они его грудью, кровью защищать будут, что тут скажешь... они в своем праве. Кожей к этому месту приросли. Сам Государь и то им не указ — как можно указать разлюбить-то?

— Ладно, ребята, ладно, — сказал Егорка тихо. — Только осторожно.

Неохотно поднялся, улыбнулся на прощанье, не спеша побрел по мху, как по персидским коврам, по прекрасному лесу — по этому вечно живому Государеву дворцу под высоченным небесным сводом, в котором любящая душа может только благодарить, восхищаться и вновь благодарить...

К деревне.

Лешаки проводили его взглядами.

— Дядь Андрюш, а чего он не сказал, на что ему синеглазый-то этот? — спросил Митька.

Андрюха только вздохнул.

Федор стоял, постукивая прутом по сапогу. Его губы кривились сами собой. Брезгливо, презрительно.

— Как хотите, — говорил управляющий. — Как хотите, Федор Карпыч, а в этом что-то есть.

— Есть, — процедил Федор сквозь зубы. — Два деревенских дурака напились пьяные. Хорошо, что был дождь и эти идиоты не сожгли лес. Этот Филимон, кажется, всегда был придурковатый, а от водки вовсе спятил. Так?

— Он весь поседел, Федор Карпыч, — сказал управляющий нервно. — От водки?

— А что ж, он первый на свете зеленых чертей ловил? — усмехнулся Федор. — Хороши работники: голь да пьянь. Я не хочу слушать этот бред про леших. Я хочу, чтобы те, кому я плачу, не жрали на работе вино четвертями, а работали. Это просто, кажется?

— Ваше степенство... — Архип, позеленевший с лица, со страшными, черными кругами под глазами, сделал шаг вперед из негустой толпы перешептывающихся лесорубов. — Ваше степенство, дозвольте сказать. Я водки-то отродясь в рот не брал, боже упаси. И Филька был в своем рассудке. Он парень молодой, непутящий, Филька-то, но мы обои были в своем рассудке. И мне бы помереть или помешаться, да я молитвой спасся, ваше степенство. Верно говорю — нечистая сила тута. И вы нас, ваше степенство, не обижайте. Так и скажите, коли место нехорошее. Попа надо звать. А мне больше денег ваших не надо. И ничего не надо — была бы цела одна голова.

— Глупости говоришь, — начал было Федор, но Архип нахлобучил шапку и буркнул:

— Прощения просим, ваше степенство. У нас в роду-то, небось, никто ложку в ухо не нес. А насчет леших не сумлевайтесь. Сами извольте поглядеть.

Он поплотнее запахнул тулуп и направился прочь, вдоль вырубки, к дороге. Федор, управляющий, Игнат и лесорубы одинаково растерянно посмотрели ему вслед.

А заговорил первым не Федор, как можно было ожидать, а Лешка, веселый веснущатый парень из староверского семейства, и обратился он не к Федору, а к собственному старшему брату Титу, угрюмому мужику с надменно-скептическим выражением темного лица.

— Слышь-ка, братка, — ляпнул Лешка в настороженной тишине неожиданно громко. — Батюшка-то осерчает, коль прослышит.

Теперь все повернулись в их сторону.

— Чего это осерчает? — сощурившись, спросил Тит.

— А что мы тут валандаемся... с табашниками да с еретиками... да еще теперя и с бесями...

Тит подумал и кивнул.

— Сбирайся. Домой пойдем.

— Э-э, Тит, — управляющий так возмутился, что не сразу подобрал слова. — Вы ведь и раньше работали вместе с... э-э... с прочими — и ничего...

— Мне бесей видеть неохота, — отрезал Тит. — Ты нам, Антон Поликарпыч, пятерку должен.

— Хорошо, — бросил управляющий со злобой. — С тобой расплатятся. А денежную работу ты потеряешь.

— Душу сберегу — и то будет ладно. Что встал, Лешка?

— Завтра же сюда позовем отца Василия, — сдался Федор. У упрямого сектанта был такой убежденный вид, что мужики слушали уж слишком внимательно.

— Потеха, братка! — хихикнул Лешка. — Час-то от часу не легче! Бесей-то им, чай, мало, так они антихристова слугу скличут!

Мирские глухо заворчали, зато еще пара староверов отделилась от толпы и направилась прочь.

— Не сметь так говорить! — рявкнул управляющий, багровея. — Молчать!

— Чего-й-то ты раскипятился, не самовар, чай? — ехидно спросил Лешка.

— Ах ты...

— Ты, Антон Поликарпыч, его не трог, — холодно бросил Тит. — Он дело бает. Нечего нам тута делать. Вон тут греха-то сколько — все округ беси, будто мухи, засидели. Лешка, пошли, говорю. Будет языком-то чесать. А за пятеркой-то я зайду, Антон Поликарпыч.

И оба удалились, исполненные собственного достоинства. Федор наблюдал за ними в тихом бешенстве. Он мог сколько угодно ненавидеть сектантов за выходки, вроде этой — но это не мешало им быть лучшими, самыми трезвыми и старательными работниками. А теперь они будут болтать про эту дурацкую историю направо и налево...

Федор оглядел толпу сузившимися глазами. Мужики съежились под его взглядом.

— Струсили? — спросил Федор презрительно. — Собственной тени боитесь? В бабьи сказки верите? Ну-ну, убирайтесь. Посмотрим, что скажете, когда подать платить нечем будет. Думаете, от леших бежите, дурачье? Да вы от собственных денег бежите. Ну извольте, никого силой держать не стану. На такие деньги, как я вам плачу, у меня от рабочих отбою не будет.

Мужики молчали.

— Ну, что встали? — крикнул Федор.

— Ваше степенство... Федор Карпыч... — пробормотал Иванка, маленький курносый мужичок с реденькой бесцветной бородкой и таким же реденьким бесцветным чубчиком. — Чего там... мы-то... я бишь вот о чем... вы отца Василья, то есть, просите... скажите, мир, мол, просит...

Оставшиеся согласно закивали.

— Слава Богу, — выдохнул управляющий.

— Ступайте работать, — Федор мотнул головой. — Битый час трепали языки, а дело стоит.

Лесорубы повздыхали и начали расходиться.

Барская усадьба стояла на юру, верстах в пяти от деревни.

Дом, богатый, каменный, с колоннадой, выкрашенный в дикой цвет по штукатурке, странно смотрелся среди здешних диких лесов. Его прежний хозяин, барон Штальбаум, был человеком с фантазией — изящно, согласитесь: таежная глушь и дом в почти петербургском стиле. Впечатляет.

Покойный барон возлагал на это имение большие надежды. Недаром оставил блистательный Петербург, прикатил сюда: лес, пушнина, золотые прииски — чем не способ поправить состояние, изрядно сократившееся из-за карточных долгов. Даже при заглазном управлении доход отсюда приходил изрядный — а уж если барин сам, собственной персоной, с собственной немецкой предприимчивостью...

Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает.

Все-таки здешние морозы оказались не чета петербургским, а Вильгельм Карлович был немолод... Сказочно разбогатеть он не успел — прожил в новом, только что отстроенном доме чуть больше года, простудился, простуда перешла в воспаление легких — и упокоился под маленькой часовней на сельском погосте, оставив вдовой свою молодую жену, Софью Ильиничну.

Ей же показались невыносимо скучны мужнины денежные дела, угрюмые мужики, черные мрачные леса, вечный холод, одиночество... Дом в Петербурге был продан, родня жила в сумасшедшей дали, управляющий Вильгельма Карловича, зануда Гросс, был добропорядочен, честен, педантичен, имел черную волосатую бородавку на сухом деревянном лице, у крыла носа — и наводил ужасную тоску...

Софья Ильинична честно пыталась смириться с судьбой. У нее не было детей. Она играла на фортепьяно по нотам, выписанным из Петербурга, читала выписанные из Петербурга романы, плакала длинными вечерами, бранилась со скуки и досады с кухаркой и горничными и с удовольствием принимала у себя отца Василия и матушку Пелагею — единственных соседей, которых можно было с натяжкой назвать интеллигентными.

Строить в Прогонной, в Бродах или в Замошье школу и больницу ей хотелось только, когда они с Вильгельмом Карловичем ехали в поезде из Петербурга. По прибытии на место любому стало бы ясно, что этот ужасный северо-восток безнадежно нецивилизован, а варварам, среди которых встречаются сектанты, разбойники, беглые каторжники и конокрады, школы с больницами ни к чему. Они ничем не болеют и очевидно не способны усвоить даже простейшие знания. Во всяком случае, никто из этих жутких дикарей не обращался к барыне за помощью ни в том, ни в другом случае.

В среде дикарей бытовали ненормальные суеверия. Софья Ильинична даже всерьез рассердилась на свою еще петербургскую горничную Таню, за то, что она, наслушавшись этого вздора на кухне, порывалась донести до своей барыни сведения о бродячих мертвецах, оборотнях, леших и царе всех леших, которого аборигены называли хозяином или государем. Зато некоторые мерзавцы здесь не ходили в церковь, предаваясь всяческим мерзостям в своих скитах, с шарлатанами, воображающими себя новоявленными святыми.

Кратко говоря, воспитанному, утонченному, интеллигентному человеку жить тут было весьма и весьма тяжело, одиноко и печально.

И в это-то скучное и рутинное бытие, просто-таки как порыв свежего воздуха, ворвался Федор Глызин, купец из столицы.

Ах, это было уже совершенно не то время, когда Софья Ильинична морщила нос при слове "купец". Ну да, аршинник. Ну, положим, ваше степенство. Но это такие пустяки по сравнению с главным — все-таки закончил Коммерческое училище, все-таки образован и умеет говорить правильно, обходителен и мил. И молод. И душка. Сколько ему — двадцать пять? Двадцать семь?

И миллионщик. Хотя, что такое деньги?

Софья Ильинична долго тянула историю с продажей леса на своей земле, потому что боялась лишиться его визитов, когда сделка будет, наконец, заключена. Но визиты не прекратились, хотя каждый раз, когда Федор Карпыч собирался уезжать, у Софьи Ильиничны ныло сердце и хотелось плакать.

После подписания купчей Федор Карпыч подарил ей брошь. "На счастье, для успеха сделки"? Брошь с бриллиантом? Ну, это положим.

Софья Ильинична истово надеялась, что купцы не тратят денег просто так. Когда она начинала размышлять об этом, ее бросало в жар. Федор Карпыч занимал время и мысли, даже когда его не было рядом. Он будто чувствовал это — заезжал "поболтать", "выпить чайку" и "погреться" — и Софья Ильинична боялась подумать о том, что он может как-нибудь задержаться и... Он приносил с собой лесной запах. Он был громадный, сильный, с прекрасной черной бородкой, вовсе не купеческой, а куда более аристократичной, с карими глазами, в которых горел темный огонь... И сколько ему там — двадцать пять? Даже если тридцать...

Покойному Вильгельму Карловичу перед трагической кончиной сравнялось пятьдесят три... И кроме него ничего в жизни не было и ничего не предвиделось, если бы не Федор...

Софья Ильинична смотрела на себя в зеркало.

Федор Карпыч как будто собирался заехать нынче. Вдруг и вправду заедет. Софья Ильинична была одета по-домашнему, лиловое платье сшито капотом — но петербургский лоск, и соболиные оторочки, и вырез смелый. Не декольте, но...

Все выглядит неплохо, совсем неплохо, а глаза у отражения все равно испуганные. А вдруг и нынче не заедет. Передумает.

Он ужасно независим. И непредсказуем. Не то, что господа "нашего круга" в Петербурге — всегда можно догадаться, что скажут в следующий момент, ведь скажут именно то, что положено. А он...

В нем есть что-то варварское. Что-то дикое. От чего ноги становятся ватными и тянет низ живота. Не страх, но так близко...

Софья Ильинична пристально посмотрела на свое лицо. На морщинки в уголках глаз и пухлые бело-розовые щеки. А вдруг он младше ее?! И брошь эту действительно...

Прошел скучный завтрак. Софья Ильинична бродила по дому, не находя себе места. Приближался обед, а она никак не могла заставить себя перестать ждать. Ясное утро превратилось в серый пасмурный день. Уже в четвертом часу по полудни, в час, когда пора было бы уже распорядиться об обеде, но было никак не распорядиться, Таня вдруг вошла сообщить, что "Федор Карпыч приехали".

У Софьи Ильиничны больно оборвалось сердце. Она вскочила с дивана, зачем-то села снова, опять вскочила, чувствуя как кровь приливает к лицу, и чувствуя себя отчего-то некрасивой и ничтожной — а Федор вошел угрюмый, с каменным лицом, глаза вприщур...

Улыбнулся напряженно.

— Добрый день, Софья Ильинична.

Софья Ильинична протянула для поцелуя дрожащую руку. Федор ее поцеловал — и его губы были холодны.

— Что-нибудь случилось? — спросила Софья Ильинична упавшим голосом.

Федор выпустил ее пухлую ручку, мягкую до бескостности, взглянул в лицо. Ишь, и губы задрожали. Жалостливая ты наша, подумал он с неожиданной тихой злостью. Уже, тороплюсь тебе все рассказать. Жди.

— Ничего плохого, конечно, не случилось, — сказал подчеркнуто спокойно. — Мужики дурят. Я озяб, Софья Ильинична, холодно в лесу. Вы бы пуншем угостили меня...

— Вот, пунш, — пролепетала барыня, заискивающе улыбаясь. — Сейчас обедать будем — вы останетесь обедать? Таня! Таня!