Созерцающие путь

Чем же была та, другая жизнь? Наваждением? Бредом наяву? Навязчивым кошмарным сном? Или всё-таки чем-то большим? Мне не хотелось вникать в это. Здесь и сейчас я был счастлив, и ничего иного не на-до было.

Солнце перекатилось по небосводу и, выглянув из-под карниза беседки, начало припекать голову. Но жена дремала у меня на груди, и я не стал дви-гаться, чтобы не потревожить её. Просто терпеливо сидел под солнцепёком и смотрел на горизонт, затянутый зеленоватой дымкой. Сидел и лениво размышлял. Я старался расслабиться и не думать о событиях, которые будоражили мир в последнее время. Мысли мои были о родителях — они сейчас жили в городе — и о том, что надо бы их навестить.

Вдалеке над городом набирала высоту большая металлическая птица. Голову мне, по-видимому, прилично напекло: в лицо бросился жар, в ушах зашумело. Я решил, что больше нет резона высиживать под горячими лучами, и попытался разбудить Мари. Но ей пока не хотелось просыпаться.

В глазах мельтешило, но я всё-таки заметил, что самолёт летит как-то странно. Он как будто взял курс прямо на наш холм, чего раньше никогда не бывало, и приближался с каждым мгновением. Тут до меня дошло, что это был не шум в ушах, а звук приближающегося летательного аппарата. Жуткий вой всё нарастал, становился громоподобным. Металлическое тело машины, нестерпимо блестящее на солнце, уже заслонило полнеба. Я в ужасе смотрел, как на нас валится ревущее чудовище. Мелькнули мысли о детях, о жене. Что теперь с нами будет? Всё вокруг завибрировало, заходило ходуном. Мир рушился на части...

* * *

Я очнулся. Взмокший от жаркого пота я лежал на постели, вокруг суетились лекари. Меня чем-то укололи, потом поднесли к носу вату, пропитанную едкой дрянью. Я чихнул.

— Наконец-то вы очнулись, ваше величество, — радостно объявил лейб-медик. — Мы начали бояться, что потеряем вас.

— Что случилось? — спросил я и едва услышал свой голос.

— Сегодня утром вас нашли на полу в глубоком обмороке, и с тех пор мы стараемся привести вас в чувство. Но вы всё не приходили в себя. Более того, началась лихорадка, поднялся сильный жар. Мы приняли все необходимые меры и только сейчас, уже ближе к вечеру, добились успеха. Я так рад, что всё обошлось! Мы сначала подумали, что вас тоже отравили, но кровь оказалась чистой. Скорее всего, причиной стало глубокое эмоцио-нальное потрясение. Но теперь вашему здоровью ничто не угрожает, хотя постельный режим и полный покой я считаю совершенно необходимыми. Следующие пару дней вы будете под моим наблюдением.

Я несколько рассеянно слушал всё это, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг меня как обухом ударило: я вспомнил, что потерял любимую, потерял целый счастливый мир.

— Где Мари?

— Что, ваше величество? — переспросил лейб-медик.

— Где тело Мэринды? — выдавил я, через силу произнеся это жуткое слово — 'тело'.

— Тело девушки забрали родственники для погребения. Думаю, её уже похоронили.

— Как?! — Я попытался вскочить. — Почему без меня?!

— Что вы! Лежите! Вам нельзя вставать! — осадил меня врач, силой удер-жав на ложе. — Вам вредно волноваться. А уж о том, чтобы идти куда-то и речи быть не может.

Я уступил и откинулся на подушки, разом утратив все свои силы.

— Простите, ваше величество, но обычай требовал похоронить её именно сегодня. Вы всё равно не смогли бы присутствовать...

Опустошённый, я тупо уставился на складки балдахина. Какое это теперь имело значение? Мне не верилось, что тот странный мир, в котором жили мы с Мэриндой — или Мари? — и в котором у нас родились дети, был всего-навсего сном или бредом. Слишком уж он был ярок и насыщен. Правда, явь уже этой действительности изгладила из памяти некоторые подробности тех грёз. Я уже не помнил, как звали моих дочек; не помнил, были ли там у меня отец с матерью; не помнил, куда ездил и откуда приехал на нелепой колеснице. Но хорошо помнился дом на холме, широкое озеро внизу и наше безоблачное счастье. Помнился и кошмарный летательный аппарат, который мигом всё это порушил.

Через некоторое время я решился рассказать доктору о моём видении, стараясь восстановить все подробности. Несмотря на слабость в теле, в голове у меня прояснилось. Врач внимательно выслушал меня, а потом прокомментировал на свой лад:

— Ваше величество, я понимаю, сколь тяжела ваша утрата, понятно мне и желание любой ценой снова оказаться с любимой. Ваш сон, назовём его так, носит символический характер. Все нереализованные мечты насчёт этой девушки, возможность иметь общее потомство, ваш подразум — ну, то начало в вашем существе, которое неподвластно сознанию, — как бы воплотил в этом сне, интегрируя образы под влиянием непреодолимого желания. И чем сильнее оно бывает, тем явственнее и ярче переживается в грёзах.

— А откуда непонятные механизмы и аппараты? А бытующий там странный уклад жизни, весьма отличный от нашего, но в чём-то всё-таки схо-жий?

— Тут дело в вашем богатом воображении. Ему ничего не стоило транспонировать образы обыденного мира в фантастические. Но в основе лежат наши реалии, в том числе и технические, с которыми вы хорошо знакомы.

— Слишком складно всё у вас выходит, господин толкователь сновидений, — сказал я с некоторым разочарованием.

— Естественно, ваше величество. Я ведь, помимо всего прочего, являюсь заслуженным членом коллегии школы сущностного анализа, — самодо-вольно заявил он.

— Ладно... А как вы думаете, что нас ожидает после жизни? Есть ли что-то за гранью смерти?

— Ничего там нет, — уверенно ответил врач. — Прекращение функционирования систем организма навсегда прерывает и деятельность сознания. Вопреки мистическим суждениям, современная наука не находит никаких объективных доказательств жизни духа после физической смерти.

— Но она не находит и доказательств обратного, — возразил я.

— А зачем доказывать, что белое не есть черное или что человек не летает? Во всяком случае, за всю свою многолетнюю практику мне не случалось наблюдать субстанцию, именуемую душой.

— Может быть, вы не там искали или не под тем углом наблюдали? Мяс-ник, разделывающий тушу, тоже не может, а главное, не желает пред-ставлять, сколь бурно это функционировало, когда было живым и целым.

— Вам угодно сравнить мою деятельность с мясницкой? — иронично осведомился он.

— Вовсе нет. Я лишь так... для примера.

— Ваше величество, вам бы сейчас не метафизикой заниматься, а сосредоточиться на выздоровлении, — подвёл врач итог нашей беседе. — Сейчас вы нужны стране, как никогда ранее.

Я отступился. К чему вся эта бесплодная дискуссия? К чему перевирать друг друга, доказывая свою точку зрения? Один поглощён академическими амбициями и отстаивает укоренившийся авторитет научной догмы, а другой ищет утешения в грёзах. И в этих словесных трениях оба далеки от понимания друг друга, а что хуже всего, далеки от познания реального положения вещей. А может, каждый пытается скрыть свои сомнения, свой страх перед неизвестным, причём не от собеседника, от себя самого, старается утвердиться, доказывая при помощи неповоротливой огра-ниченной человеческой речи некую иллюзию истины, в которую сам же начинает верить? Чепуха это, будто истина рождается в спорах. В спорах рождаются только сомнения и новые иллюзии.

* * *

Позже, этим же вечером меня навестила мать. Нас оставили с нею наедине. Она прошелестела юбками траурного платья к резному креслу, что стояло возле кровати. Воссела и пристально на меня посмотрела.

— Как ты себя чувствуешь Лэйдвиг? Ты такой бледный...

— Пока сносно, матушка.

— Меня очень опечалило всё это... и нелепая смерть девушки, и твоя бо-лезнь из-за неё. Соболезную тебе, сынок.

— Так вы тоже скорбите? Но ведь теперь никто не мешает вам проявлять ко мне свои материнские чувства.

— Меня всегда раздражал твой цинизм, Лэйдвиг.

— А меня — ваше лицемерие, матушка.

Королева хотела ответить что-то резкое, но вовремя сдержалась, поджав губы.

— Поверь мне, сын, я желаю тебе только добра, — продолжила она затем.

— А почему не нашему королевству? — сыронизировал я.

— Понятия 'король' и 'королевство' практически тождественны.

— Быть посему, матушка. Но я почему-то полагаю, что ваш визит к моему одру объясняется не одним лишь сочувствием.

— Опять ты язвишь... Я понимаю, конечно, что ты на меня обижен. И твоё подавленное состояние тоже понимаю. Я даже чувствую себя виноватой за все эти недомолвки между нами. Возможно, я не самая лучшая мать. Ты уж прости меня, Лэйдвиг.

— Вы тоже простите мою неучтивость, матушка, — смягчился я в свою очередь.

Какое-то время мы молчали. Мать задумчиво перебирала чётки длинными суховатыми пальцами. Тонкая, еле заметная улыбка рассеяно скользила по её лицу. Наконец, как бы очнувшись от транса, она решила прервать затянувшуюся паузу:

— Не хочу тебя волновать, но последние новости с фронта неутешительны.

— Что случилось? — спросил я спокойно, словно речь шла о чём-то обы-денном.

— Враг прорвал оборону Нэтгейма. Теперь бои идут на улицах города. Да и на юго-восточном фронте нашим войскам пришлось отступить.

— И теперь уже всё пропало? — не без сарказма осведомился я.

— Это от тебя зависит, сын. Так же, как и недавнее решение дать бой Им-перии.

— Вы думаете, сейчас я в состоянии хоть что-то изменить?

— Думаю. Точнее сказать, уверена, что только ты и сможешь поправить положение. Армии и ополчению нужен настоящий вождь. Народ пойдёт только за тобой, за королём Сэксондии. Ты и только ты поведёшь его к победе над язычниками. Что же касается союзников... Войска Гэллтонии уже посланы к нашим границам.

— А что Прэндия?

— И это тоже зависит только от тебя. Ты получишь помощь, столь нужную нашей стране, в обмен сам знаешь на что. Время ещё есть, но лишь до тех пор, пока твои верные подданные сдерживают натиск Империи на юге.

Королева поднялась с кресла. Потом наклонилась ко мне и поцеловала в лоб.

— Выздоравливай поскорее, Лэйдвиг. Весь народ нуждается в тебе. И помни, сын, себе мы не принадлежим. Монархи служат стране и народу.

* * *

Озираясь и держа самострел наготове, я пробирался вглубь затянутого дымом города. В конце улицы меня ждали. Красивая молодая женщина с простреленной грудью печально смотрела мне прямо в глаза. Рядом стоял юноша с васильковыми глазами, которому так и не помогла его железная кираса. За ними из тьмы выступали ещё тени... Наверное, до кого тоже добралась моя смертоносная сталь.

— Зачем ты меня убил? — спросила она. — Я ведь тебе ничего не сделала. Я просто спешила к своим детям. Они у меня маленькие, а маленьким одним дома страшно.

Передо мной возник образ: двое малышей скорчились в углу небольшой комнаты, а в окно бьёт струя пламени из огнемёта. Помнится, сквозь рёв огня пробивались тогда чьи-то крики...

— А меня призвали оборонять город, даже стрелять из этой штуки толком не научился. — Молодой солдат приподнял своё оружие. — Я ведь у матери один, а она тяжело больна. И до сих пор не знает, что со мной случилось.

Я стоял, не в силах шевельнуться. Пытался что-то сказать и не мог выда-вить ни слова.

Меня накрыла какая-то тень. Яркое пламя ударило в колышущуюся мглу передо мной, и тени вспыхнули. Потом сверху, как коршун на цыплят, низринулся дракон и вмиг разметал на куски женщину и юного солдата. Разделавшись с ними, он повернул жуткую морду ко мне и рыкнул:

— Что ты их слушаешь, дурень?! Ты должен уяснить, что все они враги. Если не ты их сейчас, так они тебя потом. Ты мне присягнул. Без меня ты ни-кто. Только служа мне, ты будешь чего-то стоить.

Кошмарная пасть снова распахнулась и извергла в землю передо мной ослепительный клуб огня...

Жмурясь и моргая, я попытался прикрыться рукой от света лампы, которую держал надо мной десятник. Я лежал в тёмной комнате на голом полу, и меня знобило. За окнами тоже была темнота, чуть подсвеченная заревом отдалённых пожаров. Тревожная ночь продолжала властвовать над городом.

— На вот, укройся, — десятник набросил на меня что-то тяжёлое и плотное. — А то, гляжу, совсем замерзаешь. Так и заболеть недолго.

Тяжёлое и плотное оказалось добротным шерстяным одеялом. Я быстро под ним согрелся. Здесь же, на полу храпели, стонали и ворочались остальные мои товарищи.

Командир присел со мной рядом, увидел, что я не сплю, и решил завести разговор.

— Ну, что Школяр, познал всё очарование войны? Вижу, несладко тебе пришлось в последние дни. И дело тут, сдаётся мне, не в усталости и не в смертельном риске. Дело в совести, которая не велит отнимать чужие жизни, хотя бы и ради высоких целей. И сколь же высокими они должны быть, чтобы это оправдывало потерю хотя бы одной, даже самой никудышной жизни? И можно ли после этого вообще говорить о высших целях?

— О чём это ты, Мойса? — разлепил я губы.

Он ответил улыбкой человека, который многое на этом свете повидал:

— Я в армии уже двадцать с лишним лет. Где меня только не мотало! На востоке, за Негрепонтом, приводил к покорности диких горцев. За тёплыми южными морями участвовал в походах вглубь огромной ливийской пустыни и дальше, в страны, где люди черны, как ночь, а солнце полгода плавит камни и испаряет озера, а другие полгода дарит жизнь невиданно буйной растительности. Был почти везде, куда простиралась десница Империи. А сейчас вот топчу вместе с вами земли севера.

— Но разве Великая Бабиллская империя не несёт всем этим народам блага цивилизации?

— Может, и несёт... Но если точнее, не несёт, а насаждает, приклеивая пошлый ярлык 'цивилизация'. А благо ли это для них? Вовсе уж спорный вопрос. Но то, что война приносит им тысячи смертей и упадок их собственной культуры, это уже бесспорно.

— Так может, им не стоило сопротивляться. Зачем противиться неизбеж-ному? Глядишь, и без крови бы обошлось.

— А как бы тебе понравилось, Школяр, если бы в твой дом пришли чужаки и принялись в нём хозяйничать? Под прикрытием каких-то идей или просто по праву сильного, а? Да ещё твердили бы неустанно, что, мол, облагодетельствовали тебя. За всеми этими идеями скрываются лишь безмерные амбиции сильных мира сего: стремление подчинить всё своему контролю и неутолимая жажда наживы. Мало кто способен смириться с этим. И вот льются реки крови, пустеют города и целые страны, а гордые вожди и властители превращаются в жалких вассалов Империи. Северные государства не пожелали обретаться в таком положении и объединились против нас. Их можно понять. Большая часть северных лесов вырублена и вывезена за бесценок на юг, а ведь деревья у них до сих пор почитаются священными. Сеть трубопроводов, проведённая ими же, гнала бесплатный газ в имперские города. Хлеб, скот, ткани стоили в этих странах много дороже, чем в метрополии, потому что Империя навязала северянам гра-бительские тарифы. Любой неурожай мог обернуться здесь голодом. Но не это их объединило. Их сплотила религия, нетерпимая к многобожию, а всё прочее лишь приложилось. И вот: Северный Союз подписан, газ перекрыт, сырьё и продукты не экспортируются. Нашему императору показали шиш, а это ли не повод для войны? А хвалёный технический прогресс? Он в первую очередь служит войне. Изобретаются, совершенствуются, оттачиваются всё более сокрушительные орудия и машины. А зачем? Чтобы усмирять непокорных.