Я стал человеком в три года: именно тогда я начал осознавать происходящее вокруг и обрел, наконец, душу. Мои родители не могли нарадоваться первенцу, ведь до моего рождения, они уже похоронили ребенка. Меня, своего долгожданного отпрыска, они холили и лелеяли; мать не отходила от меня ни на шаг, боясь как бы со мной, не случилось чего дурного, тхе-хте загодя мастерили мне детское оружие и игрушки. Мои дед и бабка, покуда еще живы были, часто навещали наш тхерем. Я до сих пор помню тяжелую руку деда, коренастого крепкого старика, который не раз наставлял меня, после чего бабушке, бывало, приходилось долго меня утешать. Моя бабушка была мудрой женщиной; она знала много сказок и легенд. Часто сиживая на ее коленях, внимал я ее спокойному и ровному голосу, повествующему о стародавних временах, героях и невероятных существах. С замиранием сердца я следил за нитью рассказа и мог по нескольку раз подряд слушать одно и тоже. Бабушка смеялась, но на мои просьбы повторить понравившуюся историю еще раз, неизменно отвечала согласием, нахваливая мое усердие. Мы часто засиживались допоздна и только суровый оклик одного из тхе-хте, заставлял нас расстаться на ночь.
В череде воспоминаний, всплывающих перед моими глазами, самые ранние и яркие, пожалуй, относятся ко времени, когда наш род стоял на тихой реке, название которой стерлось из моей памяти. Я помню большой, широкий, поросший травой луг, окаймленный зарослями ивняка, шелестевшего на ветру, темные ели молчаливо подпиравшие небо и разноголосый птичий гомон.
Стояла удушающая жара, солнце палило непокрытую голову и плечи. Хотелось пить. Я прикладывался к бурдюку, но вода была теплая и противная. Пышная растительность скрывала от меня речку и я, силясь рассмотреть что там происходит, вытягивался над покачивающимся разнотравьем, но все равно мало что видел. Сильно болела нога. Не помню, что тогда приключилось, но коленка распухла и мать перевязала ее широкими ремнями; я то ли ушибся накануне, то ли порезался в зарослях резучки — не помню. Я то и дело опускался на четвереньки и, вытянув больную ногу, пытался пробраться к берегу, но мать, зорко следившая за мной, всякий раз успевала перехватить меня, едва я успевал раздвинуть зелень, окаймлявшую утоптанную площадку. Однако ей нелегко было уследить за мной, потому что я все время вертелся, то вскакивал на ноги, то неуклюже плюхался на горячую пыль, то и дело влезал в кучу сверкающей рыбьей чешуи и хныкал.
Мать прикрикивала на меня, или, отложив крупную рыбину и нож, брала на руки и начинала баюкать, мурлыча мне на ухо тихую усыпляющую мелодию. Но я продолжал жаловаться и плакать: жара и тучами кружащийся над головой гнус, не давали заснуть. Я бешено махал руками, тщетно пытаясь отогнать надоедливых кровожадных тварей, облепивших мое худенькое тело. Ничто не спасало; мошкара залезала под волосы, жалила руки, ноги и спину, набивалась в глаза и уши. Мать, как могла, помогала мне, обмахивала веткой тальника, но в конце концов вернулась к чистке рыбы оставив меня наедине с мошкарой и болью в рассаженном колене.
Потом появились тхе-хте. Они взобрались на крутой берег и, продравшись сквозь траву, подошли к нам. В руках они держали большие связки рыбы. Они сбросили свой улов на землю и я начал ползать у их ног, разгребая и разглядывая осклизлые мертвые тела, и вскоре весь перепачкался — даже в волосах блестели кругляши рыбьих чешуек. Оба тхе-хте стояли надо мной и смеялись, глядя как я неуклюже кувыркаюсь с их добычей.
Тогда тхе-хте казались мне очень большими и сильными — настоящими великанами. Я смотрел на их веселые лица и тоже улыбался: пока они довольны, их бояться не стоит ( к тому времени я уже знал, что иногда они, эти "великаны", могут и шлепком под зад наградить). Но в этот день все были веселы. Даже мать, которая уже устала со мной возиться, и та, глядя на мою бестолковую толкотню, тоже просветлела в лице. До самого вечера мы оставались на лугу и жарили рыбу. Потом начался настоящий пир. Я ползал от матери к тхе-хте и они кормили меня. Мне было очень весело, я смеялся, даже про боль и мошкару позабыл. Не знаю, были ли мы в этом месте одни, или по соседству были другие люди рода, этого я вспомнить не могу. В памяти запечатлелись только образы моих тхе-хте и матери.
Другим событием, которое я хорошо запомнил, были похороны бабушки. Деда я уже давно к тому времени не видел — он умер, только я этого как-то не заметил. Стояла поздняя осень, лес облетел, земля стала бурой. Шли дожди и все вокруг было мокрым. Я лежал у огня, кутаясь в пушистое одеяло. Вокруг было полно народа; с утра в наш тхерем пришли мужчины и женщины со всего стойбища. Мать что-то готовила, тхе-хте то появлялись, то исчезали в завешенном шкурой проходе. Все были понурыми и какими-то вялыми, почти не разговаривали. До меня долетали только обрывки разговоров: "...ушла в Страну Теней", " Какая добрая была...", или. "... выбрали место, где ее оставить?" Я недоуменно прислушивался и удивлялся еще: где же бабушка, почему ее нет, ведь она должна была уже давно проснуться. Я смотрел на ее пустое ложе и меня грызли сомнения. Куда она могла пойти? И почему все эти люди пришли сегодня к нам? Что-то случилось, думал я, но спросить боялся: слишком мрачными были лица тхе-хте и, даже мама за все утро ни разу не подошла ко мне.
Продолжая пребывать в полном неведение относительно того, что происходит, я сжался под одеялом, стараясь чтобы на меня не обращали внимания. Потом вошла какая-то женщина и позвала маму. Я наблюдал, как они вдвоем вышли из хижины и стали о чем-то советоваться, но слов я не разобрал. Назад они не вернулись. Немного погодя люди, собравшиеся в нашем тхереме, стали расходиться. Осталась только одна молоденькая девушка, которую приставили присматривать за мной и следить за пекущимся на огне мясом.
Я долго лежал не шевелясь, притворяясь спящим, а сам из под опущенных ресниц наблюдал за девушкой. Она пододвинулась к очагу и усердно обкусывала ногти. Она так увлеклась этим делом, что не заметила, как один прут унизанный ломтиками мяса подгорел. Мне со своего места это было прекрасно видно, но я не хотел вмешиваться, предвкушая неплохую забаву. Тонкий вертел все темнел, становился тоньше; девушка сплевывала на пол кусочки ногтей, а я злорадно улыбался.
Раздался треск и мясо ухнуло в огонь, полетели искры, зашипело, заскворчало. Девушка вскрикнула и бросилась спасать мясо. Я с ликующим хохотом выскочил из-под одеяла и забегал вокруг, дергая ее за волосы. Она быстро выхватила подгоревшее мясо и погналась за мной, что еще больше раззадорило меня. Я заверещал, подражая охотничьему кличу взрослых охотников, схватил какую-то палку и запустил в преследовательницу. Девушка едва увернулась. Она остановилась и, умоляюще воздев руки, стала призывать меня к спокойствию. Но я не унимался: продолжал бегать, кричать и корчить ужасные рожи. Девушка опустилась на колени, обхватила голову руками и заплакала. От такой неожиданности я опешил и замолчал.
-Тише, нельзя так,— захлебываясь слезами, говорила она.— Люди услышат, ругать станут. Нельзя смеяться, нельзя кричать— духи придут... И бабушке твоей легче уйти будет...
Я, чувствуя, что она что-то не договаривает, приблизился и спросил:
-Почему нельзя смеяться? И куда бабушка ушла?
-Нельзя призывать смехом душу того, кто идет в Страну Теней. Умерла твоя бабушка...
Я испуганно отшатнулся. Не врет ли она? Но, посмотрев на девичье заплаканное лицо понял: не врет, все это правда. И тогда я разревелся. Бабушки больше нет. Никогда больше, проснувшись рано поутру, не увижу я ее, не почувствую тепло ее рук. Нет ее больше, духи забрали.
Я был безутешен. Забился под шкуру в дальнем углу тхерема и плакал, и плакал, и плакал. Рыдания душили меня, жгли горло, сотрясали плечи. О смерти я уже кое-что знал: знал, что люди иногда исчезают и про них говорят, что они отошли в другой Мир, Мир духов. Такое случалось, но я не предавал этому значения, ведь умирали чужые мне люди, которых я даже не знал по именам. И вот теперь... Умерла моя бабушка. Чувство горькой утраты переполняло меня и надрывными всхлипами вырывалось наружу. Никогда, никогда больше не придется мне ее увидеть. Мне стало страшно. Как же мы будем жить дальше, когда ее нет рядом? Бабушка так много всего знала и умела... Впервые я ощутил страшную пустоту, которую приносит смерть близкого, когда кажется, что оторвали часть тебя самого, твоей души, и нет возможности вернуть ее обратно. Так я впервые столкнулся со смертью.
О мертвых говорить не принято: негоже тревожить души умерших, но в моей истории будет упомянуто много людей, которых давно уже нет среди живых, а без их имен рассказ потеряет смысл и станет малопонятным. Поэтому, да простят меня духи, я буду говорить о тех, кто уже ушел в Страну Мертвых. Люди не вечны, но память о некоторых из них остается надолго. Вот так и я, хотя прожил на этом свете уже очень много лет, до сих пор вспоминаю свою добрую и заботливую бабушку.
В тот день бабушку унесли подальше в лес и похоронили на помосте, обернув ее сухое тело в шкуры. Люди, а вместе с ними и мои родители, вернулись в стойбище только к вечеру. В нашем тхереме вновь собрались сородичи для отправления тризны. Мужчины и женщины расселись вокруг огня в два круга и мать подала каждому по кусочку мяса. Я помню, как она поравнялась со мной и подала мне полагавшуюся мне долю. Я покачал головой. Она взяла меня за плечо и глядя прямо в глаза прошептала:
— Бери. Так положено. Так надо.
Я не стал возражать, так как по тону ее понял, что так действительно было нужно. Почти не жуя, проглотил я остывшее мясо и вновь забрался под одеяло. Мои тхе-хте обнесли всех гостей бурдюками с хмельным питьем и вскоре после этого люди, один за другим, потянулись к выходу. Я проплакал всю ночь, а на рассвете мама подняла меня и велела собираться: оставаться на месте, где кто-то умер, было опасно — злые духи витали повсюду, объяснила она. К полудню лагерь был разобран и мы пошли искать другое пристанище, где можно бы было остановиться на зиму...
Видения детства разворачиваются вокруг меня, как череда событий, в центре которых нахожусь я сам, а окружающее видится то мрачным, то безоблачно светлым, в зависимости от того, как я это воспринимал. Но неизменно все было ярким и значимым, обладало неповторимостью и, быть может, таинственностью от того, что в раннем возрасте все кажется таинственным и непонятным. Всегда, когда я обращаюсь в сторону детства, слезы умиления появляются у меня на глазах, так как оно для меня, как и для всякого человека, являет собой пору открытий и надежд, имея огромную притягательную силу и очарование. И еще я ощущаю тягучую тоску и грусть, наверное, от того, что испытываю великое сожаление о том, что уже свершилось и к чему нет возврата.
Прожитые годы все больше отделяют нас от детства и приближают к последней черте, и чем ближе она, эта черта, тем сильнее в нас желание повернуть все вспять. Но мы всего лишь люди, мы не властны над временем. Наш удел — родиться и умереть. И это также верно, как-то, что каждую весну снег начинает таять. Нам остается только память и, пользуясь ею, мы вновь и вновь отправляемся на встречу с минувшим.
Я рос, становился старше. Все, что происходило вокруг, уже не было обрывками каких-то воспоминаний и впечатлений, прорывающихся сквозь туман забвения, а превратилось в последовательный чёткий строй событий, следующих одно за другим. Чем старше я становился, тем явственней осознавал, что и как происходит вокруг, где моё место и что я должен делать. Беззаботная пора миновала: осталось позади необременённое заботами существование у материного подола, когда я делал всё что только заблагорассудится и мог целыми днями плакать или смеяться, отдаваясь обуревавшим меня порывам и страстям. Теперь я учился поступать как полагается, помогал взрослым и заводил друзей: как сухая земля вбирает в себя влагу долгожданного дождя, так и я впитывал в себя знания и обычаи племени, постигая законы жизни.
У меня появились свои обязанности: я ходил собирать хворост для очага, вместе с мамой собирал ягоды и грибы, проверял плетёные ловушки на рыб, которые мои тхе-хте устанавливали на озёрах и речках. Но самой почётной моей обязанностью, исполняемой мною с величайшей радостью и рвением, была привилегия "ношения дротика", когда я выходил навстречу возвращающимся с охоты тхе-хте и брал у них оружие, чтобы донести его до тхерема. Эту обязанность исполняли все старшие сыновья охотников и ниразу не было так, чтобы кто-то отказался от неё по своей воле.
У меня появились друзья. С утра до ночи бегали мы всей гурьбой по окрестностям, играя в настоящих взрослых охотников: то гоняемся за воображаемыми оленями и лосями, то, будто-бы, выслеживаем огромного медведя. В этих играх мы упражнялись во владении оружием, учились действовать совместно и подчиняться самому старшему. Я очень любил такие игры, но, как ни стремился, так и не был избран вожаком. Иногда нас, малышей, брали на рыбную ловлю, но это случалось нечасто, так как мужчины предпочитали ходить на промысел необременёнными сворой орущих недорослей. Чаще матери заставляли нас идти с ними на болота, где росло множество разнообразных ягод и мы дни напролёт собирали их в большие корзины, а осенью набивали мешки кедровыми орехами.
С приходом зимы жизнь замирала. Только и оставалось, что дойти до хранилищ и взять мясо или рыбу — что пожелаешь — и опять возвращаться в хижину. Очень редко кто-нибудь из тхе-хте брал меня на осмотр петель; большею частью приходилось развлекаться самому. Со сверстниками мы устраивали гонки на снегоступах, охоты на слепленных из снега зверей, катались на льду промороженных озёр или попросту копошились в сугробах. Но зато зимой, тихими морозными вечерами, когда снаружи трещали от стужи деревья, было приятно сиживать у горящего очага и внимать рассказам бывалых охотников и слушать легенды.
К тхе-хте часто заходили друзья и засиживались у нас допоздна. Из их рассказов я почерпнул простую жизненную мудрость, знания о повадках зверей и наговоры против злых духов. Но не всё позволялось нам, малышам, слушать: едва речь заходила о тайных мужских обществах, как нас тут же выгоняли. Тоже самое было, когда старшие говорили о женщинах и жрецах.
Мне уже семь. Я стою у нашего тхерема и напряженно вглядываюсь в сторону леса: где-то там за кустами, под пологом ельника, на берегу не— большого заросшего пруда стоит одинокая родильная хижина. Со мной никого нет: тхе-хте еще до рассвета ушли из стойбища, как велит обычай, и вернутся лишь, когда солнце коснется округлых холмов — когда все уже кончится. Я стою и жду. Время от времени мимо проходят охотники и женщины, пробегают девчонки и мальчишки, мои друзья. Но меня никто не окликает, никто не подходит — знают: не нужно. Я ковыряю ногой горячую землю и кусаю губы. Мне страшно. Страшно за маму... Две пожилые женщины по очереди ходят к крохотному тхерему в лесу, носят гретую воду и чистые шкуры. Они проходят молча и даже не глядят на меня. Я бы заплакал, но боюсь сделать и это: вдруг накличу беду? Как же там мама?
