Манящая корона часть2

Молодая женщина, притворно нахмурившись, провела пальчиком по морщинистому лицу лейб-медика:

-У-у-у, какие мы сердитые и озабоченные... Наша ласточка нас уже не радует, мы хотим другую птичку? А, может быть, кошечку?

-Перестань, пожалуйста! — устало отмахнулся тот.

-Ну, в чем дело? — обиженно протянула Гемма, отодвигаясь. — Я что, действительно больше не нужна тебе?

-Нет, нет, ну что ты! Просто... — Арад запнулся.

Не рассказывать же любовнице об интимных проблемах Правителя!

-Просто?... Договаривай, малыш, договаривай! Ты же знаешь, я терпеть не могу тайн!

-Но это — врачебная тайна, пойми!

-Ох, какие мы важные и неприступные! А если вот так...

-Ой, щекотно! Что ты делаешь? Перестань! О боги...

-Потерпи немного, сейчас будет лучше... Ну, как? Перестать, или?..

-Или! Продолжай, ласточка, продолжай...

-Твое пожелание — закон для меня, о мой повелитель... Но я так огорчена, что ты мне не доверяешь...

-Доверяю, милая, доверяю, как самому себе! Но это чужая тайна, не моя... О-о-о, боги, как приятно... Еще, еще, не останавливайся!

-Мой птенчик, я умею хранить тайны...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Граф Хольг, отпустив дворецкого, бессильно рухнул в кресло, чувствуя, как дрожит от мучительного перенапряжения каждый кусочек его крепкого, мускулистого тела.

Он был очень доволен собой. Что за великая и непонятная сила — вдохновение... Назвать этих простолюдинов соотечественниками, да еще и дорогими — прекрасный и очень удачный ход. Но то, что он сказал сразу после восстановившейся кое-как тишины, это вообще шедевр ораторского искусства!

-Спасибо вам, что вы пришли сюда, ко мне, разделить со мной мою великую радость! — громким и ликующим голосом воскликнул он, воздев руки. — Милостью божьей, мой сын, который был при смерти, выздоровел, и сейчас вне опасности!!!

Минуту назад любой человек, находящийся в здравом уме, смело побился бы о заклад на всю сумму, которую мог наскрести в карманах, что испустить более громкий и ликующий крик просто невозможно. Ибо есть предел крепости голосовых связок и барабанных перепонок.

И с треском проиграл бы спор.

Толпа после секундной паузы взвыла так, что первым побуждением графа было отшатнуться, зажав уши. Невероятным усилием воли он заставил себя остаться на месте, и улыбаться — широкой, счастливой улыбкой отца, которого пришли поздравить любимые и любящие дети.

Сотни людей вопили, рыдали, обнимались, впав в самый настоящий экстаз, граничащий с потерей рассудка. Граф Хольг еще не стал в их глазах равным богам, до такого умопомрачения они пока не дошли, но простым смертным он уже точно не был. Ему сопутствовала удача, он стал любимцем судьбы: толпе это было столь же ясно и понятно, как то, что за ночью последует день, а за летом — осень.

И кто может стать Наместником, если не Он?!

Каждый, пришедший к усадьбе Хольга, сейчас искренне верил и мог присягнуть: они явились сюда именно затем, чтобы поздравить своего кумира с чудесным спасением ребенка. Потому, что любое слово графа в эти минуты было святой и непреложной истиной.

То есть, еще и для того, чтобы просить Хольга согласиться стать Наместником, конечно... Но, прежде всего — разделить с ним радость!

Хольг, воздев руку к небу, дождался, когда выдохшаяся толпа утихнет, и растроганным голосом воскликнул:

-Благодарю вас, дети мои!

"Дети", многие из которых были ровесниками графа, или даже старше, не огласили вновь окрестности столь же могучим ревом по одной-единственной причине: их силы были близки к полному исчерпанию. Но глаза, уставившиеся на Хольга, могли все сказать без слов.

Они в самом деле видели в нем отца — сильного, заботливого, разумно строгого и беспредельно любящего. Отца, за спиной которого ощущаешь себя в такой же безопасности, как в самой надежной и сильной крепости.

Пьяный Рамон, размазывая по опухшему лицу слезы вперемешку с кровью — колючки проволоки сильно расцарапали щеку, лишь чудом не повредив глаз, — снова завопил:

-Хотим Наместника Хольга!

И сотни луженых, надсаженных глоток дружно подхватили, быстро войдя в привычный ритм:

-Хо-тим На-мест-ни-ка Холь-га!!! Хо-тим На-мест-ни-ка Холь-га!!!

Граф замер, явственно ощущая прикосновение гладкого золотого ободка. И не сразу смог отогнать это видение, навязчивое и очень несвоевременное.

Пока еще сделан только первый шаг, хоть и очень важный...

-Дети мои! Ваша радость — моя радость! Ваша печаль — моя печаль!! Ваша воля — моя воля!!! Я cогласен стать Наместником!!!

-Ура-а-ааааа!!!

-Но я, как и вы, повинуюсь закону и Правителю, да продлят боги его дни! Ступайте ко дворцу, и изъявите свои пожелания! Пусть пресветлый Правитель Ригун услышит голос своего народа! Запаситесь по пути новыми факелами — пусть он не только услышит вас, но и увидит! И да будет на все его воля!

-Ура-а-ааааа! К Правителю!!! Да здравствует Хольг!!!

Рыдающая от восторга толпа, побесновавшись еще несколько минут и кое-как построившись в колонну, двинулась обратно.

Графу больше всего хотелось торопливо спуститься с вышки, пройти в дом и приказать подать кушанье — какое угодно, лишь бы поскорее: он внезапно ощутил самый настоящий волчий аппетит. А потом — два-три кубка своего любимого вина, и в горячую ванну... Но главное — сначала сесть, вытянуть гудящие, подкашивающиеся ноги... Дикое нервное напряжение последних трех дней, наложившееся на пост такой же продолжительности, дало о себе знать.

Но это было невозможно. Многие в толпе все время оглядывались, махали ему руками и продолжали восторженно вопить: "Да здравствует Хольг!" "Ура Хольгу!" И ему волей-неволей пришлось торчать на вышке, как огородному пугалу, пока последние ряды восторженной черни не втянулись в восточные ворота.

Только тогда он сошел вниз.

Корона Правителей пока еще не на его челе, значит, надо оставаться кумиром простонародья.

Пусть эти безмозглые бараны думают, что их воля — его воля...

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Дворецкий, придирчиво проверив, все ли необходимое собрано в комнате для омовений, и до нужной ли температуры нагрета вода — граф любил, чтобы она была горячей, но не обжигающей, — направился к господину.

Зачем он по пути сунул руку в правый боковой карман камзола, дворецкий не смог бы объяснить никому и ни за что. Движение получилось совершенно необдуманным, как бы само собой.

Пальцы коснулись чего-то круглого и твердого. Ральф, удивленно подняв брови, извлек странный предмет. И в следующую секунду ахнул.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Правитель Ригун, чувствуя и понимая, что происходит нечто неслыханное и, возможно, опасное, что надо что-то делать, принимать какие-то решения и отдавать приказы, с мучительной и беспощадной откровенностью ощущал свое бессилие и полную неспособность.

Он — глава Империи по праву рождения, но не по сути. Плохая копия отца, и жалкая, постыдная тень деда.

Случись это при Норманне... Да такого просто-напросто не случилось бы!!! Норманн беспощадно подавил бы любой мятеж в зародыше, не дав ему выйти на улицы, а уж тем более — на главную площадь столицы, перед собственным дворцом.

Хотя... Если это мятеж, то какой-то странный...

Огромная толпа, почти уткнувшись в хилую цепь его личных телохранителей, поспешно выстроившихся перед парадным входом, вдруг остановилась. И, хотя она продолжала бурлить, что-то выкрикивая, но явной агрессии не проявляла. А потом вдруг стала хором кричать, с каждым мгновением все громче и слаженнее:

-Пра-ви-тель! Пра-ви-тель!! Пра-ви-тель!!!

Проснувшаяся Тамира, ничего еще не понимая, с недоумением и испугом посмотрела на него. И Ригун внезапно, чуть ли не впервые в жизни, почувствовал себя сильным мужчиной и защитником.

Он не имеет права показать страх, когда на него смотрят глаза любимой женщины, матери его единственного и долгожданного ребенка, который сейчас спокойно спит в своей кроватке.

Его народ хочет, чтобы Правитель вышел к нему. Что же, он выйдет.

Плох тот государь, который боится своих подданных...

Ригун ободряюще улыбнулся жене, накинул шелковый халат и, распахнув дверь, вышел на балкон.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Теперь они ехали тихой рысью, бок о бок, и первая же попытка кобылы поиздеваться над неумелым наездником, показав свой норов, была жестко пресечена бароном. Получив рукоятью хлыста по голове, она испустила такое пронзительное, обиженное ржание, что священник даже вступился за "неразумную божью тварь".

-Святой отец, я ваш вечный должник! — проникновенно сказал Гермах. — Вы мне теперь, как родной брат! О, боги, подумать только, ребенок! Мой ребенок! Ущипните меня, чтобы я убедился, что не сплю...

-Э, нет, сын мой! — усмехнулся отец Дик. — Поднимать руку на дворянина себе дороже!

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Хольг с блаженным стоном вытянулся, чувствуя, как горячая вода приятно расслабляет тело.

Меньше двух часов назад он был в полном отчаянии, и даже склонялся к мысли, что его постигла справедливая кара божья... Нет, не за смерть неверной жены и ее любовника, — человек, сомневающийся, что обманутый муж имеет право собственноручно лишить жизни изменницу и соблазнителя, не смел бы называться Хольгом! — а за гибель еще трех ни в чем не повинных людей, и особенно за страдания, выпавшие на долю молоденькой камеристки. Воспоминания о ней всегда вызывали смутное беспокойство, раздражение и даже нечто похожее на угрызения совести.

Ну почему, почему женщины такие подлые и упрямые?! Что ей стоило сказать правду?! Ведь он поклялся честью дворянина, что тогда ее смерть будет мгновенной и безболезненной — насколько это вообще возможно... Кем надо быть, какую извращенную и черную душу надо иметь, чтобы добровольно пойти на чудовищную пытку, лишь бы досадить ему, заставить мучиться от неизвестности и страдать еще больше — словно он и без того недостаточно пострадал!

Ведь не принимать же за чистую монету тот дикий, уму непостижимый бред, который она упорно, раз за разом несла, пока еще была в силах отвечать осмысленно. Будто бы его жена сама соблазнила мальчишку секретаря, поскольку граф чересчур трепетно относился к ней, точно к богине, боялся даже дыхнуть на нее лишний раз, не то, что заявить о своих супружеских правах... а ведь графиня была обычной женщиной, из плоти и крови, и между ног у нее было то же самое, что и у всех других женщин...

Он, неестественно спокойный, несмотря на охватившую его лютую ярость, и оттого особенно страшный, продолжал кромсать кинжалом тело камеристки, поочередно отрезая ей пальцы, уши, кончики грудей, и снова и снова повторял вопрос: как осмелился этот нескладный прыщавый мальчишка посягнуть на его супругу. И неизменно получал все тот же лживый, издевательский ответ. Мерзкая сводница смеялась над ним, наслаждаясь перед смертью его страданиями и бессилием.

Мысль о том, что она говорила правду, никогда не приходила ему в голову, и не могла прийти.

Ведь человек, способный признать, что это правда, тем более не смел бы называться Хольгом...

Его жена — ангелоподобная, хрупкая, светящаяся неземной красотой, никогда не опустилась бы до грубых чувственных инстинктов.

Даже близость с собственным мужем, который беспредельно любил ее, доставляла ей такие страдания, не только телесные, но и душевные, что он сам себе стал казаться мерзким, похотливым чудовищем! Увы, боги не придумали другого способа продолжения рода, а ему требовался наследник — будущий граф Хольг, а может быть, и Правитель, — поэтому он скрепя сердце вынужден был предъявлять свои права. Она всякий раз принимала его с покорностью и страхом, хотя он очень старался действовать как можно деликатнее. И этот страх тяжким камнем лег на его душу.

Когда стало ясно, что жена ждет ребенка, граф ощутил не только ликующую радость, но и невыразимое облегчение: теперь отпала необходимость подвергать ее столь тяжкому испытанию.

Такое существо создано для поклонения, а не для грубых плотских утех...

Подлая камеристка лгала, нагло и цинично! Конечно же, этот прыщавый ублюдок насильно овладел графиней, а потом запугал ее, пригрозив опозорить в глазах мужа и общества, и принудил к продолжению бесстыдной связи. По-другому и быть не могло!

Одним богам ведомо, когда и как это случилось. Судя по всему, и здесь не обошлось без камеристки: сам он едва ли додумался бы до такого. Молодой мерзавец был усерден и аккуратен, но особым умом явно не блистал... Наверняка камеристка затаила злобу на госпожу за какую-то действительную или мнимую обиду, и, чтобы отомстить, подучила его!

А жена, бедняжка, не решилась рассказать мужу о столь неслыханном, чудовищно дерзком оскорблении: видимо, подействовали угрозы негодяя...

Это смягчает ее вину. Но не оправдывает!

И потому он твердо уверен, что поступил тогда единственно возможным образом. Если бы человек, увидев и услышав то, что довелось увидеть и услышать ему, не выхватил кинжал, он не имел бы права носить имя Хольгов.

А если кинжал вынут из ножен — он должен обагриться кровью!

Связанная по рукам и ногам камеристка, лежащая у двери потайного хода с кляпом во рту, уже не могла поднять тревогу. Проклятый мальчишка не услышал, как граф входил в спальню, не заметил даже панического ужаса, мелькнувшего в глазах распластанной под ним любовницы. Он был слишком увлечен своим делом, судя по тому, с какой силой и частотой двигался его тощий зад, тоже густо покрытый красными прыщиками — именно эти прыщики, намертво врезавшиеся в память, почему-то до сих пор особенно бесят, вызывая тошноту...

Хольг ухватил его левой рукой за длинные, мокрые от пота волосы и могучим рывком буквально сорвал с жены. Почти в то же мгновение правая рука, сжимавшая кинжал, нанесла удар.

Прелюбодей умер еще до того, как тощая мосластая фигура, казавшаяся графу в эти секунды неописуемо безобразной и уродливой, ударилась о пол возле кровати.

Душившая его ярость почему-то стала стихать, и он скорее с тягостным, мучительным недоумением, нежели с гневом и жаждой мщения, перевел взгляд на другое мокрое от пота тело — ослепительно красивое, совершенно не испорченное родами, увенчанное разметавшейся пышной гривой золотистых волос.

-Зачем ты это сделала?!

Это был полустон-полурев, от которого могло содрогнуться самое храброе и самое черствое сердце.

Если бы жена взмолилась о пощаде, обвиняя во всем убитого любовника, пожалуй, он сохранил бы ей жизнь. Разумеется, в самом скором времени под каким-нибудь благовидным предлогом последовал бы развод, а потом — монастырская келья...

Но она, встав на колени над мертвым телом, прильнула к нему, тонко и протяжно всхлипывая, как маленькая девочка, у которой отобрали любимую игрушку. А потом, медленно подняв голову и глядя на мужа пустыми, ненавидящими глазами, произнесла фразу, ставшую ее смертным приговором.