Степное солнце

Как же далеко она отлетела, не с ее хромотой успеть.

— Это оса!

Звонкий голосок заставил всех повернуть головы уже к девочке. Малышка вытянула руку и показала опухший палец.

Ясные синие глаза обратились к хмурому страшному мужчине.

— Оса укусила. Он меня не обижал.

Мужчина с плетью что-то прорычал, отчего глаза Кудага вспыхнули ненавистью.

— Пойдем, арад Нур, никак нам с тобой не дают нормально поговорить.

Вождь Логов, а это был он, развернулся, парой быстрых движений смотал плеть и, кивнув вождю, последовал к шатру.

Все, кто был свидетелем этой сцены, стали расходиться по своим делам, кроме Самсары, замершей у входа и Заура, все еще сверлившего взглядом пятого сына вождя Логов.

Вождь тех, кто кочевал севернее арада Нура, бросил что-то через плечо в сторону Кудага, тот побелел, выдохнул зло, швырнув к ногам Манат браслет, даже не глядя, куда упал его подарок.

Движениями резкими он прошел мимо Заура, едва не задев того плечом и запрыгнув на лошадь, которую держал под уздцы один из братьев, вылетел со становища, оставляя по дороге за собой клубы пыли, и унесся вдаль не оборачиваясь.

* * *

Манат долго стояла, прижав к груди красную накидку. Она уже не была испугана, но в душе девочки плескалось удивление и еще кое-что, что взрослые бы назвали несогласием с несправедливостью. И даже не тем, что сделал Кудаг, а тем, что его отец хотел сделать.

Он тоже арад, вождь, и его право наказывать провинившихся неоспоримо. Но раз он видит глазами бога, он должен был знать, что сын не виноват. Как же можно наказывать того, кто не сделал ничего плохого?

Нур, думалось Манат, так не поступал. Он и ту старуху наказал за то, что она или те, кто вселился в нее, хотели причинить вред Хельге. А может, и Нур так делал?

Самсара подошла к брошенному на изрытую копытами и колесами землю и подняла костяное чудо, по которому бежали олени, летели птицы, скакали кони и светило солнце.

Вторая жена арада пригладила взлохмаченные ветром-проказником и усилиями головку девочки и осторожно забрала тяжёлое покрывало.

— Много бывает арадов. Много сыновей. Одни требуют плети, другие слов и похвалы.

— Кудаг плохой? — огромные глаза обратились к Самсаре. В них не было испуга, как того ждала вторая жена, скорее удивление и недоумение.

— Время покажет, — Самсара приобняла девочку, а браслет так и остался в ее руке, почему-то одевать его на руку маленькой северянке не хотелось, не хотелось заковывать ее уже сейчас...

Мужчина следует стопами своего отца, особенно, если его отец — арад. Он стремится к тому же, видит мир также. Пусть он и пятый сын. Арад Логов славился жестокостью и к тем, кто был его крови, и к тем, кто был не его. Он никому не давал спуску. И был одним из тех полукочевых арадов, которые умели спать в седле и бились истово и ожесточенно. Их мужчины и женщины были жестоки. Они уважали силу, считая ее основой любой власти. Основой выживания. Логов был исконным арадом, он правил большим племенем и успел простереть руку над двумя не столь сильными племенами и теперь владел богатыми стадами и обширными территориями, по которым проходили небольшие караваны, за счет них также обогащался арад. Но для Манат, северянки пришедшей из другого мира, да попавшей к Нуру, будет сущим наказанием жизнь среди подобных Кудагу.

Маленькая девочка стала крохотной ниточкой, связавшей два рода-племени, но именно ей придется испытать всю тяжесть этой связи.

Улянка помнила наречие вождя, пришедшего из северной степи, пусть и не все поняла вторая жена арада, но сердце сжалось по-матерински от пренебрежения и презрения, с которыми отозвался арад о девочке.

Такая девка — лучший выбор для того, кто не ценит отцовской милости, бросил Логов сыну.

Вот и боролись теперь в Самсаре два чувства. Понимание, что Логов будет им помощником, в случае, если придут враги, и жалостью, непрошенной к чужому ребенку.

Может быть, судьба сжалится над малышкой, будет пустым для Кудага кувшин, что зовется судьбой и кибитка за крошечной северянкой не придет, когда настанет время.

* * *

— Мое сердце радуется тому, что боги берегут тебя, — Самсара склонила голову перед величественной женщиной, с легкой грустью смотрящей на вторую жену арада.

— А мое сердце печалится, дочь моя, потому что они не берегут тебя, и ты себя не бережешь, — у нее был певучий голос, звенящий и притягивающий внимание тех, кто его слышал.

Остроха была для Манат настоящей жрицей, служительницей богам, посредницей между Высшими силами и людьми, но появившаяся кажется с дуновением ветра эта женщина хоть и считалась жрицей, но больше походила на богиню.

Очень высокая для улянки, с белой как пшеничная мука кожей, слишком светлой для степнячки, но с черными волосами, струящимися по спине до самых пят, с черными провалами глаз, кажется утративших белок. Она все же была соплеменницей Самсары.

Вторая жена была не удивлена, она будто ждала, что в становище арада Нура, отправившегося вместе с сыновьями и первыми войнами на Большой Совет, войдет эта женщина, за которой следовали тайна и какая-то непередаваемая сила.

Они долго стояли с Самсарой друг напротив друга, молча, изучая, прежде чем вторая жена арада склонилась. Склонилась и Манат, помогавшая матери Имка готовить вкусное варево с мясом и просом.

Знала толк в таком вареве вторая жена, коренья и травки, которые она добавляла, придавали блюду аромат, а специи, что привозились и выменивались у восточных купцов, делали мясо и похлебку обжигающими язык, но таким вкусными.

— Видела сына твоего, — пришедшая опустилась на кошомную подстилку возле костра , над которым покачивался большой бронзовый котел. — Старшего! Меч в его руках поет.

Самсара вскинулась. Никогда не видела ее такой Манат. Улянка вздрогнула, выдохнула, будто боль сковала ее на мгновение по рукам и ногам.

— Ты ошиблась, всевидящая.

— Я никогда не ошибаюсь, дочь моя. Я говорила тебе, что ты воспитаешь достойных потомков. Четверых. И мое видение не изменилось.

— Боги всегда говорили твоими устами, но обо мне они тебе не скажут правды. Считают меня не достойной, после того как отказалась я от служения им.

Улыбка озарила лицо Божаны. Она была теплой и понимающей. Нежной. А ведь только по выражению глаз можно было понять, что она старше Самсары на многие лета.

— Боги всегда любили тебя, даже глупости твои они прощают.

Самсара, не отрывая глаз от ступки, в которой она толкла травы для варева, бросила дрогнувшим голосом:

— Поверь мне, всевидящая. Все не так. Но это уже не важно, — женщина вдруг вскинулась. — Зачем ты пришла?

— Надеялась, что столько лет смягчили тебя. Доказали, что я была права.

— Если дело сделано, зачем кому-то что-то доказывать?! — Самсара поднялась и отряхнула юбку от зерен и высушенной травы.

— Она была бы Сильной жрицей! Таких жриц в услужение берут цари. Потому что они не только могут с богами договариваться, но и с людьми, а это подчас гораздо сложнее, — черные глаза обратились к девочке. — Далеко же унесло тебя от дома, маленькая. Не того, где сейчас твоя мать, а того где твой отец.

Малышка от удивления открыла рот.

— Ее отца убили, — Самсара скользнула по голове испуганной Манат ладонью, успокаивая.

— Он сам этому позволил случиться, то, что ты здесь полностью его вина, — она говорила спокойно, а Манат все сильнее дрожала. Эта женщина пугала ее, как пугает оскалившийся волк, голодный, готовый к прыжку, к тому, чтобы вцепиться в горло. Северянка видела такого, его приволокли охотники зимой. Даже собаки, вечно готовые обрехать и напасть стаей, от него шарахались. Он никого не боялся не признавал власти меча и плети.

— К чему теперь об этом? — Самсара протянула малышке глиняный кувшин. — Набери воды, девочка. И не торопись возвращаться.

Божана расплылась в улыбке.

— Уже защищаешь. Не переусердствуй. Иначе твои дети будут отвечать за твои ошибки.

Манат застыла, боясь двинуться.

— Иди, маленькая. И помни, — сверкнула глазами жрица, обращая черные, как беззвездная ночь, провалы к Самсаре, — будет ли твой сосуд полон или пуст, зависит только от тебя.

Северянка испуганно попятилась, а потом чуть ли ни на одной ножке поскакала подальше от этой женщины.

В закупоренном кожаной пробкой кувшине вода плескалась у самого горлышка. А девочка все никак не могла успокоить бьющееся сердце и понять, откуда она знала, что жрицу зовут Божаной, ведь никогда и никто о ней не рассказывал и имени ее не называл.

Глава 7

Над столицей сгустились сумерки. Точно круги по воде от брошенного камня вспыхивали-побежали от дворца огоньки маленьких глиняных ламп и бездымных факелов, освещавших центральные улицы — широкие мощенные тракты. Вскоре весь город был залит светом, и лишь окраины Умидала — трущобы тонули во мраке.

Зачем беднякам свет факелов?

Маркус каждый раз задавал этот вопрос, когда заходила речь об освещении дальних уголков Великой столицы, а значит и траты денег из казны на каменные столбы с чашами, масло и тех, чьим долгом станет следить за каждым таким маяком для ночных путников.

И, правда, зачем беднякам свет?

Их свет — Солнце, с первыми лучами которого они встают, чтобы работать, и с последними лучами которого они засыпают. Лишняя трата ресурсов. Что ж, аргументация Маркуса с одной стороны несла в себе некую долю истины, а с другой, сильно хромала, хотя бы потому что "свет" снижал количество преступлений.

Полторы сотни лет назад один из Императоров повелел всем жителям города выставлять на окна, выходящие на улицу, фонари, он даже сам стал примером, зажигая внутри дворца костры по всему периметру внутренних стен — это был знак остальному населению. И все поддержали. А как не поддержать, если неповиновение каралось приходом стражников и денежным взносом в казну.

Люди привыкли и, что удивительно, теперь это один из тех немногих законов, который не вызывал массового недовольства. Свет дарил ощущение безопасности.

Вопрос же об освещении окраин, в которых жили самые бедные слои населения, стоял давно, но каждый раз находились более важные дела. Вот только сегодня Элкоиду казалось, что это вовсе не мрак ночи, привычный всем, кто видел его сотни раз за свою жизнь, а тьма смерти подбирается к городу.

В ожившем мраке, виделись Императору не монстры, а люди, которые способны уничтожить все, что создавалось руками миллионов свободных и рабов, десятками поколений.

И это пугало. Элкоид никогда не замечал за собой этого презренного чувства — трусости, а потому попытался подавить накатившую панику. Справиться с собой Императору удалось с трудом.

Двадцать стражников, закутанных в темные плащи (и Император среди них, неотличимый ни ростом, ни сложением) скакали вдоль широких проспектов в сторону раскинувшегося амфитеатром на четырех холмах района Гефер — самой богатой, не считая дворца, части города, где обитала самая высокая знать, самые богатые люди, в чьи руках сосредоточенны были тысячи рабов, огромные земли, право предлагать императору свои идеи и озвучивать мнения, от которых Элкоиду было не так-то просто отмахнуться.

Однако, все те, кто проживал там, мало волновали правящего в этот вечер, Император хотел навестить лишь одного человека, того, кому судьба более не даст возможности порадоваться траве под ногами, быстрой скачке, ветру с морскими брызгами в лицо. Лишь когда придет бог смерти, его давний друг будет свободен от бренного тела, которое не дает ему ныне двигаться вовсе.

Ксетр.

Когда-то он был одним из богатейших граждан Империи, потомок рода, имеющего все права на трон, он выделялся умом и дальновидностью, но помимо этого имелись у него и те качества, которые для человека его статуса кажутся уже утерянными. Верность. Честность. Милосердие. Потому и не стал он Императором, знал, что не сможет, сломается. Но зато вся жизнь его была посвящена борьбе за права человека, не важно, раб тот или господин, Ксетр считал, что великую страну должны населять великие люди.

Его ненавидели за идеи, за публичное порицание тех, кто не жалел невольников, его пытались убить и не раз. Но боги берегли... До поры до времени...

Страшная болезнь изуродовала некогда высокого, плечистого, красивого мужчину с мудрыми синими глазами, оставив калекой доживать то недолгое время, что боги отмерили ему в этом мире. Но истинный симилиец улыбался даже глядя в лицо смерти, и от этого сердце Элкоида разрывалось от гордости за старого друга, с которым они еще мальчишками ловили в фонтане золотистых рыбок, и горечи и негодования за то, что боги допустили такое.

Хотя, боги допускали и не такое!

Для правящего он был названным братом, позже советчиком, и всегда совестью.

— Друг мой, — губы Ксетра едва шевелились, повязки, скрывавшие лицо, все желтые пропитались потом и сукровицей. Как ни старались лекари облегчить существование достойного мужа, средств к тому они не находили.

— Я бы хотел пожелать тебе здравия, — Элкоид опустился рядом с постелью умирающего на стул. — Но не думаю, что боги послушают меня.

Ксетр улыбнулся.

Сильный запах разлагающейся плоти шел от него, и дабы не страдать самому, его постель находилась в беседке посреди старого ухоженного сада с высокими кипарисами, тенистыми яблонями и розами, которые источали сладкий аромат, лишь, правда, усиливая зловоние болезни.

— Они слишком заняты, радуясь плодам твоих побед во славу их, Император.

Как ни старался Элкоид, улыбка, скользнувшая по его губам, вышла горькой.

— Я бы порадовался вместе с ними, но те великие силы, что даруют нам победы, отнимают у нас тех, кто должен нам покориться. В битве на реке Косулла погибли сорок тысяч юрсов. Черная смерть забрала большинство. Земля опустела. Кто будет работать и отстраивать города? Кто будет платить дань?

— Ты боишься мой друг? — Ксетр качнулся вперед, приподнимаясь на подушке.

— Боюсь! — кивнул Император, не отводя взгляд от друга. — Боюсь, что боги даровали нам орден не столько, чтобы помочь в завоеваниях, сколько ради собственных жертвоприношений. Темные крепнут, ряды их пополняются. Если так пойдет и дальше, скоро глава его будет диктовать условия всем: и Императору, и народу, и всему миру. А потом ... может, и мира не станет вовсе.

Ксетр молчал, понимал он, что Элкоид пришел за его словом, которое ценил выше многих других.

— До меня дошел слух, что пятьдесят детей из знатных семей обрели дар, — больной тяжело вздохнул.

— Да, — кивнул Элкоид.

Не раз поднимал эту тему Император, не раз друг его старался смягчить решения Великого, и ему даже удавалось чуть успокоить венценосную особу. В последний раз он просил Элкоида дать ему время подумать. Осмыслить то, что Темные уничтожали вражеские армии, выкашивая их на корню, несмотря на приказ Императора. И, кажется, пора перестать прятать голову в песок даже ему, Ксетру.

— Ты знаешь, что должен сделать, друг мой... — голова больного сокрушенно опустилась.

— Ты ведь никогда не был согласен со смертным приговором, — глаза Элкоида расширились.