Вышивальщица - 2

Утро еще не наметилось даже в оттенках цвета неба и воды, легкий туман губкой впитывал запахи города и тянул их к морю, куда неторопливо дрейфовал слабый ветерок. Луна делала туман загадочно-зеленоватым. Сонные страфы нехотя покидали стойла и снова прятали головы под крыло, едва взойдя на палубу галер. Хмурые люди отмахивались от азартно таскающего припас выра и тоже норовили лечь и досмотреть сны. Гребцы зевали, ар-тиал особняка выров моргал и тряс головой... Отбытие вышивальщиков в поход получалось совсем не торжественным и почти забавным.

Три малые галеры отвалили от личного причала семьи ар-Нашра, обогнули мыс и вошли в один из широких обводных каналов, огибающих стены города и сбрасывающих в море излишки воды Омута слез. Сейчас, когда в Горниве шли зимние дожди, канал был полноводным и удобным для движения. Выры из числа городских стражей разобрали канаты и нырнули в поток, помогая гребцам преодолевать течение. Когда восход сделал воду розовой, и ночь поплыла на запад синими корабликами теней мелких волн, галеры обогнули город и вошли в озеро. Выры отпустили канаты, прощально свистнули и взобрались на дамбу — провожать, махать усами и глядеть вслед... Рядом с ними стоял всего один человек — Малек. Стоял и глотал слезы. Он полагал, что поход без него не обойдется. Но капитан Ларна приказал: провести галеру морским путем до главного порта земель ар-Шархов. То есть исполнил мечту, по сути дал право командовать на корабле...

Как это часто бывает, прежде желанное не доставило ожидаемой радости. Нельзя разорваться надвое и быть в пустошах, одновременно управляя галерой. Нельзя — но хочется. Малек, впрочем, выслушав приказ Ларны, повел себя достойно, молча сморгнул предательскую сырость с глаз и ломающимся юношеским голосом сказал: 'да, капитан'. Он не девчонка, чтобы выказывать норов и требовать себе поблажек. Если его место на галере, он будет именно там. Ларна усмехнулся в усы и посоветовал прикупить перед выходом из порта пару запасных страфов. Чем, само собой, очень и очень обнадежил...

Галеры по озеру пошли ходко, рисуя на розовой воде синие линии, прямиком указывающие на малый торговый порт, кое-как пристроившийся в тесноте береговой полосы, под каменным боком гор на границе трех владений: людской Горнивы и земель, управляемых вырами семей ар-Выдха и ар-Нашра. Гребцы поглядывали на север, где хмурились тучи зимних дождей. Пока, по счастью, непогода проливала свою влагу чуть в стороне.

Скоро впереди обозначились темные панцири выров сопровождения, прибывших по указанию старого Жафа из родных для него земель. Канаты снова натянулись, скорость галер изрядно выросла. За завтраком Ларна решительно пообещал, что завтра, еще до темноты, на редкость быстро по любым меркам, галеры встанут у причалов. Одна короткая ночевка — и вот они, пустоши, во всей красе, надо лишь миновать узкий скальный коридор...

Ким сидел у мачты, в тени, подозвав Тингали и Хола. Вышивальщики по очереди излагали свои наблюдения, он слушал и хмурился, пытаясь создать из обрывков впечатлений целостную картину. Пока получалось не очень ловко.

?— Сборочка там, за горушками, — поясняла Тингали, как ей казалось, вполне внятно. — Небрежная такая, стянутая. Но не рюшечкой, а скорее кантиком, что ли...

— Нитки гнилые, хоть и выры ими шили, — страдал Хол. — Стыдно. Наша вина. Совсем гнилые, злость в них, мстительность. И вовсе дурное, да. Обман. Они хотели победы любой ценой. Они пожелали страшной смерти людям. Не сборка там, стяжка. Точно стяжка, да...

Ким прикрыл глаза и попробовал отдышаться. Понимают ли друг друга Тингали и Хол? Вероятно — да. Они видят нечто, пусть и не вполне одинаково, но достаточно отчетливо. Сам он — Ким — слушает обоих, но разглядеть беду во всей её полноте не способен. Он не умеет шить. И канву воспринимает иначе. Вот если бы здесь имелся лес... Хоть самый слабый и малый! Он врастает корнями в канву год за годом. Он сам и есть мир, он ловит дыхание ветра и слышит ток воды. Помнит кольцами годового роста всю древность от того дня, когда упало в почву первое семечко и дало росток... Но леса нет. Пустоши тем и ужасны: они негодны для жизни. Совсем не годны. Хотя лес вынослив, но здесь он сдался, высох. До последнего корешка высох — и смолк его говор. Даже стонущий скрип мертвых стволиков чахлых кустов давно рассыпался трухой.

Без леса Ким ощущал себя полуслепым. Он различал общий вид канвы, ощущал кожей её искажение, как свою боль, как след старого, так и не заросшего, гниющего ожога... Но опознавал беду кое-как. Точнее, лишь примечал фальшивость данного зрению. Горы вроде и есть — но верхушки их нерезки. Людям кажется: это из-за того, что облака сели на серый камень и мешают всмотреться. Но — нет, все куда как посложнее. Не на своем месте стоят горы. Это ли Тингали называет 'сборкой'?

— Тинка, вот тебе ткань, — попробовал добиться понимания Ким. — Шей, что видишь. Обычными нитками. Хол, то же задание и тебе. Врозь шейте, надо понять разницу в ваших оценках.

Вышивальщики дружно кивнули и занялись делом, более похожим на безделье. Крутят лоскуты, вздыхают, мнут, то так иглой приладятся уколоть, то иначе... Подрезают ранее зашитые нитки, иные подбирают. Тингали вон — чуть не плачет. Не получается сборка... Ким огляделся, махнул Ларне.

— Подержи канву. Без тебя наша Тинка совсем не справляется. Ты её понимаешь. Может, дело в поясе с котятами, а только я вижу: хорошо понимаешь.

— Я вообще умен, — насмешливо прищурился Ларна, пристраиваясь рядом с Тингали. — Такой уродился. Можно сказать, неущербный. — Он покашлял и сделал голос по возможности низким, загудел и забулькал, подражая вырам: — Я мудр, как Сомра! Я канву держу, ох-хо... Тяжкая работа, тяжкая...

Тингали тихонько хихикнула, потом рассмеялась во весь голос. Сразу расправилась складочка напряжения меж её бровей. С улыбкой и подначками работа пошла куда живее. Ларна исправно держал лоскут обеими руками и даже зубами. Хол шил один и вздыхал; потом разобрал кивок Кима и присоединился к общему занятию. Поодиночке вышивальщики не видели ничего в точности — это уже понятно. Зато вместе, с шумом и чуть не в драку, довольно быстро изуродовали лоскут до нужной им и, как обоим казалось, правильной, формы. Ким принял в ладони готовую работу, удивленно изогнул бровь. На ткани наметано в две нитки кольцо, обе нити присобраны, серединка морщится и выгибается вниз — донышком, как пояснила Тингали. Сама сборка торчит уже упомянутым 'кантиком'... Главное — рваных дыр нет, как нет и сложных скруток, угрожающих расправиться и сильно исказить мир. Прочее же маловнятно, увы.

Ким тряхнул головой, чувствуя себя окончательно запутавшимся. Взглянул на горы впереди. И решил оставить разбирательство на завтра. Тем более — вот и Марница проснулась, позже всех, зато отдохнувшая и в хорошем настроении. Потребовала обед — и все сели обедать. Даже Клык сел, чтобы удобнее выпрашивать подачки. Ткань с кантом и донышком Марница изучила, щурясь от смеха.

— Зачем все так усложнять?

— Я пытаюсь понять, будут ли меняться высота берегов и рисунок дна Омута слез, — вздохнул Ким. — Как мне думается теперь, худшего не случится. Когда нитки окажутся распороты, горы чуть подадутся к закату, так мы это будем ощущать и видеть. Пустоши вроде бы побольше сделаются. Путь от земель ар-Лимов до столицы удлинится на полный день... хотя я могу и ошибаться. Край ар-Шархов вырастет в размерах. Но в целом мир не изменится. Только наше о нем представление станет точнее. Почти все шитье, исполненное древними в пустошах — вросший в канву мираж, мне это название говорил дед Сомра. Мираж не дает видеть мир цельным, не допускает войти в тот круг, который обведен 'сборкой'... Что удерживает мираж и зачем создан, увидим завтра.

Узкий проход в скалах, начинающийся от побережья и ведущий в сердце пустошей, никому не понравился. Он давил нависающими громадами камня. В лицо сухостью и злобой бил хлесткий ветер юга, щедро перемешанный с песком и мелким каменным крошевом. Хол гнулся ниже на спине своего страфа и тихо постанывал: для выра такая погода ужасна. Между тем еще далеко до рассвета, вышли специально пораньше, как советовали люди в порту.

Солнце поджидало путников за плавным изгибом скального коридора — утреннее, красное и горячее. Не сговариваясь, все придержали страфов и плотной группой замерли на границе пустошей, настороженно рассматривая их в первый раз. Не на карте, не на канве — вживую...

Пустоши состояли из бурого мелкого песка, и казалось, что все живое в них долго и страшно сохло, пока не превратилось в такой вот песок, безжалостно перетертый временем и жарой. Каменный бок гор на вид был тоже бурым и пыльным, ничуть не похожим на вторую свою сторону, обращенную к озеру — серую, влажную и прохладную. Скалы в утреннем свете лоснились багрянцем, они вздымались вверх отвесными стенами сказочного замка. А ниже, под лапами страфов, начинался совсем иной узор поверхности: изрезанный плоскими частыми наплывами, резкими линиями, словно каждую из них некогда выдолбила мягкая, но безмерно упрямая, вода, выбирающая себе самый удобный берег. Ким нахмурился, рассмотрел скалы внимательнее.

— Этому узору каменных наплывов не пять веков! И не вышивальщиками он создан, — уверенно пояснил Ким. — Здесь, как я думаю, было в незапамятной древности море. Канва — она живая и порой сама подается, изгибается. Новый удобный поворот миру выбирает... Море ушло, сгинуло. А песок остался. Сухой, мертвый. Впрочем, если прежде не было такого злого южного ветра, здесь росла трава, имелись мелкие кусты. Но теперь они сгинули. Хол, не переживай. Пустоши велики, но мы знали это. У нас два вьючных страфа с запасами воды и масла для твоего панциря.

— Хол справится, — припомнив детскую манеру называть себя по имени, а не 'я', отозвался выр. Усмехнулся, шевельнул ворсом у губ. — Хол не трус, да... Мы с Тинкой исполним свое дело. Вперед.

Он первым шевельнул повод страфа, и вороной начал спускаться по плоским уступам-ступеням иссеченных ветром камней. Ниже и ниже, почти точно на восток, к рыжему морю песка. Сменившему древнее, высохшее — водяное... Страфы шли по пустошам охотно, жара им даже нравилась. Вороные, выращенные на севере, они оказались на редкость хорошо приспособлены к условиям юга. Уже к вечеру Хол признал, что не сходит с ума от жары, одно и то же все видят: действительно, чешуя птиц начала менять оттенок: она светлеет, переливается перламутром — красиво и неожиданно... Глянец черных перьев тускнеет, словно засыпанный пеплом. Страфы приспосабливаются. Людям и выру — труднее. Для них закат стал мечтой, желанной и убегающей, как горизонт. День казался бесконечным... Но и он подошел к концу.

В сумерках Ларна объявил отдых в тени невысоких скал. Указал приметную вершину дальнего отрога гор, недавно обозначившуюся на самом горизонте. Пояснил: в порту указывали именно на этот признак, предлагая от него пройти вперед, на восток, не более половины обычного дневного перехода и далее резко забирать к югу. Потому что впереди будут гиблые пески без края, куда ходить не принято: там и голоса слышат, и страх безмерный испытывают.

Когда закат отгорел, и жара утратила свою ярость, Хол и Тингали забрались на плоскую вершину скалы. Ким поднялся с ними. Теперь все трое достаточно отчетливо ощущали искажение канвы. Посовещавшись, сочли место удобным для работы: если подойти к области искажения ближе, кто знает, как еще 'отбросит' отдачей, когда пропадет стяжка ниток — и мир попробует расправиться, вернуть себе нормальное положение.

В полумраке светлой беспокойной ночи, утомительно-сухой, шуршащей песком слабого ветерка, реальность выглядела зыбкой и вымученной. Канва наоборот, проступала особенно явно и резко. Ким прикрыл сухие утомленные веки. Напел старинную песенку, более похожую на деревенский заговор. Про нитку юркую да ловкую, про иглу проворную, про швею умелую... Тигнали едва слышно шептала отдельные слова из песенки, Хол подсвистывал, точно поймав ровный монотонный ритм. Эта ровность была сейчас важнее всего: следовало плотно и точно настроиться друг на друга, чтобы ничего не происходило случайно, не в лад. У всякого ведь своя работа, свое умение...

Хол ловчее придерживает канву, ему хорошо видны искажения: здесь пусть древнее песком ставшее, но — море. Душа выра ощущает родство с ним, даже пересохшим. Тингали усердно и внимательно наметывает кромку перемен, чтобы ничего не порвалось от резкого изменения. Потом выпарывает старые нитки, и ночь шумит песком сильнее, ветер крутится, взвихривает вьюны песчаных воронок и снова опадает до пугающе ровной тишины. Чтобы подкрасться и ударить сухим шершавым порывом в спину...

— Готово, — Тингали закашлялась и с трудом распрямила плечи. — Можно ослаблять нитку.

— Сперва спустимся вниз. Прошлый раз нас едва не разбросало в разные стороны, когда ты выпорола старую тропу, помнишь? — быстро шепнул Ким. Подхватил сестру на руки и пошел вниз по узкой неверной тропке. — Только там-то был лес... Там я мог помочь.

Выр сбежал по камням напрямки, с обычной для себя отчаянностью существа очень и очень молодого, уверенного: осторожность опасно похожа на трусость. Ким слышал, щупая камни и двигаясь без спешки, как под скалой в два голоса Хола отчитывают Ларна и Марница. И вовсе не трусость упоминают, как пару к осторожности, но противопоставляют им глупую лихость и 'младенческую глупость'. Хол молчит, виновато сопит и пьет из фляги воду. Какой там азарт! На вершине он просто пересох... Кажется, Ларна первым сообразил: скрипнула кожа сумок. Запахло маслом, смешанным с травами.

— Уже лучше, — шепнул голос Хола. — Спасибо. Совсем сухое море, да. Море, где не могут жить выры. Страшно мне тут. Душа сохнет.

— Пойдем на юг, скоро ветер задышит солью, — пообещал Ларна. — Ты потерпи. Мы умнее станем, здесь ночами надо двигаться, а днем отдыхать в тени. Я подумаю, как ловчее приспособиться.

У основания тропки переминался Клык. Ждал. Принял Тингали на спину и зашагал к лагерю, подставляя крыло для Кима: держись, я вижу, все вы устали... Марница, помнившая прошлый случай с выпариванием нити на кривой короткой дороге, сама догадалась привести вьючных страфов, нагруженных по-походному. Все встали в тесный круг, Ларна снял Тингали со спины Клыка, но не отпустил. Ким обнял панцирь Хола и вцепился в руку Марницы.

— Можно, — решилась и скомандовала сама себе Тингали.

— Можно, — отозвался Хол.

Канва хрустнула и заскрипела, это было ощутимо даже не для слуха, а для чего-то глубокого, нутряного. По спинам вечерним холодком, небывалым в жаре пустошей, пробежал страх. Мир колыхнулся, растягиваясь и теряя привычную свою прочность. Первая волна перемен породила вторую, зримую и несомненную: загудел камень под ногами, ветер закрутил высокие и темные вьюны пыли, повел их танцующий круговой хоровод все шире, во мрак ночи, за пределы поля зрения. Одна за другой, словно являющиеся из-под сдернутой ткани, засияли настоящей своей яркостью звезды. Снова дрогнула пустошь, волна зыби, гонящей крупные песчаные валы, прокатилась, зло и резко ударила в щит прикрывающих путников скал. Ветер стих, чтобы взорваться воем и свистом. Только-только очистившееся небо потемнело, гася светляки звезд.