Конечно же, она уговорила меня на салатик, и на консервированную ветчину с гренками. Когда женщина хочет тебя накормить — лучше сдаваться сразу, не сопротивляясь.

— Я давно хотела с тобой познакомиться, — призналась она, когда мы наконец добрались-таки и до чая. — Только я не ожидала, что ты такой... молодой. Ты не обиделся?

Я мотнул головой. Вообще, поначалу у Лики я был на редкость немногословен.

— Я слышала, ты выбросился вместе с ним с пятого этажа. Скажи, тебе было страшно? Что ты чувствовал?

Не могу сказать, чтобы мне нравились разговоры на эту тему. Но Лика спрашивала как-то очень бесхитростно и... простодушно, что ли. Обижаться на неё было невозможно.

— Очень страшно, — подтвердил я честно. — Кажется, я вообще не вполне соображал, что делаю.

— Я часто задумываюсь, способна ли я была бы на поступок... Ну, на настоящий, серьёзный поступок, ты понимаешь? Если бы пришлось. И никогда не могу себе ответить.

— Когда приходится, тогда уже не остаётся выбора. Тогда просто делаешь, что можешь, вот и все.

— Как ты это сказал, — восхитилась Лика. И неожиданно:

— Ты разбился тогда? У тебя ещё что-нибудь болит?

Я снова помотал головой. Увидел скептический взгляд и признался:

— Ребра, немножко.

— Раздевайся, я посмотрю.

И, заметив, что мне кровь бросилась в лицо, добавила:

— Ну, что ты, в самом деле? Я, между прочим, частенько руками лечу. Тебе не рассказали?

Она ощупала мои ребра, не причинив ни толики боли; по телу разлилось приятное внутреннее тепло.

— Теперь все будет в порядке, — легко объявила Лика.

И замерла на небольшом пятачке между столиком и диваном в позе античной статуи.

— А сейчас, пожалуй, — проговорила она задумчиво, — я сделаю тебе подарок.

Она протянула руку к комоду и нажала там что-то; в комнате зазвучала тягучая, заунывно-ритмическая мелодия.

Застыв, как соляной столб, я смотрел, как в ритме странного, неправильного рисунка танца в разрезе халата мелькает на долю мига и снова исчезает округлая коленка, бутылочный изгиб икры, изящная напряжённая голень с высоким подъёмом и выпятившимися косточками, вся идеальной формы длинная нога с мягкой линией бедра, обнажающейся почти до самого эпицентра; потом как-то вдруг развалилась пирамида воротника, на секунду явив мне темно-вишнёвые, налитые ягоды сосков; зашевелилась, поползла, развязываясь, змея пояса...

Под халатом у Лики не было надето ничего — совсем ничего, ни единой полоски ткани. Фигура у неё оказалась бесподобно женственной, сексуальной почти до карикатурности: тончайшая гибкая талия — и округлые, полноватые бедра, мягкая пышная попа; длинные, красивые, фигуристые ноги — и узкие девичьи щиколотки; острые, чуть угловатые плечи с выраженными ямочками над ключицами — и гладкая линия рук. Большие, налитые груди были слегка отвисшими, но это совершенно не портило впечатления.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Моё короткое "да" прозвучало карканьем простуженной вороны.

Когда Лика, опустившись перед тахтой на колени, расстегнула мне штаны и прохладными пальцами погладила низ живота, я уже лез на стену; когда она легонько, балуясь, провела точёными коготками прямо по члену, я заорал, как бешеный мартовский кот.

Секс с Ликой был чем-то изумительным; такого мне испытывать ещё не доводилось. Он длился бесконечность, и плюс ещё одну бесконечность, практически не снижая остроты; волны прибоя накатывали на меня, доводя до невыносимого пика наслаждения — и медленно откатывались, изводя щемящим ожиданием нового прилива. Я, кажется, не сознавал себя, весь отдавшись этим безумно медлительным — и столь же безумно неотвратимым волнам.

Потом я долго лежал, как выброшенная на берег рыба хватая ртом воздух, медленно приходя в себя.

— Тебе понравилось, милый? — спросила Лика невинным голоском.

— О-о-о, — только и смог выговорить я.

— Приходи ещё, — пригласила она. — Такого представления всякий раз не обещаю, иногда я бываю уставшей. Но мне кажется, нам всегда будет хорошо вместе. Тебе ведь было хорошо?

— О-о-о... — снова отозвался я.

— Мне тоже, — призналась она, правильно истолковав мой ответ, и нежно чмокнула меня в щеку. — Ты такой замечательный, малыш.

Лике я прощал все, даже "малыша".

Так что я стал приходить к ней часто — всякий раз, как только была такая возможность.

* * *

Я приходил обычно с какими-нибудь сладостями или печеньем, садился на стул в уголке между столиком и комодом и подолгу смотрел, как Лика движется, суетясь, в узком пространстве своей комнаты, слушал её рассказы, жалобы и рассуждения, иногда рассказывал что-нибудь сам. Я никогда не требовал от неё секса — несмотря на то, что безумно хотел её всякий раз, как видел. Честно говоря, мне было не очень понятно отношение к физической любви женщины, для которой это является профессией, источником заработка; я никак не мог уловить, почему в свои выходные, которые она с трудом урывает, чтобы дать себе иногда отдохнуть — почему в эти дни Лика соглашается заниматься тем же самым со мной. Наверное, я так и не смог до конца поверить, что ей самой было это нужно.

Так что иногда мы просто пили чай и разговаривали, и случалось — я уходил от неё, получив только какой-то особенно трогательный, но совершенно не эротический поцелуй на прощание, и тогда мне казалось, Лика благодарна мне за нетребовательность. Но такое все же бывало редко. Чаще она сама начинала игру, будучи необычайно изобретательной, а ещё — внимательной, понимающей и тонко чувствующей настроение. Если все это выразить коротко, я бы сказал так: Лика занималась любовью с любовью — уж прошу прощения за тавтологию.

Однажды, идя к ней, я купил в лабазе бутылку вина — дешёвого, конечно, но все же вина, не сивухи какой-нибудь.

Ликина реакция меня потрясла. Войдя с кухни и увидев на столике бутылку, она завизжала, как включившаяся с ходу на полные обороты автоматическая пила; бутылка была схвачена со стола и бесцеремонно впихнута мне в руки, причём дотрагивалась до неё Лика так, будто я притащил в квартиру и сунул под нос хозяйке как минимум ядовитейшую змею.

— С этим к местным шалавам ходи! — с трудом вычленял я отдельные фразы в её непрерывном крике. — Ты к кому пришёл? Ты к б... с этим ходи! Я тебе кто? Ты меня за кого?...

— Прекрати визжать! — гаркнул я, обозлившись. — Не хочешь — не пей, но и не ори на меня, поняла?

Она осеклась.

Я прошагал на кухню и решительно вылил содержимое злосчастной бутылки в раковину.

Когда я вернулся в комнату, Лика уже успокоилась — так же мгновенно и полностью, как раньше завелась.

— Извини, Птаха, — она посмотрела на меня печально и так виновато, что вся моя злость моментально испарилась. — Правда, извини, я не хотела, я... Понимаешь... Я не знаю, как лучше объяснить. Ну, просто, видишь ли, иногда человек знает про себя какие-то вещи. Не предполагает, понимаешь, не догадывается, а именно — знает. Вот так я знаю про себя, что когда-нибудь сопьюсь. Это меня ещё ждёт. Только мне хочется верить, что это будет ещё не скоро.

Столько безнадёжной и спокойной уверенности было в этих словах, что я даже не решился спорить.

Как-то раз Лика открыла мне дверь бледная, как смерть, с черными кругами под глазами — и сразу же легла на диван, натянув плед до самого подбородка.

— Не трогай меня сегодня, Птаха, ладно? — попросила она тихо и жалобно, так что у меня ёкнуло сердце. Как будто я когда-нибудь делал это без её желания!

— Что случилось? — спросил я испуганно, присаживаясь у неё в ногах.

— Просто день паскудный, — произнесла она бесцветно, глядя в стену.

Вздохнула. Всхлипнула. И вдруг разрыдалась, отчаянно и горько, как плачут только несправедливо обиженные маленькие дети.

Я растерялся и перепугался окончательно. Встав на колени у изголовья, я торопливо и нежно гладил её по тонким бледно-русым волосам, ладонями снимал слезы со щёк, прикасался к вискам, невнятно переспрашивал то и дело — "ну что ты, маленькая, что?" — и наконец прижал её голову к своей груди, чувствуя, как сотрясается от рыданий её тело и как становится горячей и мокрой моя рубаха.

— Ты такой хороший, Птаха, — сказала она отплакавшись, все ещё судорожно всхлипывая и ладонью, смущаясь, вытирая нос. — Ты добрый. Ты прости меня, ладно? Что-то я расклеилась сегодня.

Я принёс ей мокрое полотенце из кухни.

— Понимаешь, вчера на Парковой подошли двое, — начала рассказывать Лика уже спокойно, тщательно обтирая лицо полотенцем. — Заплатили вперёд, хорошо заплатили, за всю ночь. Повели к себе на хату. Я пошла — что мне, что двое, привыкать, что ли? Захожу внутрь...

Она снова всхлипнула, и я опять принялся гладить её по волосам.

— Захожу внутрь, они дверь заперли... А там — ещё четверо. И все наглотались какой-то дряни, стояк нескончаемый, понимаешь? И я одна. И вот так всю ночь по кругу...

— Скажи мне адрес, — попросил я глухо.

— Зачем? — удивилась Лика.

Потом увидела мои сжатые кулаки.

Теперь уже она гладила меня испуганно и торопливо, отжимала своими пальцами мои, сведённые судорогой.

— Ну что ты, Птаха, миленький, глупенький, разве же можно так? Да я бы не рассказывала тебе, если бы подумала, что ты так... Ну, всякое бывает, что ж делать, работа у меня такая, ну, выдалось вот такое паскудство, устала, хочется поплакаться, я вот разнюнилась перед тобой, так что ж теперь... Они ведь заплатили, не били, ничего такого не сделали... Да я иногда за неделю не заработаю столько, сколько они мне дали... Да я уже в порядке, Птаха, ты успокойся, ладно? Сейчас вот мы с тобой чай сядем пить...

Позже, уже за чаем с печеньками, Лика заметила задумчиво:

— А знаешь, Птаха, я ведь люблю свою работу. Она интересная. Ни за что не смогла бы пахать изо дня в день на каком-нибудь заводе, одни и те же кнопки нажимать. Взвыла бы от тоски. А тут люди, каждый день разные, я им доставляю удовольствие, некоторым помогаю, и они мне благодарны... Иногда знаешь, какой азарт берет — ну вот не стоит у мужика, и все тут, это как вызов, для меня уже дело чести ему поднять... Зато какой он счастливый потом уходит... Ну, а издержки всякие — они бывают, конечно, но они ведь везде бывают. Так что я в своей профессии на своём месте.

* * *

В день, когда мы ограбили магазин, Лика встретила меня в иссиня-чёрном парике, и накрашена была соответственно. Имидж жгучей брюнетки ей не шёл.

— Мне так не нравится, — заявил я с порога. — Со светлыми тебе лучше. И вообще, у тебя свои волосы замечательные. Такие нежные.

— Зато жидкие, — отозвалась она.

— Ну вот уж неправда! — возмутился я.

Лика рассмеялась.

— Все равно не стану менять, — сообщила она с шутливым вызовом, поправляя парик. — Должно же быть какое-то разнообразие.

— Бандерша, — поддразнил я.

— Сам бандит.

— А вот сорву твои волосья!

— А вот попробуй только!

Мы пикировались и хохотали, и гонялись друг за другом в крошечном пространстве вокруг столика, роняя стулья, и в результате оказались в постели прежде, чем успел закипеть небольшой пузатый чайник на плите.

— А говорил — не понравилось, — всхлипывала от смеха Лика, когда я смог наконец-то оторваться от неё.

И подхватилась:

— Ой! Чайник!

Потом мы все-таки пили чай и ели вкусные глазированные печенья, обожаемые Ликой, но покупаемые редко по причине дороговизны. Сегодня мой "заработок" требовалось отметить.

— Ты нынче какой-то не такой, Птаха, — подметила Лика, наливая себе то ли третью, то ли четвертую чашку чая. — Что случилось?

Я пожал плечами.

— Ходил "на дело" с ребятами.

Она сразу посерьёзнела.

— Не лез бы ты в это, малыш. Зачем тебе? Влипнешь еще.

— Надо.

— И что? Что-то пошло не так? Было опасно?

— Да нет, все нормально. Даже проще, чем я думал. Только...

— Что?

Я поколебался мгновение, не дольше — и рассказал ей о том, что собираюсь покинуть Нору, что для этого мне нужны надёжные документы, и соответственно деньги, и что деньги я намереваюсь украсть, а вот получается какая-то ерунда...

Лика слушала внимательно и понимающе, подперев кулаком щеку.

— С документами, кстати, я тебе могла бы подсобить, — сказала она наконец. — Я знаю людей, которые знают других людей, которые... Ну, ты соображаешь, как это. Но вот деньги... Деньги, деньги. Проблема всех проблем. Жить людям не дают эти деньги. Точнее, их отсутствие.

Лика ещё поразмыслила. И выдала:

— Значит, Птаха, думается мне так. Если решился твёрдо — делай, не жди у моря погоды. А то пока будешь ждать — перерешишь, а после всю жизнь жалеть станешь. Выходит, тебе нужно "дело", крупное "дело", чтобы взять всю сумму сразу, потому что несколько "дел" — больше риска. О мелочёвке я не говорю. А присмотреть такое "дело" тебе придётся самому. На Кота в этом плане не очень-то рассчитывай: у него интерес другой, он себе авторитет в банде зарабатывает, а по-настоящему серьёзный куш ему без особой надобности, так чего ему голову ломать? Вот когда уже готовое предложишь, обмозгованное, тогда и он никуда не денется. Ты ведь бываешь теперь в городе? Ну вот и приглядывайся, прислушивайся, думай. Я, если что подмечу, тоже тебе подскажу.

— Спасибо, — я был тронут её участием — и в то же время неожиданно почувствовал себя слегка обиженным её рассудительностью. — А я боялся, что ты станешь меня отговаривать.

— Отчего же? — Лика улыбнулась. — А, поняла. Теперь ты думаешь, что я хочу с тобой расстаться. Глупый.

Она помолчала.

— Я ведь не всегда мечтала стать проституткой, Птаха. Было время, когда я тоже надеялась вырваться из Норы. Я... Моя семья перебралась сюда, когда я окончила третий класс. Так вышло, отец влип в историю, доверчивый слишком был... Неважно. Суть в том, что я ещё помнила, что такое нормальная жизнь. Я решила учиться. Я ходила в школу, уже живя здесь, и знаешь, мне удавалось быть одной из лучших в классе. А это было нелегко. Меня дразнили "норушницей", "грызуньей" — мне было вроде плевать. По серьёзному-то цеплять боялись. Однажды, я уже заканчивала восьмой, отец — он был тогда в запое — устроил пожар, они с матерью сгорели оба... Я всё равно школу не бросила. По вечерам уже работала тогда, днём училась. У меня ведь жёсткий план был, все расписано, все учтено...

Лика поболтала ложечкой в чашке с остывшим чаем.

— И, знаешь, ничего ведь не произошло, в общем-то... Ну, повод-то был, пустяковый повод... Препод свинью подложил, завалил на тестах, хотел, поганец, чтобы я с ним бесплатно спала. Да не в этом дело, можно было б и дать, не убыло бы, или припугнуть хорошенько. Но обидно стало до чёртиков, я ж всерьёз зубрила. А ещё — со временем, а может, с возрастом как-то теряешь масштаб, что ли. Начинаешь думать — зачем мне это нужно, корячиться, куда-то рваться? Забываешь, чего хотел... Вернее, помнишь, конечно, но как-то без наполнения, остаётся форма, а суть утекает. И тогда уже не сделаешь ничего, потому что просто не станешь делать. И я бросила школу в начале десятого класса. Меньше года не доучилась.