Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

— Мужик за работой должен волновать бабью душу... и телу. Во такой мужик, — Мергель тоже изучил спину Якова. — Не запойный, не трутень. Судимость на ём, но мелкая — рукам удержу не знает. Еще зуб-другой сплюнет и поутихнет. Не дурак же, ась? Гонору в ём гора, жену высмотрит себе грамотную, чтоб выгуливать её, остепенясь. Тож тебе в пользу. Ага: нищий покудова. Вовсе удача. Смекаешь?

— Господин Мерголь, — я ощутила, что согреваюсь, начиная от ушей. — Вы что...

— Пример даю, — он глянул на меня особенно остро. — Пример! Гля: такого приметь. Не годен чернявый, ищи белявого. А токмо выкобениваться брось. Юлька, бабе надо уметь прилепиться. Я по душевной доброте показываю, к кому лепиться с ничтожным достатком и дурьей башкою. Гля: образец. С ентого и начни умнеть. Покличет гулять по опушке, беги-и! Оно не вредно. Я к чему? — Мергель значительно свел брови. — Я тебе друг. Значится, и лихой поганец не забалует на моей земле. Пользуйся, Юлька.

— Добрый вы человек, — кое-как выдавила я. — Заботливый. Благодарю за науку.

Мергеля надо благодарить, иначе он мигом взъестся. И начнется такое... уже дважды начиналось, хватит с меня.

В ушах звенело. Сами уши, вот чую, сделались малиновые. Хорошо хоть, шляпка сидит низко, тень на лицо бросает. Ну и жара! Вообще не помню, что мне снилось про зиму. Мысли расплавились. Чай принесли повторно. Хлебаю кипяток, моргаю и старательно улыбаюсь дрожащими губами. Как только яма получит нужную глубину, сбегу из беседки давать указания по укладке дренажа. Всякое дело, спасающее от нежной заботы Мергеля — драгоценно.

* * *

Когда день накренился к вечеру, пьяно багровея, три пиона гордо и просторно укоренились посреди непостроенной оранжереи, размеченной колышками и бечевкой. Рожа Мергеля лоснилась от радости, да такой жирной — я аж издали изжогу чую. Икаю. Тихо радуюсь, что зрелище делается мельче, дальше: Снежок бодро шагает и чуть пофыркивает. Все бы хорошо... Но Яков молчит, сутулится: продолжает злиться. Гордость мешает ему отдать вожжи, хотя усталость требует замертво сползти на дно шарабана.

— Эй, почему я получаюсь совсем виноватая? Мергель тебе не заплатил, а не я, — трудно сказать прямо то, что еще не сложилось во внятную мысль.

— Потому что я — двуличный сорняк, — мрачно выдавил Яков.

— Отдай вожжи. Хватит злиться, я извиняюсь изо всех сил. Правда.

— Не очень-то получается, — хмыкнул Яков. — Вожжи ей. Вот еще.

— Дал бы вожжи, я бы направила Снежка во-он туда, — я указала на дорожку, готовую вильнуть вправо. — До пруда рукой подать. На берегу трактир 'Пестрый ёрш'. Говорят, у них лучшее пиво в Луговой. Я сама не проверяла, мне не полагается гулять по трактирам: я вроде и барышня, и шабашник. Ни к хозяевам за стол, ни к работникам.

— Ай-ай, спину свело, — простонал Яков. Быстро глянул на меня и взвыл еще натуральнее. — О-уу... Рука отнимается. Две руки, обе-две! И денег у меня, — отнявшаяся рука ловко щелкнула пальцами, — ни копеечки.

Ба-бах! Я дышать перестала: жертва бесплатного труда рухнула спиной со скамейки, это ж шею можно сломать! И когда успел вожжи бросить? И ведь не разбился: стонать продолжает, а сам мягко перекатился на бок, щеку ладошкой подпер — и заныл на мотив народной песни. Звучало до слез жалобно, вот только слова... он перечислял меню! Мол, уху желаю-ах, без пива исчахну — ох-ох, бок колет-ой, не излечить его без припарки о трех расстегаях-ах, да с огурчиками-ей, которые хрустят как больная шейка-хрясь...

— Юна, ты правда ни разу не бывала в 'Ерше'? — Яков прервал стоны и вмиг оказался на скамейке. Отобрал вожжи. — А ну зашумят там к сумеркам? Ты ж шума не любишь.

— Тебя надо накормить. Неудобно получилось. Мергель за нанятого нами работника не выплатил, корки хлеба тебе не дал, да и меня пустым чаем весь день поил, словно я водохлеб.

— Он решил, что я ловчей его ловкач, вот и остерегся заводить речь о деньгах. Продержал нас в саду, — согласно хмыкнул Яков. — Пустой день. Пианино не удалось настроить. Но ты вроде согрелась? Да и я поостыл от утренней злости. Вообще-то не к тебе обида. Желтушником меня уже дразнили. Кое-кто так усердствовал, что начал шепелявить... а мне пришлось отправиться на север. Юна, ты правда не знала?

— Чего не знала?

— Дурак я. Ты бы не сподобилась шутить зло... Да уж, весь день прокипел зазря, — Яков смутился, почесал в затылке. — Опять ошибся. Тут не север, не тайга. А, ладно, сам начал историю, самому придется продолжать. Таких, как я, к востоку от столицы зовут дикой порослью, а дальше, в северной тайге, нас кличут лесными неублюдками, кукушатами и еще много как. Иной раз и желтушниками.

— Каких — таких? — у меня голос сорвался.

— Смугловатых, с прищуренными глазами, невысоких, чернявых, — криво усмехнулся Яков. — Таежные люди живут своей верой, тайным укладом. О них там, в диком краю, дурного не говорят. Не пересекаемся мы с ними почти ни в чем. А вот полукровки... все такие прижиты горожанами от любовниц. А те любовницы — шаманки таежные. Их зовут кукушками. Выйдут в наш мир, родят дитя и бросают чуть погодя, если негодное. А какое им 'годное', вне леса никто не понимает.

Я погладила его по руке. Отметила с недоумением: у Якова не дрожат пальцы. Весь день он копал, как бешеный, но свежих мозолей нет. И потом от него не пахнет...

— Давай подберу другой цветок.

— Я б не злился, если б ты ошиблась, — озлился Яков. — Но я сперва подумал глупость, а после... на себя рычал. Ведь сам спросил! А зачем? Затем, что я... как бишь к западу от столицы называют цветок?

— Звонец. А то не знаешь.

— Звонец, — он фыркнул. — Да уж, что есть, то есть. Точно про меня. Барышня-а, а ты пиво пьешь? А гостинец братцу Яну купишь? Ряжской воблы три пудика, сладенькой.

— Вразуми братца, Яков: не влезут в шарабан три пуда этой заразы, способной обломать и железные зубы.

— Тогда кулёчек на пудочек, — он умудрился сделать кроткое, скорбно-просительное лицо. Свел ладони в горсточку и поморгал, умильно сопя.

— Кулёчек? — я отвязала от запястья кошель на ленте и уложила целиком в горсть просителя. — Больше денег нет. Торгуйся. Тут и уха, и вобла с пивом.

Яков встряхнул кошель и вслушался в звон.

— Тебе пить вредно, — тон злодея стал деловым. — А мне зубы ломать полезно.

Я пожала плечами, удивляясь постоянству трат на Яковов в этом сезоне: в кошеле, если верно помню, пять рублей с какой-то мелочью. Выползку досталось столько же. Интересно, для здешнего трактира пять рублей — много или мало? Может, пора краснеть и сбегать? Вдруг обед можно заказать лишь целиком, это вроде бы называется 'накрыть стол'. А после хоть один сиди, хоть с гостями...

В ухо хихикнул Яков. Еще бы! Я не молча выдумывала страхи, я проговаривала самые навязчивые. Начала выдумывать беды еще в шарабане, злясь на подначки 'налетчика', а продолжила это бесконечное занятие, вцепившись в перила крыльца и на всякий случай изучая ивняк, художественно высаженный по берегу. Редкий, для спасения бегством — негодный.

Яков не страдал и побега не затевал. Он мигом пристроил Снежка и шарабан, поговорил с кем-то у конюшни, посмеялся с кем-то во дворе и подкрался обратно ко мне, чтобы громко кашлянуть в ухо.

— Ай! — я не стала расстраивать налетчика.

— Актерствовать и не пробуй, честная барышня, — Яков поддел под локоть и потащил в трактир. Сама бы я не сдвинулась с места. Меня моими же страхами приклеило к крыльцу. Но Яков вел настойчиво, а говорил покровительственно. — Приятственное заведение. И Яну уютно, и Якову занятно. В сезон тут на пять рублей не загуляешь, но пока что весна. Подбородок выше, мы годные гости.

— Да ну тебя, — с нескрываемым облегчением выдохнула я.

— Мне разболтали по секрету, вон тот стол лучший. С видом на озеро, в стороне от гульбищ. Сегодня тут тихо, но я предусмотрителен... Ей светлого, мне темного густого, — велел злодей. Он уже отвернулся и говорил с парнем в красной рубахе, подпоясанной намеренно растрепанной верёвкой. — Прочее сам сообрази, ага?

Яков выдвинул стул, дождался, пока я сяду, и снова подвинул. Вышло ловко и привычно... я опять задумалась: кто он такой? Трактирные пианисты не обучаются подобным манерам, уж тем более не практикуются в них. Пока я думала, Яков вытряхнул содержимое кошеля, не глядя, в горсть 'красной рубахи', назвав парня Окуньком. Оба засмеялись — стало понятно, они успели позубоскалить и теперь почти друзья.

Проводив взглядом денежку, которой мне хватило бы на две недели тихой жизни, я не испытала огорчения. Разве смутную досаду: явись я сюда без Якова, и заказ бы не сделала. А налетчик вон — уже сошел за завсегдатая.

Мне под руку подсунули глиняную кружку, холодную и чуть влажную на ощупь. Пена — горкой. Якову досталась кружка вдвое больше. Он блаженно вздохнул и принялся лизать пену, пока по столу звонко стучали донышки тарелок с закусками и зеленью.

— Давай я извинюсь, — предложил Яков, сделав первый глоток. — Я плохо подумал о тебе еще на станции. Сразу решил, что барышня высокомерная до тошноты. Такой был день, — Яков растер старый, почти сошедший синяк. — Три раза кряду я ошибся: о тебе подумал плохо, о Мергеле — самонадеянно, а уж с его женой... Н-да.

— В тот день ты спросил про живок из-за своей семьи, — сообразила я. — Лесные шаманки, они тоже из породы жив?

— Они другие и... никто не знает. Однажды я сбежал в лес. Дурак был малолетний, хотел найти родную мамку, — Яков сделал несколько крупных глотков. — Увяз в болотине, подвернул ногу и налетел на старого секача. Три раза почти умер, в общем. Днями и ночами брел и брел... орал, что хочу увидеть её. Вода кончилась, еда, силы. И все, стало темно... После я узнал, что лесные люди вынесли на опушку. Ни один со мной не заговорил. Так я понял, что для них я чужак. А дома отец избил меня в первый и последний раз за всё время... Так я решил, что ему я дорог. Больше не искал ту родню, — Яков допил пиво и отодвинул кружку. — Но я ищу ответы к старым вопросам. Для того и начал разговор о живках. Хотя чего уж, ты поняла, как я отношусь к этим ловким бабам.

— Разве у меня могут быть ответы? Да, мне не нравятся живы. От храмовых — мурашки, от наемниц... брр, отвращение.

Я отхлебнула пиво и стала искать годную закуску. Яков подвинул тарелку с хрустящим хлебом и свиными шкварками.

— А мне хочется сворачивать им шеи, — ласково прошептал Яков. Хмыкнул, изучая мое отчаяние. — Хочется, да. Но я держу себя в руках. И еще раз извиняюсь. Когда ты увидела стаю птиц, был краткий миг... я заподозрил, в тебе подлую породу. Ты учуяла прядение и замерзла. Их работу так называют — прядение, а чуткие люди рядом с прядением или горят всей кожей, или мерзнут. Второе встречается столь редко, что такой признак не всем осведомленным известен. Ты не знала?

— Не-а. Яков, — от пива мир стал удобным, как севшая по ноге обувь. — Яков! Почему ты не устал за целый день? Мне глядеть со стороны было тяжело.

— Устал, — утешил меня Яков. — Только я железный от природы, а когда я зол, меня вовсе не умотать ничем... Закажу чаю. Не то утром проклянешь.

— А ты и напиваешься трудно, да?

— Очень. Но это что, — Яков расплылся в счастливой улыбке и обнял полуведерную емкость с ухой. — Уж как я трудно нажираюсь! В меня войдет еще одна такая мисочка, и даже две. И три бы влилось... жаль, третья сверх пяти рублей.

Смотреть, как он ест, было поучительно. Я отщипывала от рыбьего бока по волоконцу, глотала через силу... меня тошнило от зрелища. Яков облизывался, хватал то крупный ломоть хлеба, то целиковый зубок чеснока, то огурчик. Все хрустело и перемалывалось мгновенно! И казалось, встать он не сможет. Под столешницей у него отвисло брюхо покрупнее мешка — тощий человек не вместит столько!

Мне дважды приносили подарочки от повара: блюдца, а на них вкусный пустяк и рюмочка. Полагалось выпить в один глоток и сразу закусить — мне Яков пояснил. После второй рюмочки голова сделалась пушинкой одуванчика. Невесомая, и шейка длинная под ней, и весь мир не колышет... В трактире нет ветра, место расчудесное, я могу удерживаться за столом, даже пуховая... Яков что-то спрашивал о возне с пролесками, о том, кто приедет принимать работу — старался поддержать беседу. Я не могла говорить о сложном, но пролески — легкая тема. Я люблю растить цветы. Окончательно это сделалось ясно три года назад, и с тех пор я мечтаю о крохотном магазинчике с садиком. И чтобы все это помещалось в пригороде, на тихой улочке, куда лишние люди не забредают. Мне много не надо. Кажется, я и это рассказала Якову. Если б он догадался спросить о выползках, разболтала бы про лысого тезку... Но — не спросил. Или я не запомнила эту часть разговора?

Стало смеркаться. Над озером по одной расцветали звёздочки, похожие на пролески. На террасе жарили на углях что-то шкварчащее, дымок стлался по воде и стирал отражения звёзд — словно собирал их для букета на небесном лугу. Вода была прохладная, дымок — теплый. И небо имело теплый тон, но у горизонта грудился снег облаков. Я отдыхала душой и смотрела в ночь... На столик поставили свечу, в кольце жёлтого света мы сидели двое — я и Яков, и потому я была надежно отделена от тьмы. Яков — он яркий... рядом с ним могу принять то, что неделю вымораживало сны. Оно отодвинулось, и такое — увиделось со стороны целиком.

Кто-то другой смотрел в иное небо. Там бледные звездочки давил тучевой сугроб. Тот человек намертво вмерз в отчаяние, хотя все еще жил и дышал колючей болью. Он обладал тонким слухом: рядом, за стеной, его обсуждали неторопливо и безразлично. Мол, зачем молчун упирается? У них есть опыт и средства убеждения. Для них получение списка имен — лишь вопрос времени. Время у них тоже есть... Молчун был слаб после пыток, а еще он остался один в целом мире и глядел в небо, страшно далекое небо за решеткой... Прутья резали душу: он хотел жить, но ненавидел себя, жадного до жизни! В какой-то миг боль стала невыносимой, и он...

— Нет! Не-ет...

Я закричала и сразу, в один вздох, поняла: я дома, в родном мире! Я в безопасности. Живая... а человек из моего сна выбрал смерть. Он только так мог сберечь тайну списка имен. Тайна имен — это жизнь для всех людей из списка. Эта тайна осталась нерушимой. Молчун так решил... И мне, в моём безопасном мире, в яви, стало холодно из-за кошмарного выбора в чужом сне. Из-за безысходности: любой выбор был убийственным в прямом смысле.

Я до боли сжала кулаки. Надо отделить себя от сна! Мне не изменить прошлого, тем более чужого! Я — на свободе, я не захлебываюсь кровью и не слежу обреченно, как тьма делается безмерной и жрет меня, рвет в клочья... Тьма рычит, как сторожевая псина, и она кажется псиной, даже запах... ужасно. Особенно взгляд. Тьма понимала выбор молчуна — и не принимала его. И тьма что-то решала. У неё было право решать. Кажется, она могла сожрать без остатка — или спихнуть куда-то... не знаю, куда.

— Юна, очнись! — Яков встряхнул за плечи, и лицо его появилось близко. — Юна! Эй, не ходила по трактирам, и впредь не пробуй. Спиртное тебе неполезно.