Книга 2

Дальше были почти дюжина километров по дороге, почти забывшей поступь путника, стук колёс карет и телег.

Дальше были упрямый рык и шаги, тяжелые, неумолимые, которые, приходя во сне, ещё много лет будут заставлять юную суккубару мочить постель.

Дальше была улыбка самой Смерти... улыбка той, что когда-то у костра Он прозвал Молчуньей, улыбка над окровавленный телом Его, почти беспамятным, но всё ещё пытающимся тащить карету, не ради себя, ради тех, кто доверил Ему свои жизни.

Гул-Вейт. Окрестности бастиона Имо-су. Год 1478 после Падения Небес.

Гадюки следовали за форстмейстером и его псом безмолвно, как и подобает гадюкам.

— Ветеран не ошибался и не врал. — улыбнулся Троица, оглядывая принесённые розги. — Такие, как он, редко ошибаются и никогда не врут. Умирать, умирают, но не врут. Я убивал таких, как он, я знаю.

О том, что в Льюсальвхейме Он узнал расположение всех Почек и Побегов Мирового Древа, Троица умолчал, считая это деталью, недостойной упоминания.

— По две дюжины каждой? — с надеждой заглянула в глаза Троице Лютиэль, прекрасно помнившая, что две дюжины ударов полагались ей с матерью, на двоих.

— Едва прикрытая наглость с налётом легкомысленной забывчивости — слишком вульгарно и прямолинейно. — в голосе Анатиэль звучали нотки недовольства своей дочерью, фальшивого. — Разве этому я тебя учила?

Давняя игра в нерадивую дочь и всезнающую мать, готова была набрать обороты, но Троица, на груди которого лежала Лютиэль, пропал.

Только был здесь, а теперь уже стоит в шагах пяти, с розгой в руке.

— Манотворящая железа у тебя, Анатиэль, вышла просто выше любых похвал — боюсь, если вы, как и планировали, уроните блюдо с ней, Я буду расстроен несколько больше, чем вы рассчитывали. — сообщил Он.

Голос Его был всё также мягок, а улыбка всё также лучезарна, но сама мысль ослушаться Троицу в тот момент показалась суккубарам самоубийственной.

Молодая же воспитанница, принёсшая ведро с розгами, замерла мраморным изваянием — стальные цепи страха сковали все её члены.

— Тебя, Лютиэль, Я буду сечь, пока ты не взмолишь о пощаде, — пообещал Троица, — а потом буду сечь, пока Мне не надоест. Вечером, а пока сбегай-ка Мне за рубашкой, на твой выбор.

Лютиэль сорвалась с места, будто обратившись в ветер. Анатиэль только осуждающе и вздохнула, посмотрев в след дочери: ни бёдрами не вильнула, ни спинку не прогнула, как положено, дав насладиться видом полной груди, даже на взгляд с лёгким разочарованием и укоризной ума не хватило.

— Позор, а не суккуб.

— Позор... — Троица попробовал на вкус слово, чуждое самой Его природе, — глупости говоришь Анатиэль. Глупости. Твоя мать спасла тогда тебя... спасла от Меня...

— Я о себе, Троица, о себе...

— А Мне, думала, легко с вами всеми, с Караваном? — хмыкнул Троица. — Одни боятся Меня почём зря, другие молятся на Меня, что ещё глупее, чем бояться, а кто-то и убить хочет, как теже Гадюки... дуры они, конечно, заносчивые, самовлюблённые дуры, но не убивать же их за это... попробую ещё... они поймут... должны понять...

Лет двести назад, как и тысячу лет назад Троица учил бы перворождённых совсем иным способом, чем выбранный ныне. Вначале бы поучил, а после выбрал самые сочные куски и приготовил Себе на костре эльфятину.

Молодая эльфятина, на вкус Троицы, и в сыром виде была более чем съедобна, но всё же с некоторых пор мясо Он предпочитал в приготовленном виде. А ещё Он предпочитал не возвращаться во времена, которые были до того, как Он впервые позволил назвать Себя Сыном.

Орн. Год 1237 после Падения Небес.

Спят ли Боги Сотворённые?

Способны ли они пусть на краткое мгновение, но перестать быть, ощущать самих себя? Перестать выступать и наблюдателем, и наблюдаемым явлением одновременно? Отдать всю безграничность своего существа в руки кому-то, кто будет наблюдателем? Сможет ли этот кто-то вместить в себя Бога Сотворённого? Не станет ли новым богом тот наблюдатель?

Теперь я знаю ответы на эти и многие другие вопросы, вытекающие из них.

Бог Сотворённый не может позволить себе такое явление, как сон. Сама природа его отрицает сон. В тот самый момент, когда Бог Сотворённый перестанет быть наблюдателем самого себя, он перестанет быть Сотворённым, отдавшись во власть наблюдателей, став просто богом. Таким образом, смерть Бога Сотворённого — это рождение бога, но в свою очередь рождение бога — это не всегда следствие смерти Бога Сотворённого.

Бог Сотворённый — если обратиться к упрощённой теории Пустоты — это участок Пустоты, осознавший своё существование, ограничивший сам себя как чисто физически, обзаведясь телом, так и во времени, став существовать преимущественно в конкретный момент времени, но при этом всём не утративший своей связи с Пустотой. Отсюда и термин — Бог Сотворённый, в том смысле, что сотворённый самим собой.

Конечно, не стоит забывать и о том, что Небесному Воинству, основываясь на ошибочных выводах, удалось получить натурального Бога Сотворённого, но данный факт я склонен считать скорее случайностью, чем закономерным результатом многотысячелетней деятельности пернатой братии.

Так вот возвращаясь к различиям Бога Сотворённого и бога, стоит отметить, что бога можно убить.

Бог конечен, как конечен его наблюдатель. По сути, все параметры бога конечны и ограничены наблюдателем, и даже если богу каким-то образом удастся перешагнуть через установленные первоначально ограничения, это мало что поменяет, ведь бог окажется скован новыми. И пусть он раньше мог лишь горы двигать, а теперь может щелчком пальцев тушить солнца — в принципиальном смысле ничего не изменилось, бог так и остался заложником конечных величин, которые казалось бы можно повышать до бесконечности, но это иллюзия, ведь в конкретный момент сила Бога будет иметь конкретное определённое, конечное, значение, что в свою очередь значит, что может найтись сила превосходящая имеющуюся.

Таким образом, мы приходим к тому, о чём я говорил ранее, — с богом, раз он конечен, можно сражаться, и что более важно — бога можно убить.

Бог Сотворённый же, являясь наблюдателем самого себя, является также и Пустотой, в связи с чем сражение с ним теряет какой-либо смысл, ведь тут даже дело не в том, что с Богом Сотворённом нельзя взаимодействовать больше, чем тот того пожелает, а желания взаимодействовать у него с кем-то обычно, куда меньше, чем желания у обычного, психически стабильного человека дрессировать пыль. Дело тут в том, что Пустоту, которой и является Бог Сотворённый, невозможно уничтожить.

Оговоримся, невозможно уничтожить извне, но сам Бог Сотворённый вполне может изменить свои собственные свойства. Результатом может быть появление бога, растворение Бога Сотворённого в Пустоте или много что ещё, чего в рамках упрощённой теории мне бы не хотелось касаться, хотя бы потому, что данная область и в полной теории Пустоты зияет дырами, за которые мне стыдно.

А вот за что мне не стыдно, так за найденное решение по изменению извне свойств Бога Сотворённого. И пусть это всего лишь частное решение для ничтожно краткого периода сразу после появления Бога Сотворённого и до осознания им разницы между внутренней реальностью и той реальностью, что его окружает... пусть... даже будь это лишь случайностью, досадным недоразумением... ничто не способно отменить того, что я убил Бога Сотворённого... но сейчас не об этос, сейчас же поговорим о Сыне.

Он проснулся, но так и не открыл глаз.

Сомнений в том, что карета вовремя была доставлена в крепость, не было, но чувство тревоги, которое Сын не мог решиться переплавить либо во всепожирающую ненависть, либо же в холодное безразличие, чувство тревоги скреблось в закоулках Его разума.

— Что если ведьма не сдержала слово, и те, кто был Караваном, мертвы?

— Что если кто-то все же умер, даже не смотря на то, что ведьма дала противоядие?

— Что если кто-то умер из-за того, что Он не смог тащить карету также быстро, как это могли сделать кони?

— Что если перворождённые, уничтоженные Им на подходе к крепости, что-то сотворили с Караваном?

— Что если кто-то иной напал на беззащитный Караван?

— Что если ведьма продолжит шантажировать Его Караваном?

— Что если кто-то другой вздумает поступить также, как поступила эта треклятая ведьма?

— Что если Он стал слабее?

— Что если появится кто-то, кто не хитростью, а силой попробует забрать Его Караван?

— Что будет с Караваном, когда не станет Его?

Вопросы без ответов, они жгли Его изнутри, причиняя боль.

А ведь Сын почти забыл, что такое боль: слишком мало было тех, кто способен был дать Ему это чувство.

Слишком мало... исчезающе мало их было... когда-то Сын даже думал, что их вообще нет, но козопас, простой козопас с изуродованным лицом, чьего имени Он так и не удосужился узнать, напомнил Ему, что те, кто способны бросить вызов богу, ещё есть.

То, что Он — бог, Сын знал уже больше двух сотен лет, с того момента, как повстречался с Безмянкой, но знание это мало что меняло, хотя, казалось бы, должно было изменить всё.

Так бывает.

А ещё бывает, что нечто незначительное, мелочь, меняет, если не всё, то многое.

Едва различимое сопение совсем рядом.

Сын слышал его много тысяч раз.

Это спала рядом со своим богом Милитэль, далёкий потомок туринки Милитэль, одной из тех, кто покинул Орн и последовал за Сыном. Дыхание и сердцебиение ее были столь безмятежны, что стало Хозяину Дорог понятно: Караван невредим, и Он сделает всё для того, чтобы так было всегда.

Всегда — это куда больший срок, чем может себе позволить бог.

Всегда — это вызов, стоящий куда выше убийства Бога Сотворённого, которым Он был когда-то.

Всегда — не было в Лоскутном Мире того, кто мог бы себе этого позволить, и Он решил заполучить это.

— Радуйся. — улыбнулся Сын и поцеловал Милитэль в губы.

Поцелуй длился и длился, грозя перерасти в нечто большее, но Он уже научился сдерживать Себя:

— Веди сюда ведьму.

О том, что ведьма могла сбежать, Он и не думал: карету ей не утащить, а без кареты её содержимое с места не сдвинуть.

О том, что Караван, получив противоядие, избавился от ведьмы, Он тоже не думал: наказание всегда было Его делом.

Думал Он о том, что решив воспользоваться истинными людьми, упустил из виду другие расы... не упустил, посчитал несущественными, как считает путник несущественным небольшой камешек в своём сапоге. Час считает, два считает, а потом останавливается, снимает обувь и вытряхивает тот камешек.

Когда хотел, Сын мог видеть и знать куда больше, чем мог знать и видеть даже самый внимательный и информированный Человек. Сейчас был именно тот исчезающе редкий случай.

Перворождённые — их Он покарает первыми, сказав перед тем, как обнажить клинок:

— Рождённые первыми, обычно, и умирают первыми. Таков закон Лоскутного Мира. Пора бы вам его наконец понять.

Стоящий-справа-от-трона, убивший собственного отца, чтобы освободить трон, не для себя, для Тёмного Повелителя, получил своё место напротив эльфов, затем свои места в плане получили и другие обладатели наследия Мудреца, последователи богов Древних, Додревних, Начал.

Что же до моего места в плане том... не нашлось мне места... перестав быть тем Богом Сотворённым, поискам которого Сын посвятил почти тысячу лет, перестал я быть хоть сколько-нибудь интересен Ему...

— За предательство закона гостеприимства тебя ждёт смерть. — объявил вошедшей ведьме Сын.

Он так и лежал, как недавно проснулся, нагой на простынях тончайшего шёлка в центре шатра.

— А за идею, которая родилась благодаря твоим действиям, Я дарую тебе право на просьбу. Любую. Проси же, Я дам тебе то, чего ты пожелаешь.

Вошедшая женщина, сама попросившая называть её ведьмой-с-болот или просто ведьмой, была не так стара, как пыталась казаться. На вид, за сорок, сильно за сорок, но разве это возраст для той, кто осмелилась ставить условия Ему?

— Убей Юлисина... ту тварь, что Ты спас от Инквизиции. — был её ответ.

Без размышлений, без сожалений.

Ответ Ему понравился.

Просьба достойная Его, достойная бога.

Не жизнь для себя, жалкая, глупейшая из возможных просьб к существу, сила которого почти безгранична.

Убийство того, кого по убеждению, основанном на тщательных расчетах, правящей верхушки Льюсальвхейма, Корней, невозможно убить — это просьба достойная Его.

Гул-Вейт. Окрестности бастиона Имо-су. Год 1478 после Падения Небес.

Едва стоящую на ногах воспитанницу, что принесла ведро с розгами, увела Анатиэль: сегодня ночью будут наказаны не только две слишком наглых суккубары, но и глупышка, которая уже научилась бояться бога, но ещё не научилась любить.

Просто любить.

Лежит на траве блюдо, на котором истекают жиром куски манотворящей железы. Баснословно дорогой и редкий ингредиент на сокровище гномьей работы.

Розга всё ещё в руках у Троицы, и расставаться с ней Он не намерен, ведь сюда её принесли не для порки суккубар, как остальные, для боя принесли её сюда.

Не один из клинков, которые мог достать в любой момент, Троица не подходил для боя с тем, кто обитал в бастионе.

Для убийства подходил. Для боя — нет.

Бой, а не убийство — Троица учился этому сложному и, как казалось ранее, ненужному делу.

Розга в руке Его и сорочка с жилеткой в руках Лютиэль, что стоит рядом.

Жилетку Троица не просил, но она была.

Он убивал и за меньшее.

Давно, в те времена, в которые Он старался не возвращаться.

— Порадовала. — похвалил суккубару Троица и, вложив ей в рот розгу, принял сорочку.

Невесомой паутиной ткань обняла торс Его, заструилась по рукам Его.

Работа фей, за которую многие правители бы без лишних раздумий отдали годичный бюджет своих земель, да только феи кому попало сорочки, берегущие от заклинаний, стрел, клинков и даже пуль лучше любой брони и амулетов, не шили кому попало. Для богов шили их эти хрупкие создания, которые стояли на грани истребления и без вмешательства Командующего с его Роем, никак бы не дожили до посещения их Троицей.

Шили-то феи для богов, но и скромному бродяге в моём лице, "забывчивостью" этих самых богов и щедростью дочерей мадам Жоржет, тоже перепала одна рубаха.

Тёмно-бурая жилетка, расшитая волосами воспитанниц Каравана и окрашенная их кровью, — её далёкая предшественница впервые была поднесена Троице после Его победы над Единым в Красном мире.

"Все-для-Одного" — так называются подобные артефакты, и мне за три тысячи лет довелось лишь четыре раза столкнуться с их добровольными вариантами: один раз это были слезы сестер, что достались непутёвому защитники крепости, которую проще было бросить, чем продолжать оборонять, два раза артефакт вручали матери своим сыновьям, и один раз это была чаровница, которая отпуская своего возлюбленного в дальние края, желала возвращения его живым больше, чем жизни себе. Четыре раза за три тысячи лет, Караван же каждый год на церемонии пострижения в воспитанницы подносили Троице новый артефакт.