Фейский витраж

Несносных благорожденных отпрысков принято оправдывать невниманием родителей, отсутствием общения со сверстниками, незнанием жизни или, наоборот, слишком ранним введением в холодный взрослый мир. Однако любой из этих сочувствующих теоретиков после недели общения с Бальзарин открещивался бы от своих рассуждений так же яростно, как отказываются от вина с легким миндальным запахом. Бальзарин была примитивнейшим, вульгарнейшим образом избалована, избалована донельзя и бессовестно, и, сама того не зная, могла бы своими капризами добиться с неба луны.

Ее произвол, творимый везде и всюду, приводил порой к неожиданным результатам: так, например, Мариэтта, маленькая деревенская простофиля, начала воспитываться, как компаньонка маркизе. Гувернантка, понадеявшаяся было, что девочка начнет репетировать на новой подружке хорошие манеры, разыгрывать балы и тому подобное, ошиблась трагически. Мариэтта, пройдоха и сорвиголова, стала лучшей подружкой взбалмошной Бальзарин. Только то, что девчонку приказом встревоженного маркиза отослали в услужение, спасло поместье от детского разбоя, неуправляемого и беспощадного в своей неосознанной жестокости.

Не менее обескураживающей была и ее детская влюбленность — поменявшая ее так, что все, пораженные такой внезапной переменой, только вздохнули с облегчением.

Началась она тогда, когда Бальзарин, пугавшую лошадей, отловил и чуть было не выпорол помощник конюха. Скандал был — двору и не снилось! Бальзарин орала, что так этого не оставит, все орали, что Эдмунд идиот, хам, мужичье, да что он себе позволяет, Эдмунд орал, что их же драгоценную маркизочку там же и затоптали бы, и вообще сама виновата... А потом Эдмунда выгнали с позором из поместья.

А Бальзарин, чуть оправившись от возмутительного происшествия, вдруг почувствовала себя неотомщенной. И закатила новый скандал, почти красивый в общем-то скандал, по нотам, и по комнате летали рюши от подушек и пуховки. Добилась того, что недопустимо своенравного парня взяли обратно... и принялась портить ему жизнь.

А потом вдруг обнаружила, что сидит и слушает его рассказы. А рассказчиком Эдмунд был — от бога, что называется. И то ли он знал бессчетное множество сказок, то ли придумывал их на ходу — но ни разу не повторился за тысячу, десятки тысяч сказок. Про принцев, про принцесс, про арабских духов и китайских драконах, и лучшие, самые настоящие, самые красивые — про фей. И все вздохнули с облегчением в первый раз, потому что успокаивание маркизы разом переместилось на плечи Эдмунда. А спустя еще какое-то время гувернантка обнаружила, что Бальзарин по-подростковому неуклюже влюблена. Она не краснела, как кисейные барышни, и не начинала заикаться, нет! Бальзарин хамила, как уличная торговка, сердилась по малейшему поводу, стоило только завести речь о ее предмете воздыханий. Горничные посмеивались между собой, тихонько и даже с оттенком понимания: Эдмунд вполне заслуживал такого к себе отношения. Не слишком высокий, так что маленькой Бальзарин не казалось, что она стоит рядом с сосной, черноволосый, с упаднически-уставшим выражением лица, глаза — точь-в-точь того же оттенка, что и у нее, ну и сказочник, конечно. В какой-то момент своей жизни любая девушка мечтает о принце. А потом кто-то выйдет за торговца, кто-то и вправду найдет себе принца, объедающегося свининой на приемах и таскающегося по гулящим женщинам. Совсем небольшая часть — но о них говорят шепотом, если вообще говорят — сами становятся принцами. Но, конечно же, в возрасте Бальзарин такая правда либо неизвестна, либо неубедительна... и потому Бальзарин неуклюже, совсем по-подростковому влюбилась в помощника конюха. Тот, кажется, все прекрасно понимал и пользовался своим привилегированным положением, откровенно ленясь.

Вот и тогда, когда Бальзарин снова разбушевалась, он как сквозь землю провалился. В доме царила суматоха, прислуга металась, кто подхватив юбки, кто придерживая шляпу, кто за пирожным, кто за музыкантами. На нижних этажах только и слышно было крику:

— Эдмунд!

— Собакин ты сын, да где ж тебя нелегкая носит?

— Объявится — выпорю, и выпорю так, что неделю стоять не сможет!

А маркиза рвала и метала, уже не помня, из-за чего начался скандал. Теперь уже просто требуя фей.

И когда наконец Эдмунд, спавший в стоге сена, удосужился показать заспанное лицо, его подхватили и немедленно потащили — сказки рассказывать. Впихнутый силой в покои, он растерянно и как-то досадливо обернулся на немедленно захлопнутую дверь, потом удосужился уделить внимание юной особе.

— Ну и что это такое?

— Я фей хочу.

Он тяжко, как рабочий после выматывающего дня, вздохнул.

— Про Керридвен вам рассказать?

— Я настоящих хочу.

И когда он в обычной своей манере, то ли вежливо, то ли откровенно издеваясь, это прокомментировал, разразилась новым потоком брани. Долгим и действительно оскорбительным.

— Закончила? — негромко спросил Эдмунд.

Маркиза аж захлебнулась от такого обращения, потеряла дар речи — а он стремительно пересек комнату и оперся ладонями о подлокотники кресла, в котором утопала Бальзарин, навис над ней тяжелой угрожающей фигурой. Бальзарин тихонько всхлипнула и выдавила:

— Твои... глаза?..

— Мои. Глаза. Феи феям рознь, кстати.

И тогда Бальзарин, уже в истерике, хихикнула и не сообщила ровным счетом ничего нового:

— Твои глаза...

Он мотнул головой и заметил с тихой яростью:

— Как же ты мне осточертела.

На вопль маркизы слетелись все слуги в доме. Она съежилась в кресле, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники, и в оцепенении смотрела на неподвижную фигуру на полу.

— Я... оттолкнула... А он...

Его загородили спинами, немедленно попытались унести, а дворецкий решил отвлечь на себя внимание девочки. И замер:

— Маркиза, ваши глаза?..

Она сморгнула и перевела на него взгляд:

— Что?..

— Нет, простите, мне показалось. Так блики легли, будто зрачков нет... я немного испугался. Прошу вашего прощения, маркиза.

А Бальзарин, кстати, после этого стала совсем спокойной, даже молчаливой. И за ум взялась. Только вот ленивой стала — просто до невозможности.

Урод

— Ну, вот как-то так и получилось, почтенный... Ты знаешь, я ж ее увидел пятнадцать лет тому назад. Согласен, для нас — вообще не звучит, но она-то — человек, существо хрупкое, слабое... Ей тогда три года было, представляешь? Была в таком глупом желтом платье и с хвостиками. Ни кожи, ни рожи — глаза блеклые, детские, мордашка пухлая, вообще детей не люблю. А тогда — как перемкнуло, не поверишь. Раз — и все, думаю, я теперь до конца своей жизни от нее — никуда. Ну ладно, до конца ее жизни, что тут поделаешь.

Это потом она уже красавицей стала, а тогда, как у всех детей, только мамка восторгалась да пара родственниц пищала от восторга. И с характером не сложилось, капризная была — ужас! Не дай бог что не по ее! И руки вечно при деле, что-то рвет, связывает, ни секунды спокойной. Мамаша-то у нее не слишком ответственная, так я раза три от одного кипятка только ее уводил... О, еще, помню, чуть утюг на нее горячий не грохнулся. С меня потом ожог неделю сходил, ты можешь себе такое вообразить? С меня — неделю! Да мне до сих пор аж дурно, как представлю, что с ней бы стало...

Я ее, знаешь, и в школу провожал. Даже, было дело, звонок притормаживал, чтобы не опоздала. Завтрак с собой в сумку подсовывал, и такое случалось, да много что я вообще делал... Нет, она не знала, конечно. Ты что, шутишь? Она тогда грезила принцами и принцессами, и одевалась еще только в одни нежные краски, боевая, правда, была, из песни слов не выкинешь. И вытягивалась потихоньку, и полнота ушла детская, и даже тощая стала и костлявая. Сразу такая худенькая, ветром снесет запросто. Волосы потемнели, остриглась она тогда еще — боже упаси, как остриглась. Сама же во дворе потом и ревела. Я ей лужи подрисовывал, чтобы успокоилась. А роспись по реальности у меня всегда хромала — мама не горюй! Но вот нет, получилось, успокоилась. А потом чуть пообросла, и правда лучше стало, чем было.

Тебе не надоедает слушать все эти сопливые откровения, нет? Просто сам понимаешь, мне особо это и не рассказать никому, засмеют же. Мало того, что урод, так еще и втюхался... м-да. Да если бы я в Благую Графиню влюбился — и то меньше бы тиранили, эфирная кровь хотя бы, как-никак. А тут — в человека, куда уж ниже пасть? Это я так, и-ро-ни-зи-ру-ю, не обращай внимания.

Прости, я покороче постараюсь. Так вот, годам к двенадцати моя дама сердца заметила, что что-то с ней не то. Грешила на экстрасенсорные способности; пыталась гадать на Таро, рунах, кофейной гуще и вообще, не знаю, на чем она не пыталась гадать. Я смотрел на это, еле сдерживая смех, но помогать не стал. А смысл ей растить самолюбие? В общем, потерпев крах на, кгхм, "магическом поприще", к четырнадцати она решила, что у нее есть ангел-хранитель. Нет, крылья-то у меня есть, не поспоришь, но вот ангелом... Я чуть с ветки не свалился, когда она такое подруге заявила, на полном серьезе, ответственно так. Ей бы за учебу, на мальчиков, еще на что — а она про ангелов-хранителей! Впрочем, и эта глупость свое отработала и испарилась в дым.

А потом — и это был самый ужасный период — она начала увлекаться фэйри. Да-да, именно! Решила, что я умирающий от любви к ней фей, который не может показаться ей на глаза из-за того, что законы нашего общества... ну не смейся. Нет, ну серьезно, не смейся! Это тебе сейчас весело, а ты представь, как я мучился тогда.

— Ну и показался бы, что тебе, жалко?

— Да куда там... ты посмотри на меня. Я ж форменный урод, хоть в энциклопедию заноси.

— Она хотела фей — вот и получила бы, что хотела.

— Ну тебя в чащу! Она фей-то хотела, не шибко отличающихся от принцев и принцесс. Прекрасных, благородных и так далее. Знала бы правду — не горела бы так, конечно. Я же в ее представлении скорее на тролля какого-нибудь похож или еще какую дрянь, упаси Лорд.

— Ну а потом — прошло-перегорело?

— Да, конечно... Мне кажется, они все в какой-то момент верят в фей. А потом — прошла любовь, завяли помидоры. Как, в общем-то, и у нас.

— А крыла-то ты как лишился?

— Рассказать стыдно, если честно. Моя-немоя барышня к семнадцати остепенилась, решила, что все эти "глупые сказки" не по ней, и вообще она тогда была наивная и юная, а "ангел-хранитель", он же фей — обычное везение. Вот тебе доводилось быть последовательно ангелом, феем и везением потом?

— "Множество форм я сменил, пока не обрел свободу..."

— Ага, вроде того. Ну и, самостоятельная и независимая, она тут же влипла в аферу.

Уж как только я ее не отговаривал! И отворотом, и приукрашивал его, и муть на голову ему насылал... такой чуши, какой он при их встречах нес, калеки в психиатрических клиниках не несут! Да нет, все без толку — влюбилась, как кошка.

Ревновал, конечно. С ума сходил от ревности, если быть честным. Понимал, что без толку, что, не будь я уродом, тогда еще хоть какая-то надежда, что он — человек, а люди должны быть с людьми, и все прочее — извращение по природе своей... Но продолжал с ненавистью думать. Он не был красавцем, он не был сильным, богатым, умным, элегантным, он вообще был никаким. Я, грешен, сравнивал его с собой — и отчаянно пытался не понимать. Твердил себе: я же сильнее, я могу ей луну с неба, я могу же все, что угодно. И напоминал, что не могу сходить с ней в кино или кафе, не могу погулять по парку.

У них не было бурного романа. Она любила, но злилась, он мялся, мямлил, переминался с ноги на ногу. Они шлялись по клубам, он пил, а она скучала. Ходили по галереям, он ныл, а она кисла от его нытья.

— Ну а что мучились-то тогда? Два придурка...

— Она, говорю ж тебе, любила. А он — я уже после узнал, что он такое. Совсем случайно узнал, хорошо хоть, не слишком поздно.

Этот гнилой фрукт, оказывается, был в долгах как в шелках. А у пассии моей семья не то чтобы богатая, но и бедной язык назвать не повернется. Он с ней, значит, познакомился, а спустя какое-то время заметил, что она влюбилась. Почесал репу и, гадюка, решил попользоваться моментом... Тем более девочка симпатичная, не с игуаной постель делить, все-таки.

И вот это его отношение, отношение к моей вздорной святыне, как к чему-то используемому, так взбесило меня, что я пошел на совсем отчаянные меры.

Ты знаешь, кто такой Меняла?

— Я так понимаю, ты не о должности?

— Нет, конечно.

— Насколько я слышал, это тот отпрыск Неблагих, у которого якобы можно все получить.

— Бинго! К нему-то я и пошел. И добыл у него Право Мести.

— Да ну шутишь?!

— Нет, что ты. Ты же спрашиваешь, куда крыло делось — так на крыло и выменял.

— Ты же не хочешь сказать, что...

— Нет, я не знаю, подпитывается ли Меняла фейской плотью, но факт фактом. Уж не знаю, как он это провернул, какую вину он впарил этому человеческому отродью, но бумажка у меня была. Ух, как я его... Тысячу лет не было, чтобы бить — и с таким удовольствием, с оттягом. Эта тварь до последнего так и не поняла, что я такое и за что ему это. В последние минуты скулил, что если выживет — больше ни разу, ни нюхать, ни колоться, ничего... Удивляюсь, как я просмотрел, что он еще и наркоман. Гораздо проще все было бы, наверное.

— А потом?

— А что потом? Потом свалили все на бродячую шайку, за золотую цепочку готовую глотки резать. На похоронах Эмма была тонкая, черная, бледная — страшно-красивая, сама на фею походила... Так до сих пор и убивается. Стихи начала писать, довольно поганенькие стишки, но ей нравится. Что-то в духе "Он демоном не был и ангелом тоже, Однако глядел — как морозом по коже", и тому подобное.

— Не хочешь все-таки ей показаться? Ну мало ли, сам же говоришь, любовь зла и все такое...

— Да куда мне? Я ж урод форменный.

Парта

В конце весны учиться сложнее всего. Солнце, если не выманивает на улицу, пригревает так, что хочется свернуться котом на изжелта-рыжих пятнах и тихонько дремать. Можно урча. Можно с чашкой чая наготове — тоже отличный вариант. Можно с уютной летней книгой. С каплями пластика в ушах, главное, чтобы музыка тоже была — как в стог сена с головой, чтобы золотые пылинки в лучах, чтобы запах горячей травы и ряски в мутной озерной воде. А вместо этого — душная серая книжная пыль, которая, конечно, не без своей прелести, но при других обстоятельствах, в другое время года, в другом месте... Да и жарко. С утра не так чувствуется, а ближе ко второй половине дня воротник рубашки начинает слегка саднить по повлажневшей коже, а в кабинетах копится неприятный застоявшийся запах — все-таки двадцать пять человек в классе, и все живые люди, всем жарко, все взмокают.

Учителя почти все уже рассказывают из последних крох терпения, и, будь у учеников чуть больше ума в белобрысых головенках, подобное упорство вызывало бы восхищение. Однако, разумеется, ученики остаются учениками: кто-то пишет записки, Клэр на второй парте, не стесняясь никого и ничего, прихорашивается перед крохотным зеркальцем черной глянцевой пудреницы, кто-то рисует в тетрадке от нечего делать, кто-то тайком лазит в Интернете с мобильных гаджетов, прикрываясь рукой. И учителя, разумеется, тоже не рассказывают — бубнят, и им вторит бессильно бьющаяся в стекло глупая муха...