А у этого бреда нет названия.
Сперва я думал, что мне просто все привиделось под наркозом... Но даже теперь, в относительно здравом уме, слов мне не хватает, если подбирать цензурные. А они со словосочетанием "цетский госпиталь" не смотрятся.
На здешнее оборудование денег явно не жалели. Это вам не военно-полевой лазарет. Я лежу на спине — после операции на пояснице! — но ощущаю лопатками и задницей лишь чуть поддающуюся опору силового поля, совершенно щадящего касанием раненое место. А ведь если здешний врач не врет, спину они мне распахали основательно — однако я пока не чувствую ни боли, ни жжения. Ни даже страха, хотя состояние неподвижности (шевелить я могу только руками, остальное словно спеленато) больше всего похоже на то, чем меня так пугали: парализацию. Рассудок холодный и спокойный, мысли едва шевелятся, словно сонные рыбы в пруду. Определенно, меня чем-то подпоили. Укололи, одурманили, накачали наркотиками... я нахожу какое-то ленивое удовлетворение в переборе синонимов, которые вроде бы один другого страшней, но ни один их них не способен сейчас достучаться до моих эмоций и поднять волну мобилизующей паники.
Спокойное серо-голубое помещение, невозмутимое, как скованная льдом вода. И диссонирующим пятном — крупные, покрытые пупырчатой кожей оранжевые плоды в стеклянной миске. Апельсины. Их принес санитар с коротким комментарием: "От милорда". Издевка? Шероховатые шары годятся хотя бы на то, чтобы разминать пальцы, крепко удерживая здоровенный апельсин растопыренной ладонью. Если я и не могу шевельнуться, то руки, по крайней мере, при мне? Поцарапанная цедра пахнет резко и свежо. Встряхивает мозги, обостряет рефлексы.
Когда дверь палаты распахивается без предупредительного стука и на пороге появляется знакомая фигура, то рефлексы срабатывают быстрее логики, и гем-лорд получает свой подарочек в упор. Ничего, от попавшего в плечо апельсина еще никто не умирал.
— Метко, — констатирует ушибленный после ошарашенного молчания. — Долго тренировался?
— Нет. У меня и так хороший глазомер. Остальные примешь поодиночке или сразу заберешь пакет? — интересуюсь мягко.
— Ты неблагодарен, — морщится гем-лорд так явственно, что стоит испугаться, не потрескается ли грим.
— Благодарить за то, что, — выразительно поведя плечами, — обездвижен твоими стараниями? — Не самое комфортное положение для беседы.
Что-то мне подсказывает, что я лежу сейчас крепко связанный не случайно. Объяснению "это корсет, чтобы спина зажила нормально" я верю не больше, чем показной доброжелательности на раскрашенной синим, серебристым и черным физиономии.
— Ты и так чуть было не совершил непоправимого, — сухо усмехается мой новоявленный родственник и тюремщик. — Случись что с тобой, и за очередной международной комиссией дело не станет, а там и до скандала недалеко. Кое-кому очень хочется, чтобы так оно и было; у моей семьи хватает недоброжелателей при дворе. Глаз не сводят с любого достаточно древнего и богатого клана. А уж с того, где оказался барраярец...
— Понятно. Что для меня — вопрос жизни, для тебя — придворная игра в бирюльки, — язвительно комментирую. И то, какое мне дело до его политических игр? Максимум позитива, который я могу сейчас выжать из двадцатилетней ненависти к гем-лордам — равнодушие. Но никак не забота о том, сколько очков конкретно этот клан отберет у соперников.
— Я учел бы твои желания, будь они хоть на гран увязаны с потребностями семьи, которой ты обязан служить, как и я служу. Я не могу позволить своему клану ничего, кроме полного благополучия, и отказаться от тебя, ничтожного, не потеряв лица, тоже не могу, — отрубает он. — И что дурного ты видел от семьи, что готов так ее подставить? Или тебе все цетагандийцы на одно лицо?
Честно говоря, именно так: читать я умею разве что воинский грим, а там узор спиралей определял только ценность скальпа, не более. А сейчас меня больше волнует не то, чем различаются они, а то, в чем различие между ними и мною. Одна потайная мысль, что это различие сгладится — под влиянием чужого ли давления, моего ли собственного малодушия, — заставляет меня тянуться за пистолетом...
Откашливаюсь. В горле сухо, и носоглотку противно щиплет; последствия наркоза, что ли? Что примечательно, даже разозлиться мне сейчас всерьез не удается. Или испугаться, или затосковать. Общий эмоциональный фон ровный, мысли медленные и четкие. Что за цетагандийская дрянь гуляет сейчас в моей крови, не давая устроить тюремщику заслуженный скандал, и надолго ли это?
— Твой клан мне в лучшем случае безразличен. А к слову "цетагандиец" как таковому я знаю массу эпитетов, но большинство их — непечатные.
— Уволь меня от вашей дикой обсценной лексики, — обрывает меня, поджимая губы, гем-лорд. — Это я уже слышал, но, признаюсь, недооценил тогда твое сумасшествие. Что будет следующим шагом в твоей войне? Подожжешь дом или опозоришь меня перед Опекунским Советом? — Он с отвращением фыркает. Ну да, типичная цетагандийская логика: "подлый враг применил тактику выжженной земли, сам уничтожая свои города". Но дальнейшее меня удивляет. Словно щелкнул какой-то невидимый выключатель, и вместо очередной проповеди я слышу: — Хватит. Мне надоело воевать, и я хочу прекратить это немедленно. Перемирием, если ты, милитарист, понимаешь хотя бы это слово, — в холодном голосе слышится явная нотка скепсиса.
Хм, вот даже как? Перемирие, не капитуляция? Звучит так многообещающе: перемирие устанавливают только с равными. Мне, безусловно, никто не мешает отказаться даже от этого заманчивого предложения, если бы ни назойливая мысль, что я так и не решил толком: веду я войну дальше или заканчиваю. Двадцатилетняя привычка — уже не вторая, а первая натура, но что делать, когда те, кого я уверенно считаю врагами, так же упорно долбят мне, что они — члены моей семьи? От такого свихнуться впору. И если война — то как это? Мыло на лестнице, тараканы в супе, пьяные песни под окном и связанными узлами рукава парадной накидки — глупое ребячество; гипотетическое намерение перерезать ночью всю семью Эйри — бессмысленное зверство...
— Подробности, — требую. — Меня необходимость заключать сделку с цетом унижает, но в принципе я готов на нее пойти, — признаюсь неохотно. Похоже, голоса у нас обоих сейчас одинаково кислые. И ехидствуем мы, уступая свои позиции, похоже. Он — "что-то ты подозрительно логичен!", я — "что-то ты подозрительно кроток!". И злимся одинаково; его бесит мой простой вид, стрижка и шрамы, меня — его женские прически и клоунская раскраска на физиономии. Не иначе, родня. Тьфу.
И что бы хитрой беседе о семейных сделках начаться не тогда, когда у меня сотрясение мозга до конца не прошло?
— Полагаю, даже ты, — в объяснении цетагандиец никак не может обойтись без небольшой шпильки; ну и ладно, за мной не пропадет, — ... уже понял, что Эйри обязаны о тебе заботиться не только из соображений достоинства семьи, но и по закону. Ты обязан быть благополучен и лоялен.
"Лояльность" — "верность". Не для цетов словцо. — Самое большее — выглядеть благополучным и не враждебным твоей семье, — поправляю мрачно, сделав акцент на глаголе. Ладно, про "обязан" пока пропустим. — На людях.
Остальное — детали, но они меня, вопреки ожиданиям, не пугают. Некая международная комиссия, опекунский совет, неполный десяток неизбежных официальных визитов родни... Нет, этого минимума нельзя избежать даже под предлогом траура. Да, он предпочел бы видеть меня довольным жизнью, почтительным к властям и приятным взору, но согласится на просто спокойного, аккуратно одетого и вежливого. За неимением гербовой пишем на простой; за неимением лучшего, Старший Эйри готов согласиться. Дюжину раз за год появиться перед гостями, всего-то. Никаких обязательных предписаний в остальное время не пить, не делать себе больно, говорить почтительно, выглядеть красиво, ухаживать за предназначенными женщинами по здешним правилам и всегда спрашивать разрешения распоряжаться собственным телом.
Ну и я скромен в запросах. Личная свобода в пределах моей территории: комнаты, тела и головы. Вообще-то это немного смахивает на комфортное одиночное заключение и, подумав, я добавляю на будущее: и возможность развлекаться вне дома так, как смогу и сочту нужным. Да, конечно, в рамках закона, не псих же я, в самом деле!
Поворчав, что попытка самоубиться — тоже телесная свобода, и что этого он мне не может позволить, гем-лорд вытягивает из меня заодно обещание являться к его гостям живым и здоровым, а уж как — мои проблемы. И не больно-то хотелось. Возможность перерезать себе глотку — почетная и соблазнительная, но однократная; может, и без нее обойдусь, если меня не станут загонять в безвыходную ситуацию? Я — солдат, ценность моей жизни — не так уж велика; но и идея швырнуть ее просто за так, как тарелку об стену в разгар семейного скандала, мне претит.
Хотя благие намерения чуть было не дают сбой.
— И если ты будешь соблюдать семейный кодекс...
На этих словах я вскидываюсь, как на команде "товсь!". — А это что такое?
— Свод неписаных правил, — поясняет цетагандиец чуть раздраженно. — Ни одно из них не является абсолютным, но они создают общий дух рода.
Что-то мне этот душок не по душе. — А поскольку дух — материя по определению неуловимая, мне узнать эти правила не грозит, — припечатываю. Пожимаю плечами. — Я привык исполнять то, что обещаю. Значит, и обещать могу лишь то, что слышу и понимаю. Я не покупаю котов в мешке, тем более что уже убедился: среди ваших обычаев есть противные моим.
Гем в удивлении подается вперед, как будто я сказал нечто необычное. — Ты думаешь, можно взять и перебрать обязанности семьи, как яблоки поделить — зеленые от красных? Или ты берешь их все, или не берешь вовсе.
Хмыкаю: — Подозреваю, что пара яблок в этой корзинке с гнильцой.
Что-то я расшутился. Интересно, в чем причина: эйфория от того, что цеты не покопались у меня в мозгах, пока я был под наркозом, — или благодушие именно потому, что покопались?
— Что мне теперь, обзорную лекцию тебе читать? — интересуется гем устало. — С подробностями вроде того, накидку которого оттенка ты должен надевать на именины моей старшей тетушки?
— Не утруждайся. Меня вполне устроит бумага, составленная твоим стряпчим. А если он пропустит что-то жизненно для тебя важное... ну, можешь его уволить. Или казнить, как больше хочешь. — М-да, пожалуй, мой юмор разыгрался не на шутку и совсем не к месту. — Я прочту, задам тебе нужные вопросы — и тогда решу.
— Ты совершенно неуважителен, — фыркает он. — Это производит дурное впечатление, хотя ты, может быть, не плох сам по себе.
Бог ты мой, что это с ним? С поправкой сказанное можно принять за комплимент. Надо срочно принимать меры, а то комедия перерастет в трагифарс.
— Не переборщи с симпатией, — советую. — Добрых чувств я к тебе не питаю — просто соглашаюсь терпеть. На сегодня достаточно. Я тяжко болен, и мне пора отдыхать от всего, что начинается на букву "ц".
— То есть и цветов тебе не нужно, я полагаю? — интересуется цетагандиец со смешком, вставая.
— Нет, — отрезаю твердо. — Их не так удобно швырять, как апельсины.
* * *
Не знаю, в моем выздоровлении дело или в преимуществах заключенного мирного договора, но тем же вечером мне показали, какая ручка поднимает изголовье у кровати, а через день привезли в палату парящее кресло и разрешили в него пересесть. Вероятно, эта штука входит в обычное оборудование для всех лечебниц, включая психиатрические, потому что свалиться с нее или врезаться на ней в стену не мог бы даже клинический идиот. Здоровенный охранник-санитар вывел мое кресло в сад — точнее, на зеленую, условно открытую и умеренно прохладную территорию вокруг здания, накрытую силовым куполом, — и меланхолично предупредил меня, что за метр до стен оно приземляется, потому что силовая установка теряет мощность, и что он заберет меня отсюда к обеду, если я не вызову его ранее вон той тревожной кнопкой в подлокотнике.
Что-то в этом есть. Палата при всем своем эстетизме слишком сильно навевает мысли об одиночной камере. А иллюзия свободы, пусть даже в ограде силового поля, и возможность найти в уголке местечко поукромнее, под каким-нибудь из здешних странных деревьев — отдохновение. Не быть вынужденным никого видеть; слава богу, моему гему не пришла в голову чудовищная мысль сделать свои визиты ежедневными. Не быть вынужденным решать, как я отношусь к тем, кого вижу, и, в принципе, отношусь ли к ним теперь, если уж сказал "да" на целый год вперед. Потихоньку привыкнуть к тому, что болит и ноет не там, где обычно, в конце концов...
Деревья здесь — всех цветов и форм; некоторые вызывают логичное нежелание к ним приближаться — а некоторые при приближении заставляют удивленно присвистнуть. Например, то, что я издалека принял за мраморную скульптуру, вблизи оказывается имитирующим человеческую фигуру кустиком с плотными и мелкими кожистыми узелками-листьями молочно-белого цвета. Листья чуть подрагивают, фигура словно шевелится. Ну ее, эту нежить, решаю я и плыву дальше, к чему-то более привычно высокому и зеленому. Возле чего и обосновываюсь.
На четвертый день парящих прогулок я уже достаточно свыкся с этим уголком сада, привык считать его "своим" — следовательно, безопасным. Поэтому группку народа, направляющуюся сюда, я замечаю, когда они подходят уже некомфортно близко. Территория почти пуста; им мое дерево что, медом намазано? И в руках у них — не оружие ли? Я машинально дергаюсь и, чуть привстав, закономерно морщусь от рывка прежде, чем опознаю в предмете за плечом идущего ко мне всего-то безобидную оптику.
— Господин Форберг д'Эйри? — уверенно интересуется идущий впереди, пока его приятели располагаются плотным полукольцом. — Не откажитесь ответить на несколько вопросов популярному изданию?
Голокамеры? Журналисты. Ах я, задумчивый кретин! Спрыгнуть с этой парящей дуры и убежать у меня сейчас явно не получится, а сама она ползет со скоростью дряхлой старухи, уже проверено... Щелканье, жужжание, вспышки камер, любопытствующие рожи вокруг, и я посреди этой толпы самым дурацким образом восседаю на кресле — то ли как на троне, то ли, пардон, как на унитазе. Нелепость ситуации злит и отрезвляет одновременно.
Голоса звучат почти что хором, перебивая друг друга, короткими, захлебывающимися любопытством очередями. Я не спешу их перебивать — молчу, пристально глядя в глаза самому нахальному, пока большинство не соизволит заткнуться. Последний по инерции договаривает свою фразу о безмерной любви, объединяющей врагов, и тоже осекается.
— Вы желаете что-то узнать или так и будете орать хором? — спрашиваю, пользуясь короткой паузой.
По-моему, они ждали что я то ли буду прикрывать лицо ладонями и глухо бормотать "подите все к черту, ничего не скажу!", то ли кинусь на них с рычанием, как и положено дикому варвару. Тот, кто стоит впереди, спрашивает, опешив: — А вы согласитесь ответить на наши вопросы?
Молчание — не лучшая тактика. Пусть спрашивают. Чем больше спросят — тем больше узнаю я сам, а хранить великие тайны гем-клана в мои намерения не входит. Поэтому усмехаюсь: — Зависит от ваших вопросов и моего настроения. Рискните. Только пара-другая вопросов, не более — не станете же вы утомлять больного человека?
