Крылья ветра

— Я думал об этом. Подобное казалось логичным. Давно. Но — не получилось 'фьють'.

— Ха, а вдруг ты пустотоп, — прищурилась Зоэ. — Встань и попляши, я гляну.

— Зоэ, я не твоя кукла, — рассердился Ноттэ.

— Если верить сказке, ты и не человек!

— Пойду сам откушу язык, — тяжело вздохнул Бэто и покинул каюту. Буркнул уже с порога: — И уши заткну чем понадежнее.

Девочка вывернулась из одеяла, дотянулась до яблока и принялась подбрасывать его на ладони, вышагивая по каюте из угла в угол, огибая стулья и сундуки, хмурясь и упрямо сопя. То есть полагая свое пожелание оставшимся в силе и требующим исполнения.

Ноттэ сидел и молчал, будучи не в состоянии разобраться, что копится в душе — раздражение или удивление. Было нелепо и представить, что однажды это милое существо с живой и светлой душой вырастет, выйдет на площадь, шурша монетами в ожерелье, пощелкивая пальцами и напевая. Заранее победно щурясь... Поправит на плечах узорную шаль, вся польза которой — длинные кисти, трепещущие на ветру, переливчатые. Площадь будет во все глаза толпы, гомонящий и затихающей, глядеть на плясунью, охать общим голосом и дышать в такт, и замирать по взмаху руки.

Зоэ станет творить волшбу, вырывая из потока ветра свободную прядь, спутывая и превращая всего лишь в жалкую, несчастную куклу. 'Попляши!' — прикажет она. И еще один сын ветра окажется обречен служить тому, кто найдет, обогреет, кто успеет вырвать клятву верности, не поясняя до поры её подлинного смысла...

— Злодей Борхэ твердил, что я хуже змеи и во всем виновата. Он твоего рода. Будь я старше, ты бы сам прибил меня, — сердито топнула ногой Зоэ. — Как будто я виновата, что такой родилась! А я верила тебе.

— Я не убиваю танцующих. Всего лишь дарю им цветы... дарил. Больше не буду, наверное, — нехотя выдавил Ноттэ. — Поддельная волшба сама мстит тем, кто солгал. Вместо восхищения они готовы принимать жадность, вместо уважения — зависть, вместо веры — пользу. Они стремятся быть желанными для всех смотрящих, это убивает без моего вмешательства. Я лишь ускоряю неотвратимое. И не допускаю звучания зова в полную силу, когда могу и успеваю.

— Но моя бабушка всю жизнь танцевала. Не было вреда! У нас весь род такой, мы храним старое и передаем без ущерба, это важно и хорошо.

— Откуда тебе знать?

— Она однажды сказала, что её бабушка ей сказала, что её папа был тот, кого позвали, — выпалила Зоэ. Гордо подбоченилась, наблюдая недоумение нэрриха. — Ну? Съел? И никакой он был не кукла, раз я — человек, и бабушка человек, и её мама тоже. Вот.

— Борхэ... он знал?

— Не сказал. Но каждый раз лез в мой танец. И все портил.

— Пустотоп?

— А, ты понял!

— Я? Наоборот, запутался. То есть для меня вполне нормально очередной раз выяснить, что правда — еще не истина, что ответ — лишь очередной мираж... — нэрриха усмехнулся. — Значит, я все же твоя кукла. В какой-то мере.

— Как у тебя все сложно, — пожаловалась Зоэ, яростно продирая пятерней волосы. — Почему нельзя не думать всякости, а встать и постучать пятками по палубе? Я сразу скажу, шелуха и тьфу — или есть надежда. И еще буду знать, правда ли ты собираешься вернуться на остров и потом забрать меня. Чтобы дальше — все хорошо.

Ноттэ нехотя кивнул, признавая доводы если не надежными, то самое меньшее допустимыми.

— Ну, чего ты боишься? — возмутилась Зоэ. — Если из нас двоих на ком и есть долг, то, ясное дело, на мне! Ты спас, я обязана тебе жизнью.

Ответить сделалось нечего: глупо и дальше прятать от себя — свой же страх. Так удобно было обвинять плясуний в постигшей беде, наказывать их, не пятная рук. Это оправдывало многие дела прошлого, не вполне благовидные: и грязноватые договоренности с Башней, и право пользоваться людьми, и спорную возможность глядеть на них свысока. Вдобавок право на воздаяние сокращало горечь одиночества, превращая его — так казалось еще недавно — в избранность.

Но сегодня день перемен. Как с ночи пошло все не по знакомой тропке, так и не меняется к прежнему. Его воспитывал голос полумертвого капитана. Это что, это еще приемлемо. Но наставления и поучения ребенка...

Нэрриха убрал в сторону одеяло, встал, шагнул на свободное пространство. Повел плечами, глядя в серо-карие глаза Зоэ и впервые точно отмечая их цвет. Сделал первое движение, поднимая руку и... остановился на полувздохе. Помолчал виновато, изучая морщинку меж бровей и невысказанное вслух огорчение, превратившее рот Зоэ в прямую линию губ, втянутых, словно проглоченных.

— Не то?

Она помотала головой, рассыпая по плечам путаницу грязных волос. Прижала к груди нэрриха узкую ладошку, слушая его сердце. Осторожно улыбнулась.

— Без пупка можно жить, но без мамы, папы, бабушки и прочих... — посочувствовала девочка. — Хотя бы сердце у тебя имеется, а то я прямо испугалась. Ты топтался. Просто так, понимаешь? Ничего не рассказывал, ни о чем не спрашивал, не радовался, не грустил. Плохо.

— Пустотоп?

— Погоди, — Зоэ не пожелала выносить приговор. — Давай еще попробуем. Мне бабушка говорила: танец сродни горению, если огня нет, все прочее — обман. Красная юбка не сделается пламенем, если ею махать туда-сюда. Тряпка она, ясно? Тряпка треплется, а огонь создает тепло. Вот... Ты рад за капитана? Я сразу поняла — он такой, за него надо радоваться.

— Рад.

— Вот! Закрой глаза и сделай хоть какое движение, не важно, красивое или простое, лишь бы от души. Не спеши. Не хмурься, ты ужас какой серьезный. Не бойся.

Нэрриха рассмеялся: еще никогда дети не уговаривали его — не бояться. Странный день. Он слушает невнятные наставления и верит: в словах содержится польза. Что особенное можно 'сделать' в память о радости видеть Вико — живым? Главным пожалуй, было движение крыльев несуществующего мотылька, когда тот взлетал с ладони. Ноттэ повел рукой, пытаясь уловить сгинувшее. В запястье тотчас вцепилась Зоэ.

— Ага! Можешь ведь! Моя бабушка так и говорила: не добавляй от себя и не выдумывай. Сколько запомнила — и ни полушага впустую, сколько есть тепла — и не более, чего тряпкой-то махать? Ветер — он не бык... Ты двигался тепло, без обмана. Пока хватит. Пока что.

— Сложно учишь. Что же это за танец — на одно движение?

— Когда моя бабушка собиралась танцевать, она только шла, а все уже не дышали. Это внутри, как вода в кувшине. Ты собрался топать ногами, хотя был пустой. Она была — полна. Вот.

— 'Вот' — это вместо всего, что ты сама не усвоила, — догадался нэрриха, раскрывая глаза и улыбаясь. — Спасибо, малыш. Очень давно никто не дарил мне такой основательный кусок ответа. Я буду думать и постепенно пойму, к какому вопросу он подходит. Идем, тебе пора отдыхать. Сколько губы ни кусай, зевок заметен. Я был бы рад поговорить с твоей бабушкой.

— Будь она жива, меня никому не отдали бы, — поникла Зоэ. — И ты прав, я ни разу еще не выходила на площадь и не была полна. Знаешь, как это страшно — решиться? Это же надо до донышка, не жалея тепла и зная, зачем...

Зоэ зевнула, пожала плечами и послушно покинула каюту, подталкиваемая в спину. Прошла, куда вели, улеглась, укуталась в одеяло и закрыла глаза, кивнув без слов на пожелание отдохнуть и не переживать ни о чем. Нэрриха постоял, пытаясь повторить движение руки, обозначившее мотылька. Не смог, отмахнулся от глупостей и выбрался на палубу. Посидел рядом с Вико, обсуждая невинное и неопасное — погоду и улов рыбы на ужин. Уточнил, где теперь вещи, принятые с борта шхуны. Кивнул и спустился в трюм.

Сундук покойного Борхэ был заперт. Нэрриха взломал замок, ничуть не переживая по этому поводу. Башня, как и любая другая людская власть, в честность не верит. Есть ненарушенный замок? Значит, ты не просто вор, но вор ловкий, опасный вдвойне. Клянешься на священной книге, что не вскрывал и даже не помышлял о подобном? Ты еще и лжец, да хуже — богохульник... Одним движением кинжала Ноттэ снял с себя неизбежные обвинения и приступил к осмотру содержимого. Он вынимал вещи по одной, встряхивал, проверял карманы и подкладку, у книг — переплеты, у шкатулок — стенки, дно и крышку. Монеты ссыпал в заранее приготовленную миску. Сомнительное имущество откладывал. Неинтересное, обыкновенное — сворачивал, чтобы после осмотра вернуть в сундук. Изредка щурился, поглядывал в проем люка, ожидая разрешения шуточного спора, затеянного с самим собою.

Бэто явился любопытствовать через час по внутреннему ощущению времени. То есть терпел, сколько мог и еще немного, ровно как от него и следовало ожидать в его азартном возрасте... Нэрриха пожал плечами: ничего он у себя не выиграл, пустой вышел спор. Помощник пришел с масляной лампой, предъявив именно её как весомый повод для посещения трюма.

— Темно тут, — для надежности уточнил Бэто.

— Если загораживать спиной свет? Да, тогда темновато, — не оспорил Ноттэ. — Не шарахайся, пришел — значит, пришел. Вешай лампу, спасибо.

— Я подумал: если бы было нельзя, вы сказали бы, что совсем никак, настрого. Про язык добавили, — не пряча улыбку, отметил Бэто.

— Принеси короб или корзину, тут имеются женские вещи. Может, куплены впрок для Зоэ, а может, еще кто трепыхался у паука Борхэ в сети, но спасти ту муху было некому, — задумчиво проговорил Ноттэ, указывая на пухлую стопку одежды и добывая оттуда наугад шелковый шарф. — Сумку принеси. Я кое-что отложил себе.

— Деньги должны достаться Зоэ, — внятно выговорил помощник капитана, глядя собеседнику в глаза, моргая, краснея, но не меняя строгого тона. — Там, на палубе, все так думают. Опекуном злодей назвался — путь исполняет, что следует. Мертвый он может и пользу принести.

— Да, от живых вреда куда больше, — согласился нэрриха. Вздохнул и добавил: — А уж мороки...

Бэто просиял, сочтя себя вполне въедливой 'морокой', метнулся к люку, принял с палубы корзину и короб, заготовленные заранее. Вернулся, сел у горки женских вещей и начал бережно перекладывать их в короб. Монеты из миски, не ожидая указаний, он сразу ссыпал в кожаный кошель и уложил на дно. На дневники и книги в засаленных кожаных переплетах косился часто и жадно. Вздыхал, несколько раз украдкой щупал уголки страниц, но замечал неодобрение и отворачивался.

— Никогда не пробуй связываться с жульем, — посоветовал Ноттэ. — Ты безнадежен в этом отношении. Честность — она вроде фонаря: тебя видно всем, а самому тебе никого и не различить в тенях. Не сопи. Самая большая книга по весу и размеру, эта вот — лоция. Она не нужна мне. Вскрою переплет, осмотрю изнутри. Если что найду, заберу. Прочее достанется тебе.

— Спасибо.

— Гранд обязательно допросит тебя. Не лги, что не спускался сюда и не подглядывал. Хочешь спрятать большую тайну, выдавай малую, краснея и мелко сцеживая стыд. Мол — да, аж чесалось, как донимало любопытство. Денег не брал, зато выпросил книгу. Нэрриха, дескать, посмеивался надо мной и в оплату потребовал подать на ужин икру летучей рыбы.

— Откуда ж я её...

— Не знаю. Но ты достоверно возмутился, запомни настроение.

— Да.

— Тебе еще врать, что ни разу не видел девочку. Это труднее. Прочие в команде сделают каменные рожи, им не впервой. Ты не справишься, молчать не силен, на лице все читается без слов... Изволь при любом вопросе о ребенке, бочке, поиске и лишних днях отсутствия в порту замирать и усердно представлять себе капитана. Как ты увидел его — с клинком в теле. И как спросил у меня, жив ли он. Не слова вспоминай, ощущения. Жалей себя и его, не отвлекайся и вопросов не слушай, ясно?

— Вроде...

— Вместо ответа рассказывай, как я убил чернобородого. Подробно, по мелочам. Только это, не сбиваясь ни на что иное. Они о плясунье — ты о злодее. Они и бочке — ты о капитане. Вполне понятно, на твое упрямство станут злиться, пригрозят списанием на берег. Но даже в худшем случае не жалей ни о чем. Ты спасаешь жизнь хороших людей и стараешься не стать моим врагом. Это тоже важно, знаешь ли.

— Ой, ладно, злодей из вас никакой, — отмахнулся Бэто.

— Лучше не проверяй. Впрочем, ты и не станешь. Что еще желаешь выяснить себе во вред? Дерзай, я пока что, сам не ведаю отчего, готов отвечать на вопросы.

Нэрриха закончил разбирать вещи, выпорол из потаенных слоев за подкладками два листка бумаги, рассмотрел, отложил в сторону. Принялся укладывать вещи обратно в сундук, по мере сил сохраняя прежний порядок. Насмешливо глянул на Бэто, сосредоточенно притихшего, но вовсе не из страха.

Разве есть единый для всех ключ, замыкающий или размыкающий уста? Люди ничуть не схожи внутренне, даром что внешне устроены подобно. Ноттэ любил мысленно уподоблять людей — кораблям. Есть пиратские: им лишь бы урвать, черный флаг — символ их жизни и основа воззрений. Есть рыбаки, им важно набить брюхо жратвой, пусть даже подгнившей. Есть торгаши, всякое содержимое они измеряют золотом. Много в море кораблей, по слухам — и призраки водятся среди них... Но лучших, безупречных, единицы — как 'Гарда' с её капитаном, подобравшим команду под свои представления о мире.

Все настоящее — штучно и неповторимо. Когда-то это огорчало: неужели хороших в его понимании людей мало? Потом Ноттэ повзрослел и начал радоваться своей удаче, позволяющей встречать этих настоящих, замечать издали и не сторониться встречи.

Только сойдясь борт к борту можно оценить корабль. А человека понять еще сложнее: может, он всю жизнь маскируется под пиратским флагом, стращая рыбаков. Или, прикинувшись купцом, исследует мир, раздвигая его границы...

Размышляя и радуясь тишине, Ноттэ просмотрел записи дневников и пометки на полях книг. Он не вчитывался, привычно, впрок поставляя работу памяти и уму. Пдумав так и сяк, отложил тонкую сшивку листков: сразу видно, это — не для Башни. Что бы ни думал покойный Борхэ о природе нэрриха, даже ошибочно, его мысли не стоит доверять людям. Не должен попасть к гранду и список из пяти женских имен, в котором четыре зачеркнуты, причем последнее из таких — 'Зоэ, порт Касль'.

Загадку дара плясуний пытаются решить, наверное, все нэрриха, эти пряди ветра, однажды вовлеченные в танец жизни. Единого ответа нет... Башня, например, полагает плясуний наживкой, позволяющей подсечь и выволочь в найм свеженького нэрриха. Башню можно, в общем-то, понять: как ей управлять неким Ноттэ? Как, если он давно никому не должен и ничего не изволит делать против воли? А заставить его — дело слишком опасное. Некий гранд Альдо попробовал, составил сложный яд, намереваясь вызвать привыкание и упрочить свою власть. И поплатился.

— В чем смысл жизни?

Ноттэ вздрогнул, возвращаясь из раздумий и недоуменно глядя на забытого Бэто.

— Что? Ну, ты не мелочишься!

— Я сперва хотел узнать, есть ли у моря западный берег или там обрыв, край мира, — сообщил помощник капитана, гордясь похвалой. — Потом подумал: можно сплавать и проверить. Потом еще думал, и еще. Всякое. Наконец, выбрал вопрос. Вы уважаете капитана. Вы даже считаете его лучшим из людей, наверное. Я тоже чувствую так. Значит, в его жизни все правильно. И какой должен быть смысл, чтобы так вот — уважали?

— У каждого свой, — вздохнул Ноттэ. — Я не настолько человек, чтобы знать в точности. Если брать в пример Вико, так главное слово будет — настоящий. Он капитан, каких поискать. Команду собрал, в руках держит. Дело знает, тебя растит. Гнили в нем нет. Убеждения есть, заблуждения имеются, упрямство немалое. Все люди разные... Нет одной правды, годной любому. Вико если и делает долги, сам готов рассчитаться, вот что я ценю. Иные люди к старости накапливают такие счета, аж глянуть противно. Они сами и не оглядываются, а кто напомнит прошлое, того за борт... Не люди, мусор.