Оленьи тропы

— Возможно. Я у Финчера видела, кажется, "Семь" — про маньяка, который убивал людей, стилизуя убийства под смертные грехи... Люблю истории про маньяков. — (Он часто подшучивал над моим болезненным интересом к психическим отклонениям, к бесцельному копанию в чужих и собственных гноящихся язвах. Говорил, что, если бы не этот интерес, мы бы не начали общаться. Вероятно, в этом есть доля истины). — Но в целом я не так часто смотрю фильмы. Нет времени.

Почему я как будто оправдываюсь?..

— Там такой сюжет, что тебе должно зайти. Очень крутой психологизм, прям по Достоевскому — но при этом с оттенком детектива и ироничного триллера. И как она над ним издевалась!.. Эх, моя красавица!

Твой голос снова рвётся вверх, дрожит натянутой струной, звенящей в тишине зала; наигранный вздох переходит в наигранный стон — и эта не мужская, даже не совсем человеческая нота скользит чем-то горячим и гладким по моим нервам. Прогретым шёлком. Или раскалённым железом — но не лезвием. Плашмя — дразня и поглаживая.

— Тебе, наверное, ещё Серсея из "Игры престолов" нравится, — произношу я, стараясь не сосредотачиваться на своих ощущениях. — Она тоже стерва. Правда, не особо умная.

Во всём этом — в беспечном хаосе комнаты, в твоём странном голосе, в твоих пухлых губах и угловатых жестах, в горьком запахе дыма, которым пропитана твоя одежда, — есть что-то завораживающее. Воздух дрожит плотным маревом, тёплый кокон укутывает меня, опаляя щёки; сколько сейчас времени? Мне не пора домой?..

Не пора.

— Я обожаю Серсею, — серьёзно подтверждаешь ты. Победоносно хмыкаю; в яблочко. — Но зря ты так — она очень умная женщина! Да, ею часто управляют эмоции...

— И алкоголь, — едко вставляю я.

— ...и, может, она не самый лучший стратег — но точно не сравнится с этой, извините, тупой пиздой!

Морщусь.

— Это ты про Дейенерис так неуважительно?

— А как ещё о ней говорить?! — (Гневно, как-то по-женски всплёскиваешь руками, будто осуждая близкую знакомую). — Надо же было, блин, столько тупить в городах Эссоса! И верить, что в Вестеросе её все ждут. Да кому она там сдалась?! И...

Неожиданно для самой себя вступаюсь за Дейенерис:

— Ну, её же воспитывали в этом убеждении. Что она — королева-спасительница, которая должна забрать то, что принадлежит ей по праву. А простой народ якобы ждёт её. Мне она тоже не нравится — очень идеализированный, лощёный персонаж. Но это — не совсем её вина. По крайней мере, в книгах чётко видно, как в ней с детства взращивали эту иллюзию — и как потом она разрушалась...

— Книги не читал, сужу по сериалу, — легко признаёшься ты. — И в сериале линия Дени сделана отвратительно! Да, видно, что Мартин жесть как идеализировал её образ — красивая баба с драконами, все дела. Но, блин, это же не фантазии пятнадцатилетнего подростка в пубертате, простите, а связный, логичный мир! Мир, где присутствие бабы с сиськами всё не перечёркивает!.. Ещё и эти педофильские мотивы с кхалом Дрого — просто мерзость!

Ещё несколько минут мы посвящаем "Игре престолов" — говорим взахлёб, перебивая друг друга. Ты забавно остришь — но твой подчёркнутый негатив к "бабам с сиськами" и трепетная любовь к алкоголичке и истеричке Серсее, спящей с собственным братом, немного обескураживают меня.

— ...И все эти сопливые метания Дени — н-ну-у, такое... — (Выразительно морщишься). — Ещё тупее порой, чем борьба Ночного Дозора с одичалыми. Конечно, лучше бороться с одичалыми, чем объединиться с ними против армии мертвецов!

— А причём тут метания Дени? — осторожно уточняю я, не уловив твою очередную чересчур стремительную ассоциацию.

— А так же нелогично и неуместно. Ну, тип, сначала страдать из-за того, какой кхал Дрого абьюзер и насильник, потом рыдать и скорбеть, когда он умрёт, потом пару недель или месяцев спустя уже лезть в постель к этому, как его...

— Даарио.

— Ага, Даарио. Ну, что это, как не сопливая дичь? Мне это, знаешь, напоминает "Таню Гроттер" Емеца. Там тоже такой классный мир, таких продуманных героев слили в итоге в какую-то розовую "Санта-Барбару"...

— Ты читал "Таню Гроттер"? — не смея верить, с восторгом спрашиваю я. На языке вертится занудное "не Емеца, а Емца" — но мне не хочется рушить очарование момента. Я почти никогда не общалась лично с людьми, читавшими "Таню Гроттер" — серию, на которой выросла, каждую книгу в которой перечитывала раза по три. По крайней мере, со времён своей школьной подруги Эли — большой любительницы фэнтези, аниме и компьютерных стратегий — точно не общалась. А с Элей мы теперь видимся дважды в год, а переписываемся не чаще пары раз в месяц.

— Конечно. — (Невозмутимо киваешь). — Почти все части. Кроме последних — они уже совсем скатились в какую-то приторную нудноту...

— Ну да, согласна. Такое чувство, что автор не мог расстаться с миром и героями, — жадно подхватываю я. — Отсюда и некоторая вымученность продолжений — как будто фанфики по собственным текстам. По крайней мере, мне так казалось. — (Мои щёки горят в приступе какой-то прибалделой радости. Подумать только, я встретила живого человека, читавшего "Таню Гроттер" — одно из главных умопомешательств моего детства!.. В комнате уже темнеет; в бархатном полумраке ты почему-то кажешься мне намного симпатичнее, чем днём, в корпусе. Тебе идут поэтичные сумерки; в них как-то иначе мерцают твои беззащитно-оленьи глаза. Холмы, багровый закат, полоска леса вдали, блуждающие огоньки... Встряхиваю головой, прогоняя наваждение). — И сюжетную схему последних частей можно повторять бесконечно: вот у них вечер встречи выпускников, вот ещё один, вот ещё... И всегда кто-нибудь находит какой-нибудь древний опасный артефакт — или что-то в этом духе. И всё по кругу. Похоже на кризис идей. И метания Тани между Ванькой и Глебом Бейбарсовым — тоже такое себе... Затянуто и слишком мелодраматично.

— Вот-вот! Я одно время просто говорил фразами оттуда — такие прикольные ироничные шутки попадались. А потом всё скатилось в эту банальщину и нравоучительные монологи... Но мне всегда заходил Бейбарсов. — (Сухо хихикаешь). — Я себя с ним соотносил.

— Не сомневаюсь, — стараясь не слишком язвить голосом, отвечаю я. Лучше не уточнять, что сама я была почти влюблена в томного некроманта Бейбарсова — и в свои двенадцать-тринадцать лет очень расстраивалась, когда Таня выбрала Ваньку, типичного занудного Хорошего Парня. — Ох уж эта мрачная байроническая загадочность.

— Ну а шо? Нельзя отрицать, что он офигенен! — (Ухмыляешься, забрасывая ногу на ногу. Учитывая твою параллель между Глебом и собой, этот комплимент звучит довольно нарциссически). — У меня даже пара текстов есть в связи с его восприятием смерти... Тип, победа над смертью как главная цель — и главный страх одновременно. Влечение к прекрасному и к отвратительному. Черепа, обряды... Всякое такое. Показать?

Рывком наклоняешься к клавиатуре и открываешь одну из закладок в браузере — известный сайт с самиздатом и фанфиками. Замираю в ступоре.

— То есть ты... хочешь показать мне свои стихи? Сейчас?

— Агась.

Сосредоточенно ищешь что-то на своей странице, не глядя на меня. Успеваю заметить утончённого анимешного мальчика на аватаре, мелодичный псевдоним — и стыдливо отвожу глаза. Сердце грохочет о грудную клетку, будто я долго бежала и теперь задыхаюсь.

Мы знакомы всего несколько часов — а ты собрался показывать мне стихи; безумие. Слишком интимное безумие. Болезненный душевный эксгибиционизм. Пожалуй, даже если бы ты вдруг начал переодеваться при мне, это не было бы так откровенно.

Или у меня какие-то неправильные мерки?

— Не, не это, это слишком крипово... Тут одни кишки... Тут ритм не отшлифован... — бормочешь ты, шурша колёсиком мыши. Затаившись, я жду, смотрю на твои жёсткие цыганские кудри — и стараюсь дышать.

Сейчас, когда ты не смотришь на меня и весь погружён в поиск текста, мне почему-то отчаянно хочется коснуться тебя — волос, плеча, острой ключицы, чего угодно. Я еле сдерживаюсь.

Что за бред?..

— Во, давай лучше это! — наконец торжественно объявляешь ты — и отодвигаешься, чтобы я могла сесть поближе к экрану. Мертвенно-белое компьютерное сияние выхватывает твои нервные черты из полумрака. Почему ты не включаешь свет? Тебе тоже так больше нравится?..

Я усилием воли выравниваю дыхание — и начинаю читать.

Болото, лес, густой затхлый воздух; тусклые колдовские огоньки. Пение сверчков. Влажно чавкающая земля. Уютная хижина хоббита; он курит трубку и напевает что-то себе под нос, болтая мохнатыми ногами. А вдали, в лесу — ведьма, ворожащая над зельями. Она тоже курит. Только сигарету. Курит, поджав губы, заламывая тонкие пальцы; раздражённо косится на часы-ходики, заросшие мхом.

Хоббит всё время думает о ведьме. Ведьма совсем не думает о хоббите. Болотный туман, дым табака да песни сверчков — вот и всё, что их объединяет.

Это так необычно — с такой смесью тёплой сказочности и тоски, всеохватной тоски, от которой ноет затылок и леденеет под ложечкой; несколько секунд я не знаю, что сказать. Такой простой, плавный, по-есенински прозрачный сентиментальный ритм, простая строфика — слова будто рождаются сами собой, проступая из зелёно-коричневого мира болота. Но я понимаю, какой труд стоит за этой естественностью.

Естественные, но не банальные стихи — это пик мастерства; заоблачная вершина, режущая глаза сиянием, оглушающая грохотом и кайфом уловленного созвучия, растворяющаяся хмельным, терпким, как коньяк, послевкусием нектара на языке. Блаженным — и ужасающим: Я СМОГ. У меня получилось. Я услышал, почувствовал, выразил, сплёл; я не знаю, как теперь жить — с этим мучительным, кромсающим на кусочки ритмом, с лихорадочной пульсацией ада в капиллярах. Не знаю, и я в агонии — но я смог.

Стихи всегда давались мне хуже прозы. Мне трудно отдаваться стихии, страшно заглядывать в хаос, бушующий там, внизу.

А тебе, видимо, не страшно.

— Так... Готично и балладно. И в то же время — уютно, — наконец выдавливаю я. Есть, конечно, места, к которым можно придраться: неверная пунктуация, сбои ритма, небрежное — до ошибочности — использование слов. Но придираться почему-то не хочется. Возможно, потому что ты смотришь на меня, ожидая оценки — напряжённо выпрямившись, прикусив губу. Неужели ты всё-таки чуть-чуть волнуешься? Неужели тебе не так наплевать на чужое мнение, как ты пытаешься показать всем своим взъерошенным видом?.. — Ведьма и хоббит — необычное сочетание. Они из разных миров — но этот немой диалог... Откуда он взялся, казалось бы? Но это красиво.

— Ну, хоббит тут как символ стабильного, устоявшегося быта, — жарко перебиваешь ты, изучая текст. — Он замкнут в этом быте, держится за него — но всё же стремится к красоте, хаосу, свободе... К музе. Ведьма — это же муза, по сути. Вот знаешь, как у Лютославского! — (Нервно почёсываешь бровь, взмахиваешь рукой, чуть не заехав мне по плечу; вздыхаю. Нет, ты по-прежнему на своей сумбурной волне — и тебе по-прежнему не так уж важна моя реакция). — Когда я первый раз его услышал, было похожее чувство — такая, тип, зашифрованная инфернальщина... Потихоньку, исподволь — но она захватывает тебя, и ты уже ничего не понимаешь. Вот этот потаённый огонь. Когда ведьма танцует босыми ногами по пламени, а всё вокруг скрежещет, и рушится, и...

— Я не слушала Лютославского, не могу оценить, — осторожно прерываю твой поэтический припадок. В том, как тебя, просторечно выражаясь, кроет от одного воспоминания об этой музыке, есть что-то пугающее; что-то от одержимости юродивого. Что-то, от чего мне глупо хочется замереть — и не дышать. — Это же польский авангардный композитор, если не ошибаюсь? Просто я не очень люблю авангард — по крайней мере, в такой... академичной музыке. Инструментальной.

— Витольд Лютославский, польский композитор, ага, — выдыхаешь ты. — Обязательно послушай, это охренеть как красиво, просто переворачивает!.. — (Из томно-хриплого мурлыканья твой голос вновь превращается в звонкие взволнованные трели; ты выделяешь каждое слово новой интонацией — поспешно, взахлёб, как скрипка Паганини). — И вот тот самый тёмный огонь, как там, — он есть в ведьме, и хоббит жаждет его.

— Но и боится, — отмечаю я. Почему-то мне хочется тебя спровоцировать, вывести на бо?льшую откровенность. Кто эта ведьма? Ты расскажешь мне о ней?.. — Есть ощущение, что он никогда не покинет свою хижину. Что ведьма для него — именно мечта, фантазия, отвлечённый прекрасный образ... Из тех образов, которые и должны остаться недостижимыми. Нечто умозрительное. Какая-то она не "жизненная". Не страстная муза, а туманный лесной идеал. — (Тянет сказать "надуманный" — но я боюсь обидеть тебя. В ведьме много книжного — чувствуется, например, что ты проникся Оксаной Гоголя, Земфирой Пушкина, Джозианой Гюго и другими роковыми красавицами литературы. Но жизни — личной боли, личной радости — в ней мало. Ты не знаешь, как пахнут её волосы, не видел родинки на её теле, не завтракал вместе с ней. Это сразу видно). — София Соловьёва. Прекрасная Дама Блока.

Задумчиво усмехаешься, потирая подбородок.

— София... Забавно. — (Твой голос снова звучит иначе — глуховато, хрипло и чувственно; мне становится жарко. Ты явно думаешь о чём-то, чего я не знаю, — сидя в двух шагах от меня, в темноте. О чём?.. Меня сводит с ума, когда я не знаю. Он часто мучил меня именно этим. Загадками и догадками). — Ну, я бы не сказал, что это Прекрасная Дама. Что у Соловьёва, что у Блока — Дама всё-таки несёт свет божественного. А в ведьме очень много гневного... Как и в моей девушке, собственно говоря, — вдруг смущённой скороговоркой добавляешь ты. — Она, кстати, раскритиковала этот текст — слишком слащаво на её вкус... Ну, такое. Местами она чересчур категорична.

Твоя девушка. Вот как.

Отвожу взгляд; градус магии в комнате чуть снижается.

В том, как горделиво ты подчёркиваешь слова "в моей девушке", в том, как неуклюже вводишь её в речь, есть что-то по-детски демонстративное. Важно упомянуть, важно напомнить — как о статье или драке с Майером. Вдруг кто-то не знает или забыл. "А я же уже говорил, что мне новую машинку купили? Да, говорил?.."

Хотя противопоставление "божественного" и "гневного" — очаровательно.

— Понятно, — спокойно произношу я. — Ещё вот слово "бистровый" — про ветер... Красиво, и я понимаю, что это стилизация под украинский. Но здесь такое не совсем уместно, мне кажется. Как будто...

— Я это написал, когда ездил к ней в Киев летом, — перебиваешь ты. Растерянно подавляю улыбку; и снова этот странный душевный эксгибиционизм. Зачем ты открываешь детали своей личной жизни мне — одногруппнице, которую едва знаешь? Тоже стремление прихвастнуть псевдобрутальностью? Или сразу прочертить границы (можно подумать, я претендую на такое сокровище)?

Или — просто одиночество?.. Может, здесь тебе банально некому это рассказать?

— Понятно, — сдержанно повторяю я. Видимо, тебе не терпится продолжить сеанс душевного стриптиза и рассказать о своей ведьме с сигаретой (почему-то я не сомневаюсь, что она тоже курит). К обсуждению текста ты упрямо не возвращаешься. Жаль. — Киев... Далеко вас с ней жизнь разбросала.