Война-56. Книга 1. Зов Лавкрафта

Я сегодня забываю радости и печали,

Провалы и взлеты, забываю все

Сегодня

Я начинаю жизнь снова.

Звуки разлетались над затихшей поверхностью моря.

Я начинаю жизнь с нуля. С тобой.

5

Конец мая в Риме — отличная пора для влюбленных. Еще не так жарко, чтобы пришлось бежать из города, и уже не так холодно, чтобы по ночам прятаться в номере под тремя одеялами. Портье отеля "Фонтана", окнами выходящего на площадь де Треви, мог похвастаться тем, что видел больше влюбленных, чем папа римский. Но эти люди на влюбленных не походили. Нет, куда там.

Эти двое ненавидели друг друга.

Это было очевидно. То есть, на первый взгляд это не бросалось в глаза, но опыт... опыт не зря называется опытом. Чутье метрдотеля не подводило. Они могли сколько угодно целоваться на глазах у прохожих, гулять по Риму, взявшись за руки, даже заниматься любовью у себя в номере, сутками не выходя оттуда... Было главное, чего не изменишь. Они яростно, страстно и нерассуждающе ненавидели друг друга. Он понял это с первого взгляда.

Они взяли дорогой номер (хорошо, не для новобрачных) на верхнем этаже и зарегистрировались как семейная пара.

— Проводите сеньора и сеньору в номер 216, — вполголоса сказал метрдотель. Консьерж кивнул.

Мужчина был высок, черноволос и насмешлив. Женщина с каштановыми волосами, возможно, недавно покрашенными. Темные очки. Метрдотель проводил женщину взглядом (смутно знакомая, очень красивая, ей больше бы подошло быть блондинкой), потом вернулся за стойку и набрал номер.

— Они здесь, — сказал он и положил трубку.

Грейс прошла в номер, пока Коннери давал мальчику на чай. Скупой шотландец, но если не дать хорошие чаевые, это запомнят. Играй, держи образ, и все будет отлично.

В ванной зашумела вода. Коннери кивнул сам себе и двинулся к бару. В деревянном шкафу был спрятан холодильник, там обнаружились водка, красное сухое вино и сыр.

А в ведерке на столе было шампанское. Он достал бутылку и хмыкнул. Дешевка. Впрочем...

— Кажется, мы здесь надолго, — сказал он и начал развинчивать проволоку.

— Считайте это приключением, — сказал Коннери через полчаса, допивая последний бокал. На столе стояла пустая бутылка шампанского. Грейс смотрела на него, словно не понимая. На ней был махровый розовый халат, на голове — полотенце. — Я думал, вам надоела скучная размеренная жизнь?

— Напротив, я уже начинаю по ней скучать. Дайте сигарету.

Коннери поднял брови, но подчинился.

Она вынула из его серебряного портсигара тонкую сигарету с фильтром. "Morland Balkan", его любимые. Коннери щелкнул зажигалкой. Грейс прикурила, завороженно глядя на голубоватый огонек.

Она выпустила дым из сложенных кольцом губ. Это было... красиво.

Грейс тут же закашлялась.

— Я никогда не курила, — пояснила она. — Теперь понимаю, почему.

— Как вы?

Она посмотрела на Коннери.

— А как я должна быть?

Он пожал плечами и решил сменить тему:

— Это правда, что вы отказались от роли, которую вам предложил Хичкок?

— Вы любите фильмы Хича? — ответила Грейс вопросом на вопрос.

Он усмехнулся.

— А вы?

— Совсем нет. Но мне нравилось у него сниматься. Еще бы. Я знаю, у него были фантазии, связанные со мной. Я нравилась ему как-то по-особенному, не так, как другим мужчинам. — Грейс посмотрела на него. — Не так, как вам, Шон.

Он не сразу нашелся, что сказать.

— Это... неудивительно.

— Да. Вы пещерный человек, Шон, и привыкли получать женщину, которую хотите. Вы бьете ее по голове дубиной и тащите в свою пещеру. То, что дубину мужчинам теперь заменяет смокинг, пошитый на Сэвил-Роу, ничего не меняет.

Коннери помолчал. В ее словах был резон.

— А Хичкок?

Грейс выпустила дым.

— Он мог получить меня, если вы об этом. Если бы только захотел. Но он не хотел разрушать... и хотел большего. Хич любил меня через свою камеру. Возможно, он единственный и любил. В перерывах между дублями он лично поил меня чаем. Смешно, правда?

Она смотрела на него спокойно. Коннери вдруг ощутил, что сердце у него стучит и ладони вспотели. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, он шутливо обратился к Грейс:

— Как думаете, режиссер может стать хорошим мужем?

— Нет.

— А шпион?

— Нет. — она помолчала. — Но, с другой стороны, любой мужчина вряд ли может стать хорошим мужем... Вы предлагаете мне руку и сердце, Шон?

Он помедлил. Как прыжок с парашютом: обратного пути не будет.

— Да.

Впрочем, всегда можно не дергать за кольцо.

Молчание затянулось. Он посмотрел в ее голубые глаза и понял, что ничего не может в них прочитать. Совсем ничего. Снежная королева. Вулкан под снегом.

— Я замужем, — произнесла она наконец.

— Уже нет, — сказал он и спохватился.

Джентльмен — это человек, который всегда выглядит таким вежливым, каким бывает лишь изредка.

— Чтоб меня! Ваш муж... — начал он. Грейс перебила:

— Я чувствую... печаль. И облегчение.

— И все же... что ты ответишь на мой вопрос?

Она положила сигарету и раздавила ее.

— Трахни меня.

— Ты не ответила.

— Трахни меня как можно сильнее.

Губы ее были ледяные.

Когда все закончилось, она лежала на кровати обнаженная, подперев голову рукой, и рассматривала его татуировки. Коннери сделал их во время службы на флоте. Тогда он был молодым лопоухим матросом, которого подкосила язва желудка. Кто же знал, что через несколько лет он вернется туда с повышением. Коммандер Коннери, да.

"Шотландия навсегда" и "Мама и папа".

В общем, кое-что из его характера эти надписи отражают.

— Вы помните, Шон, что обещали мне одно желание? — сказала Грейс.

— Конечно, — ответил он почти без заминки.

Она перевернулась на спину и закрыла глаза. Синий свет погас.

— Оставьте меня в покое, пожалуйста. И больше никогда не появляйтесь в моей жизни.

Коннери молча встал и начал одеваться. Закончив, положил вальтер в наплечную кобуру и надел пиджак. Грейс лежала, глядя в потолок.

— Я пришлю за своими вещами, — сказал он и вышел. Так себе прощальная фраза.

На площади де Треви плескалась жизнь, как форель в садке в рыбном ресторанчике. Фонтан был окружен приезжими, бросавшими монеты, чтобы вернуться в Вечный город еще раз.

Вопрос: зачем?

Он внезапно вспомнил, как сидел здесь за столиком в пятьдесят четвертом, а киношники снимали фильм с той симпатичной девушкой, Одри Хепберн, которая играла принцессу. Как же он называется? "Римские каникулы". Точно. Одри Хепберн и Грегори Пек. Хороший актер. Он много раз видел плакаты, но так и не удосужился посмотреть фильм. Может, и стоило. Может быть.

Коннери купил газету у старика с коричневым, высушенным лицом.

— Американо? — спросил тот надреснутым голосом. "Американец?"

— Но. Грацие.

Заголовок гласил:

"АТОМНАЯ ВОЙНА? Зачем Советы взрывают Северный полюс".

Сучка, подумал Коннери. А потом, без всякого перехода: интересно, чем русским насолили белые медведи?

Глава 3. Русские

МОСКВА (ТАСС) от 12 июня 1959 года:

Вчера, в 14 часов 28 минут советские сейсмические станции зафиксировали землетрясение в районе Северного полюса силой около 7 баллов по шкале Рихтера. Заборы проб воздуха дают повод назвать это явление взрывом ядерной природы мощностью около 1.5-2 мегатонн.

Это дало повод правительству США и некоторых европейских стран обвинить Советский Союз в проведении испытаний в международной зоне.

ТАСС уполномочен заявить: Советский Союз не причастен к так называемому атомному взрыву в районе северного полюса. Это грубая нападка антисоветски настроенных сил. Советский Союз не раз выступал с мирными инициативами по поводу ограничения и запрещения ядерного оружия.

Еще более смехотворной выглядит попытка недобросовестных западных СМИ обвинить советские вооруженные силы в потере атомной бомбы, которая, якобы, и вызвала взрыв.

Все советские ядерные заряды (в том числе и водородные) находятся в полной сохранности и в любой момент могут быть использованы для отражения агрессии против Советского Союза.

— Думаю, это достаточно завуалированный ответ, — сказал министр. — Как считаешь, Ваня?

Генерал Алексеев, в прошлом участник боев в Корее, ныне — командующий киевским военным округом, пожал плечами. Это не то чтобы его это удивляло. Но все-таки взрыв ведь не иголка, его в стоге сена (и даже всего полярного снега) не спрячешь. Генерал настаивал, чтобы в заявлении прямо указывалось "атомный взрыв был", сейчас выясняется, как и зачем. Пелена секретности тут ни к чему — западные, если что выведают (а они узнают, радиоактивные пробы воздуха дают точный ответ), то скандала не избежать. Лучше сразу сознаться в чем-то меньшем, чем потом получать за большее, которое, несомненно, раздуют западные газеты и пропаганда. Скрытность — большая ошибка в этом случае.

Впрочем, даже не это главное.

Алексеев покачал головой.

— Думаю, у нас могут быть проблемы посерьезнее. Если мои предположения подтвердятся.

— Серьезнее, чем даже третья мировая? — едко переспросил министр обороны.

— Так точно, Родион Яковлевич.

— Ну-ну.

— Товарищ министр, разрешите представить соображения?

Министр поморщился.

— Ну-ну, Ваня, — повторил он. — Давай без этих твоих. В чем дело?

Алексеев сделал шаг и положил на стол тонкую папку в дешевой канцелярской обложке, скрепленной желтыми жестяными зажимами. Министр поднял голову.

— Что это, Ваня?

— Отчет по "группе тридцать".

— И о чем мне это должно говорить?

— Лодка К-3, Родион Яковлевич. Задание похода составлялось по докладу, представленному группой. Помните, я докладывал...

— Что вы мне голову морочите, — проворчал министр. — Ваня, у меня нервы, знаешь, не железные. Я уже вторые сутки на кофе и валокордине сижу. У меня сердце уже задергано туда-сюда. У меня тут на северном полюсе ЧП такое, что ложись и помирай, если ты не в курсе. А ты хочешь, чтобы я сел сейчас и это прочитал?! Ты этого хочешь, Ваня?

Алексеев выпрямляется. Он высокий, даже суховатый, с жестким, подсвеченным лампами лицом.

— Так точно, товарищ министр обороны. Хочу.

Министр смотрит на него и говорит:

— Ладно.

Потом берет папку, раскрывает, пробегает глазами. Затем поднимает глаза на генерала:

— Это что вообще такое?

— Чили, товарищ министр, — отчеканивает Алексеев.

* * *

В офицерскую столовую сквозь открытые окна льется солнце, освещая столы, накрытые белыми скатертями. На каждом — ваза с цветами, синие лепестки лежат на белом сукне. Жарко. Капитан Синюгин идет к столу. Сапоги глухо стучат по деревянному полу. Он сегодня не в парадных, из хромовой кожи, а в своих полевых, кирзовых, чтобы бегать и прыгать наравне с личным составом. Любимый, бля, личный состав. Синюгин качает головой, только что вымытые руки блаженно гудят. Он сегодня набегался и напрыгался на месяц вперед. Мотострелки, блин.

Боевая учеба сегодня закончилась местным "чп". Сколько он гонял свою роту, пытаясь вдолбить в выскобленные круглые головы хоть немного понятия о боевом маневре и тактике! Уже трое сапог стер. Так что приходится после кожаных носить кирзу — которая и тяжелее, и пропускает, зараза, воду. Сегодня один из механиков-водителей (только что с учебки) загнал бтр-152 в болото, хорошо, неглубоко. Крыши у бэтээра нет, поэтому мотострелки отделались легким испугом. И тяжелым вытаскиванием застрявшей машины. "Ох, нелегкая это работа, из болота тащить бегемота". Ноги к чертям промокли. Ну, сейчас хоть руки помыл. Теперь пожрать по-быстрому в чистоте и покое и идти дрючить орлов дальше.

Тоску разгонять.

Самое главное — с тоски люди бесятся. С тоски солдатики и пряжками друг друга лупят, и ремни затягивают так, что дышать нельзя, и еще какие забавы придумывают. Еще бы. Заперли в одном месте молодых парней, которым еще в игрушки не наигрались, и требуют чего-то. Нет, детей надо развлекать. Даже (Синюгин невесело усмехается) принудительно.

Он проходит между столов, где обычно сидят пвоошники, дальше артиллеристы, а вот и столы "махры" — пехоты. Официантка в белом накрахмаленном передничке ему кивает, улыбается. Он тоже улыбается. Мужчина видный, даром что без половины зубов. В прошлый раз его пытались списать по здоровью (легкая лучевая, в диагнозе хотели написать: годен к нестроевой) еле уговорил. Без строевой, даже в захолустном гарнизоне, он сдуреет.

Синюгин отодвигает стул и садится. Кладет ладони на скатерть, под ними ощущение жесткой шершавой ткани.

Официантка Марина приносит первое — борщ, спрашивает, что будет на второе. Кладет ему ложку (хорошую, не алюминий, как у бойцов).

Ставит хлеб, аккуратно нарезанный.

Сквозь окна солнечный луч прорезает пространство столовой, в воздухе кружатся пылинки. Луч попадает Синюгину в глаза, он дергает головой. Жмурится.

Хорошо.

Берет ложку и зачерпывает первую порцию борща. Со сметанкой... ага, ага.

Ложка движется к губам, Синюгин весь предвкушение. В белых шариках сметаны плавает несколько тонких палочек укропа.

Ложка почти у губ, он чувствует запах. Желудок взбрыкивает и кидается на стенку, как в атаку. Давай.

— Товарищ капитан! — голос останавливает ложку, как стеклянной ладонью. Не успев почувствовать потерю (черт), капитан поднимает голову. Перед ним, через стол, стоит лейтенант в синей форме фельдъегерской службы. Глаза у него светлые и строгие, как разлетающийся под куполом собора голос священника. "Господи, помииилуй".

— Товарищ капитан, вам приказано явиться к главкому. Время прибытия: сейчас. Я за вами из Москвы.

Что? Синюгин смотрит на летеху, затем на ложку. Сметана и укроп. Жрать. Потом опускает ложку в тарелку и встает.

— Поехали.

* * *

Кривой острый нож пластает белые кирпичи, похожие на пенопласт. Вжик, вжик, вжик. Быстрый, как крылья скользящих над водой буревестников. Кухюль обрезает ножом углы, подравнивает, чтобы снеговой кирпич плотнее встал на место. Сделать иглу не так просто. Все делается на глаз. Тут главное, чтобы угол наклона крыши был правильным. Тогда иглу будет держаться без всякой опоры, только за счет собственной тяжести.

Старик Кюхюль их проводник и надежда. Кюхюль умеет делать дома из снега.

Сапунцов кивает и говорит "хорошо". Следующий кирпич ложится в стену. Острие ножа скользит в щели под ним, подравнивая, подрезая, укладывая точнее. Через пару часов стыки между кирпичами замерзнут и кладка будет держаться, как единое целое. При желании, на крыше готового иглу можно даже стоять.

Сапунцов уходит от строящегося иглу. У него время связи. Он достает передатчик, антенна уже выведена, задает волну. Снимает толстую рукавицу — кожу обжигает. Сапунцов берется за ключ головой рукой и начинает отстукивать текст. Тот зашифрован. Следующая страница шифровальной книги: за 12 мая.