| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Наиболее остро встанет вопрос с религией, — начал Игнатьев, отставив опустевшую чашечку сторону. — Тут оптимально для начала вернуть в православие униатские приходы. Но, по опыту Северо-Западного Края, могу сказать, что не все они добровольно перейдут в православие. Давление на такие приходы считаю излишним. Для них не сложно вернуть проведение службы к православному обряду, как было предусмотрено Унией, и проводить службы нашими священниками, а там уже и один шаг до православия.
— То есть повторить удачно показавшее себя решение, реализованное в Северо-Западном Крае, — уточнил я.
— По большому счету да, но тут, конечно, будут нюансы, — согласился Николай Павлович. — Если в Польше католическое духовенство было вдохновителем восстания и занимало много руководящих постов, то в Галиции пока, — выделил голосом последнее слово Игнатьев, — они нам палки в колеса не суют.
— Но точно будут, — рассмеялся я. — Ладно, пусть мы введем Унию такой, какой ей положено быть*. Пусть переподчиним приходы Синоду чуть погодя, но как быть с прокатолическим духовенством униатов?
— А очень просто, — довольно потирая руки, ответил Игнатьев. — Обвиним их в католицизме и несоблюдении унии, причем словами других священников. Здесь сложностей не предвидится. А вот со стороны немногочисленных поляков-католиков на западе Королевства, следует ожидать сильного недовольства. Но этот вопрос мы уже оговаривали.
— Хорошо, какие ещё подводные камни следует начать устранять уже сейчас?
— Я предложил бы для закрепления прорусских настроений у русин и упрощения дальнейшей ассимиляции, освободить всех крестьян православного вероисповедания от налогового бремени. Скажем на три-четыре года. Это поспособствует более активному возврату из Унии и поправке благосостояния крестьян разоренных поляками при попустительстве австрийцев. Лучше объявить о такой мере уже сегодня, пообещав не собирать налоги, скажем, до 1872 года.
— Разумно, тем более в этот год собрать что-либо все равно будет затруднительно. Что ещё? — я налил себе ещё чаю из аккуратного белого чайника укрытого полотенцем для тепла.
— По большому счету остается только польский вопрос, — Игнатьев последовал моему примеру и ловко подхватил чайник, едва я его поставил. — Но и он должен разрешиться к нашему удовольствию. Бежавшие при восстании из Царства Польского широко разнесли весть о русском варварстве и жестокости. Учитывая, сколько мятежников осело в Австрии, то ничего хорошего от нашего прихода поляки не ждут. Многие дома покинуты жителями, особенно если земли недавно были отняты у русин. Учитывая, что наши солдаты с поляками не церемонятся, а тем, как правило, есть куда бежать, то проблема становится совсем не такой острой. Да и вообще на почти четыре миллиона новых подданных едва ли миллион поляки. И это ещё не понятно, сколько из них останется на наших землях. Хотя недовольство, бесспорно, будет тлеть в этом очаге ещё не одно десятилетие.
— Жаль, что поляков нельзя подселить к кому-нибудь, как черкесов. Но что поделаешь. У вас есть что-то ещё?
— Разумеется, Ваше Величество, но пока ничего не требует вашего внимания, — изобразив в кресле поклон, улыбнулся Игнатьев.
— Кстати хотел вас спросить как вам этот чай? — я лукаво улыбнулся.
— Превосходно, Ваше Величество. Если мне не изменяет вкус, он с острова Цейлон. Только там чайные листья дают столь насыщенный запах. Что поделаешь, некоторые вещи достойного качества* можно получить только из колоний, — по-своему растолковал мое хмыканье на его рассуждения граф.
— А между тем этот чай выращен в Российской Империи. Да-да, граф ведь Кавказ, несомненно, относится к ней.
— Ха! После Ермолова он станет вообще южно-русской равниной, — ввернул ходившую по двору шутку он.
Я сдержанно посмеялся — шутка уже начала обрастать бородой.
— Этот чай, — я покрутил в руках чашку, — выращен перебравшимся по моей просьбе на Кавказ сибирским промышленником Ласточкиным. Я убедил его привезти хорошие сорта из Китая, Индии и, разумеется, Цейлона к нам и попробовать создать что-то удобоваримое. То, что производит этот шотландец Джекоб,* пить просто невозможно.
— Ласточкин, как же припоминаю, — наморщив лоб, проронил Игнатьев. — Кажется, он был случайно задержан во время того пожара 1865 года в порту.
— Верно, — я улыбнулся. — Мы имели с ним беседу, где я выразил сожаление досадным недоразумением и попросил об услуге. Более того, я даже как-то случайно стал его компаньоном, дал ему тридцать тысяч рублей и разрешил именовать чай Царским с условием снятия мной пробы с урожая. Эти сибирские промышленники невероятно ушлый народ, — впрочем, моя широкая улыбка давала Игнатьеву понять, что я более чем доволен. Ещё бы! Нет ничего приятнее, чем смотреть, как тебя убеждают в том, что ты собирался просить.
— Вы ещё со старообрядцами мало сталкивались, Ваше Величество, — вклинился в светлые воспоминания собеседник.
— Возможно, — не стал спорить я. — Кстати ваш вкус вас не подвел. Чай, который вы сейчас пьете действительно цейлонских сортов, только выращен уже у нас.
— И сколько такого чая дает нам Ласточкин?
— Всего парочку килограмм в прошлом году и божится о двух десятках в этом, — скривился я.
— Не густо, при потреблении измеряющемся в тоннах, — счел нужным уточнить граф.
Я промолчал. Возражать было действительно нечего. В глубине души я надеялся, что когда-нибудь гонять чаи в России можно будет и при морской блокаде, но явно не сейчас. Мы ещё некоторое время дегустировали чай царской марки и по обоюдному согласию признали его более чем годным.
Едва за главой моей разведки, контрразведки и, по совместительству, репрессивных органов и пропаганды закрылась дверь, я задумался. Слишком большая власть, слишком много нитей собрано в его руках. Пусть пока все эти ведомства слабы и не развиты, но в будущем, подконтрольные одному человеку, они непременно делают его кандидатом в серые кардиналы. Игнатьев мне верен. Человек религиозный, он ещё год назад прямо сказал мне, что дневник-ноутбук дан не иначе как Господом. Мне — единственному православному правителю. Иногда, когда я перехватываю его взгляд, кажется, что он, в тайне от меня, пытается разглядеть нимб над моей головой. Уж не думает ли Игнатьев, что я должен устроить крестовый поход, истребляя неверных и таким образом трактуя Господню Волю? Как знать... Но спорить со мной он практически перестал, только предлагает варианты и советует, после чего поддерживает любое мое решение, не то что раньше. Знать бы какие тараканы у него в голове... Да-да, я стал параноиком, чего уж там.
Встряхнув головой, я потянулся за следующим письмом. Взятое мной из другой стопки корреспонденции, донесение от Северо-Кавказского генерал-губернатора вызвало бы гневное обличение просвещенной общественности. Таковая уже была, но сегодня на её мнение мне удавалось плевать с высокой колокольни.
Шел 1868 год, а исход черкесов в Турцию все продолжался. Миллионный народ уходил, оставляя земли предков, на Обетованные берега благословенной Порты. За последний месяц было перевезено тридцать тысяч пожелавших переселиться черкес и... тысяча пожелавших вернуться обратно. Ещё в прошлом году начавший набирать обороты поток возвращенцев неуклонно рос. Оказавшись в Османской Империи, с удивлением узнав, что их никто не ждет, а богатство и могущество Турецкого султана, лишь тщательно лелеемый миф, черкесы попытались устроиться на отведенных им для поселения землях. Но пески Сирии, каменистые почвы Болгарии и пустыни Иордана и Курдистана были совершенно непригодны для земледелия. Они не могли прокормить даже малой доли многочисленных и все прибывающих переселенцев. Большинство с горечью вспоминало свое желание покинуть родину и охотно принималось за старое ремесло разбоя и воровства, без которого выжить становилось просто физически невозможно. Некогда гордые и грозные воины стремительно опускались и теряли человеческий облик, превращаясь в страшных башибузуков. Другие, куда менее многочисленные, просились назад смирив гордыню и готовые сменять веру на кусок хлеба. Казавшаяся ранее немыслимой мысль о смене религии и выселении на равнину становилась частым гостем в черкесских семьях. Сложилась парадоксальная ситуация. Тонкий ручеёк возвращающихся на российский берег неуклонно рос, но поток желающих уехать в Османскую Империю от этого не ослабевал, а только креп — вернувшихся, как правило, даже слушать не хотели, а если слушали, то не верили, считая отступниками или неудачниками.
Несмотря на все запреты и казачьи кордоны черкесы продолжали выходить к Черноморскому побережью, которое давно превратилось в проклятое место. Вспыхивавшие эпидемии, голод и холод уносили десятки тысяч жизней в год. За все время переселения, в Турцию было перевезено немногим более полумиллиона человек и, по меньшей мере, сотня тысяч легла в землю в ожидании своей очереди. Сколько погибло уже на 'благословенном берегу' не представлялось возможным подсчитать — подъевшие свои запасы, обедневшие от многомесячного (а чаще и несколько летнего) ожидания на берегу своей очереди, распродавшие почти все свое имущество, черкесы оказались не готовы выдержать ещё один удар судьбы. Глупые надежды на то, что султан с якобы бездонной казной, позаботится о своих верных вассалах, не оправдались. Для обустройства на новом месте нужны были деньги. Учитывая, что плодородных земель бесплатно никто не давал, много денег. Это не составило проблем для черкесской знати находившейся в первой волне переселения, богатой и потому радостно привечаемой. Но для и без того небогатых одноплеменников это часто становилось приговором. Голод и болезни уносили многие и многие тысячи жизней. Вынужденные жить воровством и грабежом, горцы ополчили против себя все окрестное население и даже армию. Чудовищная нищета толкала на новые и новые преступления. Вновь прибывшие переселенцы обирались до последней нитки, приехавшими ранее соплеменниками. Продажа в рабство своих детей стала обычным явлением. Практиковавшаяся и раньше, она несоизмеримо выросла в масштабах, а черкесские рабы стали дешевы как песок. Размах развернувшейся трагедии поражал воображение, но заниматься открытием глаз уезжающим слепцам из чистого альтруизма? Нет, уж увольте! Если даже свои соплеменники, вернувшиеся в Россию, не сумели повлиять на переселенцев, куда уж русским завоевателям. Ничто так не убеждает как выводы сделанные на собственной шкуре. Да и к чему этот глупый гуманизм — черкесы до последнего не хотели мира, хотели жить как раньше и кормиться набегами? Скатертью дорожка. Вернувшиеся будут малочисленны, но верны.
Ермолов в своем письме вновь просил позволения начать переселение не черкесских народностей, потому как удерживать их на месте становилось все труднее. Я снова приказал делать все возможное для прекращения самовольного выхода к берегу — количество захоронений и так растет с пугающей скоростью. Если к берегу единовременно выедет ещё полмиллиона-миллион черкес, чеченцев, дагестанцев, лезгин, абхазов, исламизированных осетин и других, то побережье через несколько лет превратится в одно громадное кладбище. Пусть лучше станут турецкой головной болью. А устраивать бессмысленную бойню... ну не по-нашему это. Пришибить сгоряча — это да. А вот глумиться и куражиться над поверженным врагом это как раз в духе тех самых горцев...
— Ваше Величество, карета подана, — негромко сказал секретарь, заметив, что я пропустил и его деликатный стук, и появление в кабинете.
— Ах, да! Спасибо Андрей, — вынырнул я из мрачной задумчивости.
Для разогрева интереса к землям Галиции в столичных театрах с моей подачи ставилась немного переделанная "Трембита". Обычная история о любви на фоне заросших лесом Карпат и быта русин сейчас была очень кстати. Я быстро вышел, на ходу застегивая мундир — Лиза не любила когда я опаздываю.
* В ночь с 6 на 7 мая 1703 года в устье Невы были захвачены лодками два шведских фрегата. В честь этого события были отчеканены медали ' Небываемое бывает'.
* По Унии службы должны были вестись по православному обряду, но велись по-католическому.
* В 1864 году на торгово-промышленной выставке был представлен 'кавказский чай', но он был низкого качества и не мог конкурировать с импортным китайским.
* Пленный британский офицер, шотландец Джекоб Макнамарра женился на грузинской дворянке и поселился в Грузии. Именно он создал первые небольшие чайные плантации на землях князей Эристави, в районах Озургети и Чаквы.
Глава 7. Легкая прогулка.
Начало августа 1868 года
— Солдат должен стойко переносить все тяготы и невзгоды военной службы, постоянно следуя уставам и держа себя достойно солдатскому званию, — прогуливаясь перед построившимся взводом, говорил осунувшийся Николай. — Если ещё раз увижу, что кто-то, — он выразительно посмотрел на втянувшего голову в плечи Андрейку, — пьет некипяченую, тем паче дождевую воду, да ещё из луж. Этот кто-то отправится чистить и копать сортиры. А то вонь там просто несусветная. Старший сержант!
— Я ваш благородь! — гаркнул Степан Сергеевич, выходя из строя.
— Проследите, чтобы солдаты все поняли.
— Слушаюсь, Ваше благородие!
— Вольно! Разойдись, — скомандовал Волков и, отвернувшись от солдат, побрел к ротному. За спиной раздался звук смачного подзатыльника.
Война, начавшаяся так стремительно и волнующе, давно превратилась в непонятное молодому офицеру перемещение и сидение на одном месте. Ну, как тут сравнить затянувшуюся осаду Львова с первыми днями войны? Стремительный марш, переправа, первый бой и первая победа, представление к награде и снова вперед на встречу к неприятелю! Но австрийские полки сначала спешно отступили от Збруча в Тернополь, тем самым, избегнув желаемого русскими боя в чистом поле. Потом, оставив город без боя, и вовсе почти убежали в хорошо укрепленный Львов. Что было потом? Несколько небольших стычек с вражеским арьергардом, в которых Николаю не привелось поучаствовать лично, и скучная дорога на Львов. А ещё этот некстати зарядивший на почти целую неделю дождь. Подпрапорщик с чувством пнул попавшийся по дороге к палатке ротного небольшой камень. И главное, надежда на штурм таявшая с каждым днем, стала совсем призрачной после того отлупа полученного командующим первой армией за попытку взять Краков сходу. Говорят, государь так орал на своего дядю Николая Старшего в Петербурге, что не только стекла — стены тряслись. Так что вряд ли кто-то рискнет совершить подобное. И что особенно обидно укрепления Львова отнюдь не были неприступными, да и гарнизон не дотягивал до тридцати тысяч. То, что потери русских войск при глупом штурме составили до двух тысяч убитых и раненных, Волкова ничуть не волновало. 'Это война и на ней иногда убивают.' Мысль о том, что могут убить именно его казалась Николаю крамольной.
После скоротечного боя у реки Збруч, кстати, единственного по-настоящему успешного для русских войск крупного боя, взвод не досчитался сразу шестерых солдат — один был убит, пятеро ранены. За время спешного марша во Львов на лопатках улепетывающих австрийцев, появилось двое отставших, за время сидения под укреплениями города ещё семерых свалили болезни. Правда из четырнадцати раненых, отставших и заболевших девять уже снова были в стою. На телеге догнал стоптавший до крови ногу боец, поправился неудачно лягнутый лошадью на марше ротозей, пятеро ранее госпитализированных тоже выглядели вполне здоровыми и даже двое раненных в бою вернулись в строй. Призывники с уважением смотрели на перечеркнувший лоб след от сабли, раз за разом слушая рассказ как невероятно сильный, трехметрового роста офицер, двумя руками ударил саблей так, что если бы не поднятая над головой винтовка рассек бы солдата на две части. 'Как дети, право слово,' — улыбался рассказу взводный. Но с каждым разом австрийский офицер все рос в размерах и силе ни капельки не смущая солдат.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
