— Что во мне такого особенного?
— У тебя правильное имя.
— Ты меня запутал, Травертин.
— Тогда я сделаю это для тебя очень простым. Есть что-то вроде... программного обеспечения-сфинкса, препятствующего доступу в более глубокий туннель. Мое предположение — и мои предположения, как правило, надежны — заключается в том, что он ждет появления крови Экинья. Кого-то из этого древнего и святого рода. Будь у меня время, я мог бы одурачить программу-сфинкс, но, как я уже сказал, у меня были другие дела. И я был удовлетворен тем, что то, что я уже узнал, окажется достаточно полезным, когда придет время.
— Как сейчас, например?
— Твоя семья и ее сеть союзников сыграли большую роль в создании и запуске голокораблей, Чику. Кто-то, связанный с семьей, решил тайно пронести секрет на борт этого корабля.
— Это невозможно. Я тогда была жива, помнишь? Я видела, как собирались голокорабли, я видела, как улетал первый из них.
— Тогда, возможно, ты была не так близка к лону семьи, как тебе хотелось бы думать. Возможно, есть какие-то темные секреты, которыми никто из участников не был готов поделиться с молодой и беспомощной Чику Экинья. — Травертин впервые улыбнулся. — А теперь, может быть, мы еще раз обсудим мое слушание?
— Мне нужна твоя карта, — сказала Чику.
— Это обещание помощи?
Чику ничего не сказала. Она пошла в комнату Ндеге и нашла лист бумаги и несколько восковых карандашей. Она принесла их обратно к столу и положила перед Травертином.
Ной тихонько кашлянул, входя на кухню.
— Это больше не может продолжаться, — сказал он.
Травертин повернулся, чтобы посмотреть на него. — Ты можешь вызвать констеблей, когда захочешь. Скажем, я прибыл в состоянии отчаяния и растерянности. Им потребуется некоторое время, чтобы добраться сюда — не будет никаких намеков на то, что вы укрывали меня.
— А мы и не собираемся, — сказал Ной. Его скрещенные руки выражали отвращение. Чику и Ной оба были друзьями Травертина, но скептицизм Ноя усилился после первоначального порицания Травертина.
Травертин снова взялся за бумагу и цветные карандаши и начал рисовать.
— Это не займет много времени, — сказал он.
Председатель Утоми делал еще одно публичное заявление. Их дети уже спали, а Чику и Ной наблюдали за происходящим из своей кухни. Оба были слабы от усталости, но им не терпелось услышать последние новости, последние оценки потерь, последние намеки на политическую реакцию со стороны остальной части местного каравана.
— К настоящему времени, — сказал Утоми, — некоторые из вас, должно быть, знают о неопровержимых доказательствах того, что сегодняшняя авария была вызвана чем-то, происходящим в исследовательском центре Травертина или рядом с ним. Некоторые из вас также будут знать, что Травертин пережил аварию. Я могу подтвердить, что эти слухи верны. Я также могу подтвердить, что Травертин сейчас находится под стражей, сдавшись администрации. Совет Миров может быть уверен в нашем полном сотрудничестве по всем вопросам, связанным с этим инцидентом. Если выяснится, что Травертин был вовлечен в действия, противоречащие положениям Соглашения "Пембы", и что эти действия произошли по нашему недосмотру, мы будем подчиняться всем решениям властей каравана.
— Почему бы просто не бросить Травертина волкам и покончить с этим, — сказала Чику, когда Утоми закончил.
— Добром это не кончится, — сказал Ной. — Травертин сделал это, пока мы должны были присматривать за ним — как это заставляет нас выглядеть?
— Глупее Травертина, — сказала Чику. — Но если бы это было преступление, за которое полагается повешение, мы все были бы за виселицу.
Ной осторожно кивнул. — И вообще, о чем Травертин хотел поговорить?
— Он был шокирован. Кто бы не испугался при таких обстоятельствах? Травертин хотел получить заверения в том, что его дело будет рассмотрено справедливо.
— В первый раз его выслушали честно.
— На этот раз все будет по-другому. — Чику постучала ногтями по столешнице. На том месте, где только что стоял бокал с вином, появился красный круг. — Люди погибли из-за эксперимента. Будет трудно выйти за рамки этого.
— Что Травертин рисовал на этом листке бумаги? Ты не взяла его с собой, и ты не показала его констеблям.
— Это меня судят или Травертина?
— Я только спрашиваю, — сказал Ной, и его обиженный тон заставил ее внутренне содрогнуться. И ей пришлось признать, что да, он спросил только потому, что имел на это право — это тоже был его дом. Обычно у них не было секретов друг от друга.
— Травертин хотел убедиться, что больше нет риска декомпрессии, — сказала Чику. — На рисунке показаны подземные выработки, соединенные с лабораторией, на случай, если какие-либо из них потребуется перекрыть или укрепить.
Насколько это было возможно, это было правдой — Травертин мимоходом упомянул, что кому-то следует перепроверить туннели и шахты, особенно когда они начали восстанавливать давление в Каппе. Но это было лишь второстепенное беспокойство.
Чику не нравилось лгать Ною — даже недомолвками.
— Есть кое-что, что я хочу расследовать, — сказала она. — Я бы сказала тебе об этом раньше, но когда я вернулась домой, здесь был Травертин, и после этого все стало немного напряженным. Так или иначе, когда я была в камере с Намбозе, я увидела нечто необычное. Возможно, это пустяк, но мне нужно еще раз взглянуть на это.
— И ты собираешься сказать мне, что это такое?
— Скорее всего, ничего, вот почему я пока не буду сообщать об этом.
— Это не помогает.
— Послушай, я была уставшей, когда вошла туда. Я увидела то, что казалось пустотой под одним из зданий. — Она тщательно воздержалась от слова "шахта", потому что "шахта" подразумевала нечто, что вело куда-то еще, и это несло в себе целый груз подтекстов, которые она в данный момент не хотела распаковывать.
— Гонити тоже это видела?
— Нет, она искала в другой части здания.
— Но ты рассказала ей об этом.
— Я не видела в этом никакой необходимости. Как я уже сказала, это, вероятно, ерунда, к тому же я не хочу выставлять себя дурой перед Ассамблеей, пока не буду уверена, что определенно есть что-то, на что стоит обратить их внимание.
— Давай не будем заводить привычку хранить секреты, хорошо?
— Надеюсь, нам не придется этого делать. — Она заставила себя улыбнуться — ей показалось, что она изгибает ту часть своего лица, которая никогда раньше не изгибалась. — Я позабочусь о возвращении на Каппу — они собираются отправить поисковые группы на некоторое время.
— Что бы ты ни делала, не попадай в беду.
— Мы уже в беде — все мы. Я не могу сделать все намного хуже.
— Это не ответ. — Ной испустил раздраженный вздох усталости от мира. — Ты моя жена, и нам нужно думать о Мпоси и Ндеге. Мы все хотим попасть в долгую спячку, и сейчас наши шансы намного выше, чем были в прошлый раз. Чем бы ты ни считала себя обязанной "Занзибару", это не важнее нашей семьи.
— Этого никогда не было, — сказала она. — И я буду осторожна.
Здание Ассамблеи располагалось на дне чаши с пологим уклоном, окаймленной лужайками, озерами и аккуратными рощицами деревьев, похожих на иглы. У Чику всегда возникали смешанные чувства при первом взгляде на перспективу, когда она прибывала в камеру Гамма, административное ядро. На "Занзибаре" было тридцать шесть камер, двадцать четыре из которых были названы в честь греческого алфавита, а остальные двенадцать (не было никакой логики с точки зрения использования или плотности населения) соответствовали дюжине месяцев земного календаря, с января по декабрь. Здание в форме буквы "А" свидетельствовало о тяжелой руке семьи Экинья при создании "Занзибара". Оно было тщательно смоделировано по образцу старого семейного дома в Экваториальной Восточной Африке, продублировано вплоть до последней голубой плитки, последнего белого камня и декоративных стен. Чику несколько раз посещала первоначальное семейное домовладение. Она поднялась на близлежащий Килиманджаро, изнурительное восхождение без помощи экзокостюма, вплоть до высоченной снежной шапки, где лазеры старой баллистической установки все еще стояли на страже. Она наблюдала за стадами Амбосели с помощью аэролета и пешком. Она встречалась со старым терпеливым Джеффри и слушала, как он рассказывал о живописи, о бесконечных переговорах между искусством и памятью.
Такси высадило ее и отправилось за новыми пассажирами. Она прошла мимо позеленевшей бронзовой статуи своей прабабушки, отводя взгляд от этого властного хмурого лица. Констебли охраняли ворота, ведущие на территорию. Несмотря на то, что они знали ее, существовали определенные формальности, значки и документы, которые необходимо было предъявить и тщательно изучить. Констебли спросили о Ное и о продолжающихся поисках в Каппе. Они спросили, как ее дети справлялись с аварией. Ответы Чику были более краткими, чем ей хотелось бы, но констебли, казалось, не возражали. Сегодня все были на взводе, и можно было сделать скидку.
— Минуточку, — сказала им Чику, когда заметила, который час.
Над головой, разделяя фальшивое небо пополам от одного конца камеры до другого, находился жесткий металлический поручень. На этот рельс был нанизан черный овал размером с небольшой дом. Этот овал, уменьшенная модель "Занзибара", был чем-то вроде часов. Когда запустился голокорабль, он начинался с одного конца, а теперь занимал больше половины помещения. Вместо того чтобы двигаться непрерывно, он тикал с ежедневным шагом примерно в ширину ладони.
Перемещения всегда происходили в полдень. Чику часто приходила или уходила с Ассамблеи в этот час, и она всегда смотрела на небесные часы. Было трудно разглядеть движение модели, но иногда ей это удавалось, особенно когда ее край случайно совпадал с проецируемым облаком или какой-либо другой точкой отсчета.
Она услышала отдаленный перезвон, означавший, что модель продвинулась вперед на установленную законом величину. Но, как это часто бывало, она не заметила никаких очевидных изменений в происходящем.
В первые дни перехода через "Занзибар" небесные часы казались хорошей идеей. Напоминание о том, что, каким бы далеким ни казался пункт их назначения, в конце концов они туда доберутся. Это был всего лишь вопрос суммирования этих ежедневных перезвонов. Восемьдесят тысяч — меньше, чем количество секунд в течение одного дня. В таком виде это казалось терпимым. Человеческий рост.
Она возненавидела небесные часы.
Несмотря на все свои усилия, в конце концов она вошла в зал рядом с председателем Утоми. Они оба были одеты в официальные платья, стилизованные в традиционном африканском стиле, но с некоторыми современными уступками. Утоми был огромным, широкоплечим мужчиной, грузным, как борец.
— Это досадный беспорядок. Все было бы намного проще для всех нас, если бы Травертину хватило такта умереть вместе с остальными.
Это была нехарактерно черствая оценка со стороны обычно покладистого Утоми. Это давало некоторое представление о действующем на него давлении.
— Я уверен, Травертин согласится, — сказала Чику. — В дальнейшем для него это будет нелегко.
— По крайней мере, он реалист.
— Травертин считает, что может быть вынесен смертный приговор. Мы же не опустимся так низко, правда?
— Это уже делалось раньше. Я сомневаюсь, что на этот раз будет протест против этого решения.
— Но Травертин точно не совершал хладнокровного убийства.
— И ни у кого из нас нет такой роскоши, как расхождение во мнениях. Если это и не было хладнокровным убийством, то уж точно было хладнокровным пренебрежением нашими законами.
— Нам нужен разум Травертина. Что бы вы ни сделали, этот интеллект все равно слишком ценен, чтобы тратить его впустую.
— Это не в наших руках. — Туфли Утоми скрипели по натертому воском полу под его строгой юбкой с золотым узором. У него была тяжелая, торжественная походка, он слегка прихрамывал из-за травмы, полученной в результате аварии с вакуумом много лет назад и которую он так и не удосужился исправить. — Это отправится в Совет Миров. Если они достаточно сильно захотят смертной казни, они ее получат.
— Им нужно будет продемонстрировать коварство.
— Это будет не так уж трудно. Вы не можете сказать, что положения Соглашения "Пембы" не известны широко.
— Нам нужно услышать точку зрения Травертина.
— Конечно. Вы разговаривали с Травертином вчера, когда мы пришли к вам домой. Как бы вы описали его душевное состояние?
Чику задумалась. — Обеспокоенное.
— За себя или за то, что он с нами сделал?
— Думаю, немного и того, и другого. Послушайте, я не собираюсь притворяться, что Травертин — ангел или что он испытывает нечто большее, чем презрение к большинству из нас. Но он был потрясен тем, что произошло.
— Это странно. Зная Травертина, я бы ожидал дерзкого пренебрежения. — Они приближались к тяжелым черным дверям зала Ассамблеи. — Но в том-то и дело, что все мы в какой-то степени знакомы с Травертином. Это неизбежно в закрытом сообществе. Но если вы чувствуете, что ваши отношения повлияют на вашу беспристрастность, вам следует без колебаний взять самоотвод. Ассамблея примет временный отпуск на время урегулирования этого вопроса. Отдохните немного или что-нибудь в этом роде. Вам нравится работать в саду, не так ли?
— Вы можете рассчитывать на мою беспристрастность, председатель.
— Очень хорошо, Чику. — Утоми замедлил шаг, как будто хромота усилилась. — О, еще кое-что.
— Да, председатель?
— Хорошая работа на "Малабаре" и в ситуации с Каппой. Это не осталось незамеченным. Я в курсе вашей недавней просьбы о спячке на полный семестр.
— Понимаю.
— Очевидно, что ничего не будет решено до тех пор, пока мы не разрешим этот кризис. Но помимо этого, возможно, вы захотите начать принимать необходимые юридические и образовательные меры.
— Спасибо вам. Это очень любезно с вашей стороны...
— Не для протокола, конечно.
— Конечно.
— А ваши дети — Ндеге и... кто там еще?
— Мпоси, председатель.
— Сколько им сейчас лет?
Он имел в виду их физиологический возраст. — Ндеге двенадцать, а Мпоси одиннадцать.
— Как они относятся к долгому сну?
— Они проходили через это дважды за последние два семестра. Я не думаю, что они так уж много помнят.
— Но это были всего лишь двадцатилетние сроки. К тому же они теперь старше — у них будут друзья. Им не понравится мысль о том, что их оторвут от них на шестьдесят лет.
— Они будут счастливы, председатель. И мы все будем счастливы, когда доберемся до Крусибла.
Констебли открыли двойные двери и впустили их в палату. Это было большое темное помещение со ступенчатым полом и веером сидений, расположенных концентрическими рядами. Здесь, по крайней мере, здание Ассамблеи отошло от своего аналога в Африке. В первоначальном здании не было такой роскошной комнаты.
В концентрических рядах было тридцать шесть кресел, по одному для каждой палаты "Занзибара". Ряды образовывали подкову, с меньшим количеством сидений, зажатых между концами. Возвышение председателя Утоми, похожее на трон, было обращено к избранным представителям, а по бокам стояли стулья и столы двух констеблей, ведущих учет. Непосредственно перед Утоми и хранителями записей стоял похожий на плиту черный стол. Над ним парила призрачная схема "Занзибара", словно сделанная из множества слоев цветного стекла. Это был созданный расширением образ, единственная вещь в комнате, которая физически отсутствовала.
