— И главное, Фил, — перебивает собеседника Логвинов, — Человека, купленного за миллион, можно перекупить за два, да и два миллиарда это тоже поболе одного будет.

— А за сколько же нужно перекупать человека, которого... — усмехается Филипп Павлович.

— Такому человеку, Фил, нужен целый мир, его мир... — вновь перебивает Андрей Кириллович. — Как это у Лох-Гвена? "Мир мой насущный даждь мне днесь"... Мир, о котором будут тосковать там, в своем далеке, эти... закупаемые соросами.

— И этот мир разрабатывают сейчас твои харьковчане? — брюзгливо осведомляется Дроздовский. — Виртуальный кукольный театр по мотивам ностальгических грез наших ... как бишь их ?... Меченосцев.

— Да, пока виртуальный кукольный театр. Нет — не мир. Так — небольшой эскизный прожектец.

* * *

Всевидящий компьютерный взгляд блуждает по помещениям госпитального поезда, деловито постукивающего колесами по гранитным торцам Большого каледонского тракта. Купе классной дамы Офелии Ламмерс ("кошечка Фели" зовут ее за глаза гимназистки). За окошком бегут назад придорожные камни и кусты, развертывается каледонский пейзаж: прозрачно-зеленоватая в свете серенького утра вода горного озера в рамке скалистых берегов, дальний лес в облетающей осенней позолоте. Пощелкивает радиатор отопления. В порцелиновой вазе на подоконнике — трогательно нагие березовые веточки. За резным, розового дерева, столиком сидит хозяйка купе — уютно упакованная в кружевную пену пеньюара миниатюрная блондинка. Крупным планом на дисплее лицо Офелии: мелкие изящные черты, завитые кудряшки на лбу, чуть заметные морщинки в уголках рта, озабоченно-строгое выражение ясных зеленовато-серых глаз. Кошечка Фели вкрадчиво-рассеянно листает Журнал регистрации поведения и прилежания воспитанниц Гимназии Пламенных Лилий. Глядящему из другой реальности на Офелию профессору Толстову кажется, будто от ее, порхающих над журналом, маленьких ручек исходит некий теплый, чуственный, лукаво-ласковый аромат.

Напротив Офелии на закрытом белым крахмальным чехлом диване сидит вызванная для учительного внушения гимназистка: нежно-матовый овал полудетского личика под короной каштановых волос, большие темные газельи глаза, осененные длинными выгнутыми ресницами, безукоризненно изваяный носик, капризно-припухлые губки; вишневое форменное платьице туго облегает девичий стан, подобный прорастающему из луковки стройному стеблю тюльпана.

Офелия находит в журнале нужную страницу, мельком просматривает ее, подняв глаза на гимназистку укоризненно качает головой. Гимназистка всхлипывает, косясь на прутики в порцелиновой вазе. Офелия, тихонько встает из-за столика, подходит к окну, задергивает на нем занавески. Всевидящее око смущенно отводит взор, затем устремляет его на ходовой мостик истукана, влекущего госпитальный поезд .

За пультом управления истукана Гладиус Финвэ, рядом с ним подполковник в белом конногренадерском мундире с розово-золотым аксельбантом начальника личной охраны принцессы Орхидеи.

— Слыхал — Артур Феанор стал-таки офицером. — обращается к Финвэ подполковник.

— А как же экзамен по стихосложению? — отзывается Финвэ, не отрывая взгляда от дороги.

— А-а! — ухмыляется подполковник. — Тут такая история: вполне в стиле Феанора. Случилось ему как-то в патруле обложить словесами не в добрый час подвернувшегося созидателишку. Тот что-то загоношился, подал письменную жалобу военному министру, в ней все изложил в лучшем виде: где, когда и, даже, какими именно словами. Бумага эта невесть как попала к генералу Гарданне. А тот, ну, ты знаешь Гарданну, наложил резолюцию, дескать: "В речениях панцер-пажа Артура Феанора усматриваются размер и рифма, присущие произведениям поэтическим. Следственно — означенный панцер-паж доказал свою способность к стихосложению и может теперь, по совокупности талантов и заслуг, быть произведен в офицеры, минуя чин оруженосца."

— Да, Гарданна... — Финвэ не может сдержать смех. — И что — произвели?

— А как же! — кивает его собеседник. — С быстротой необыкновенной, через чин — сразу в штандарт-кавалеры. Притормози возле той таверны — загрузимся сидром. Хозяин — плут первостатейный, из пенсионишек, но сидр у него... Продерни еще немного, чтоб кухмистерский фургон стал напротив тех ворот, видишь, где торчит морлочий череп с цветком в зубах...

Финвэ продернул, со звоном и громом остановил поезд, встал, прошелся по мостику, разминая ноги.

— Может Гарданна и мне поможет. — вел дальше подполковник. — Надоело мотаться за Орхидеей из Камелота сюда и обратно. Ребята мои жалуются — товарищи на них косятся — дескать: за юбками спрятались от подземки.

— Ну, положим, в подземке сейчас настощей работы нет. — заметил Финвэ. — без певунов морлоки — как сонные мухи.

От того-то дурь-матушка и играет в головах. — отозвался подполковник. — Уже была на этой почве дуэль, хорошо хоть, что после первой крови разошлись: мой Джек пощекотал маленько клинком щечку какому-то петушку из Алых Кирасир (для почину — как же благородному молодому человеку вступать на Тропу Служения без шрама на роже). Опять же: мотаться за Орхидеей еще так-сяк, а вот подглядывать по долгу службы за ее с тобой... Не сверкай очами и не хватайся за палаш — если надо нам с тобой окровянить друг другу морды, за мной дело не станет, но — не здесь и не сейчас. А вот шел бы ты лучше, друг мой Гладиус, ко мне в старшие офицеры, а я бы потихоньку в тень, подальше от ваших с Орхидеей ... Оставь, говорю, в покое палаш! Еще успеется. Не пойдешь? Не желаешь выручить товарищей из дурацкого положения?! Ладно. Пойду и вправду за советом к Гарданне, скоро от него должен выйти этот... что с ним прибыл из Камелота. Как бишь его... морлочий лекарь — Каспар Гаук.

Подполковник круто повернулся спиной к собеседнику, по сдвижному железному мостику прогремел сапогами с истукана на крышу первого фургона, возле ограждающих люк перил остановился, кивнул стоящему внизу, возле таверны, багроволицему толстяку, стал спускаться внутрь. Подошел к дверям, на которых поблескивал герб маркизов Арнорских, вопросительно поглядел на подпирающего дверной косяк пажа. Тот помотал отрицательно головой, развел руками. В дальнем конце коридора послышался жалостно умоляющий девичий голосок. Паж встрепенулся, дернул рукой к кортику на поясе. Подполковник, подавая пример ревностного служенния прекрасным дамам, ринулся на голос. Первым оказался возле двери, украшенной монограммой Офелии Ламмерс , прислушался. Усмехнувшись махнул рукой пажу, чтоб отправлялся на место. Через неплотно прикрытую дверь слышен был назидательный речитатив Офелии. В такт ему — приглушенные, слезно-жеманные , мелодичные взвизги. Подполковник шевельнул усом, вернулся к кабинету Арагорна Гарданны. Сидящий у дисплея профессор Толстов решил воспользоваться свойственной демиургам вездесущностью и заглянуть в генеральский кабинет.

— Полагаю, что эта голова живет какой-то своей жизнью. Как и прочие, ей подобные спящие головы, что были обнаружены во дворце морлокских певунов генерал-командором Эрнестом Гарданной, прославленным братом вашей светлости. — Каспар Гаук, небольшого роста бледный офицер, с улыбкой поклонился маркизу Арнорскому.

— И кому же... принадлежали при жизни эти головы? — маркиз сощурясь рассматривал стоящий перед ним на столе прозрачный цилиндр. В цилиндре, погруженная в какую-то тяжелую, вязкую жидкость, умиротворенно смежила веки бритоголовая мужская голова с крупными чертами породистого лица.

— Можно судить лишь предположительно. — отвечал Гаук. — Они дремлют в своих... — он примолк, подбирая нужное слово. — в этих сосудах уже тысячелетия. Впрочем, касательно одной головы есть мнение, что она принадлежит Бальтазару Гауку, лейб-медику владетельного принца Брабантского. Означенный Бальтазар, мой пращур, много преуспел в испытании природы, будучи одним из хранителей библиотеки Фарфорового Дворца, проник во многие тайны, оставленные нам в наследство перволюдьми. В подземельях Фарфорового Дворца мой пращур и пропал без вести три столетия тому назад.

— Кому принадлежит это мнение? — Гарданна улыбнулся собеднику. — Мнение касательно головы вашего пращура. Кажется я догадываюсь. О подобных предметах суждения имеет обычно Хью Мерлин. Или — это ваше, собственное мнение, благородный Гаук?

— Я лишь высказал предположение. — ответил с суховатой улыбкой Гаук. — Сэр Хью обосновывает, поверяя гармонией чисел, сходство черт фамильных портретов и головы...

— И эта голова... — Гарданна снова глянул на цилиндр на столе, затем, вопросительно, на собедника.

— Нет, сэр Арагорн, это — Гаук кивнул на цилиндр, — голова некоего неизвестного, жившего задолго до появления Странника. Голова же Бальтазара Гаука... Прошу покорнейше простить, ваша светлость, голова, предположительно принадлежащая Бальтазару Гауку... Означенная голова, равно как и иные, по представлению его превосходительства Генерального Инквизитора, передана из хранилища неканонических реликвий Фарфорового Дворца, в кунсткамеру Имперской Службы Испытания Тьмы.

— Узнаю, Гендальфа. — усмехнулся Гарданна. — Он наверняка уже завел у себя какое-нибудь "Дело о спящих головах". Можно подумать, старина Боб попал в кресло Генерального не из кирасирского седла, а из... Впрочем, и в качестве полковника Бобби отличался методичностью, кавалеристам обычно несвойственной. Притом, справедливости ради надо заметить, не в ущерб качествам иным, кавалеристу необходимым. Ну и разумеется: нельзя же не сделать приятное товарищу по оружию. Я про Хью Мерлина, у которого Бобби из под носа увел сей раритет. Впрочем называть раритетом голову ... Надеюсь, я не задел ваши родственные чуства, благородный Гаук? Впрочем, кажется, не только ваши.

Замечание Гарданны вызвано гримасой, появившейся на лице, заключенной в цилиндр головы. Губы ее искривились в сардонической улыбке, один глаз на мгновение приоткрылся, как бы подмигивая. Не отвечая собеседнику Гаук сосредоточенно наблюдал происходящее в цилиндре. Когда метаморфозы спящей головы прекратились, отметил время и, глянув в окошко, место. Записал что-то в извлеченную из-за голенища тетрадку. Закончив с записями, обратился к Гарданне:

— Прошу покорнейше простить, ваша светлость, но феномены, подобные этому наблюдались чрезвычайно редко. Быть может ваша светлость...

— Вы полагаете, что я действительно задел чем-то этого господина. — Гарданна церемонно поклонился спящей голове. — Впрочем, неуместной, как известно, является шутка, содержащая слишком большую долю истины. Как знать, как знать. Вернемся, однако же, к Старому Бобу... к Генеральному Инквизитору сэру Роберту Гендальфу. Он собирается, похоже, затянуть гайки потуже, а Хью Мерлин... Я думаю для вас, как и для всех, не секрет, что отношения между этими сановниками оставляют желать лучшего. Советую вам, молодой человек, учитывать сие малоблагоприятное для вас обстоятельство в своих жизненных планах.

— Я уже состою под гласным надзором, ваша светлость. — Гаук глянул, мельком, на цилиндр, потом — в глаза собеседнику.

— Ну, под сенью гласного надзора возрос не один охранитель устоев. — вскользь заметил Гарданна. — И давно ваша особа удостоена столь лестного внимания Сокровенного Присутствия?

— После моего доклада генералу Мерлину: о возможности воскрешения персон, пораженных парализующими морлокскими стрелами. Феномен спящих голов имеет к этой проблеме непосредственное отношение, равно как и к проблеме телесного бессмертия.

— Бессмертия... Вы — достойный пращур великого Гаука Брабантского, благородный Каспар.

— Увы, сэр Арагорн, на семейном совете мне настоятельно порекомендовали отказаться от поприща медика. Отпрыск Гауков, недостойный веками передаваемой от отцов к детям почтеннейшей профессии... Я много выстрадал, ваша светлость. К счастью для меня Уложение о Недреманном Попечении не запрещает избрать стезю Меченосца никому, кто по качествам своим, телесным и душевным, того достоин. Я выдержал Испытание Тьмой. Потом: полк, Корпус Магов и вот теперь... — Гаук усмехнулся. — я морлочий лекарь.

— Я наслышан, что многие элои обязаны вам исцелением, благородный Каспар. — любезно отозвался Гарданна. — Я не вправе входить в резоны ваших родичей, но... Не будем об этом. Вы меня заинтересовали. Кстати, что это мы говорим стоя? Старый Боб, о котором у нас с вами сегодня столько говорено, все серьезные проблемы обсуждает только за бутылочкой доброго винца...

Стоящий под дверью гарданновского кабинета подполковник, махнув рукой, отправился восвояси. В дальнем конце коридора покосился на дверь с монограммой классной дамы Офелии Ламмерс. Дверь открылась, в коридор, низко опустив голову вышла гимназистка с горящими как маков цвет ушками. Подполковник с поклоном отступил, давая дорогу прекрасной даме, с преувеличенным вниманием принялся разглядывать висящую на стене напротив акварельку. Гимназистка дробно застучала калучками, торопясь к себе — выплакаться и почистить перышки.

Профессор Толстов, полагая, что от демиурга, как от врача, не должно быть секретов, вновь блуждает всевидящим компьютерным взором по многочисленным помещениям госпитального поезда, вглядываясь, вслушиваясь в разговоры. Вот принцесса Орхидея на балконе милостиво улыбается камаргским стрелкам, которые галопируют за поездом на своих страусах, щеголяя новенькми малиновыми мундирами и белыми штанами. Штаны и кармазиновые мундиры эти недавно всемилостивейше пожалованы камаргской жандармерии. Залихватски заломленные на чубатых головах тигровые береты дополняют облик южных варваров, призваных сюда с их далекой родины для охраны порядка и спокойствия в Империи. Топорщатся за кармазиновыми спинами пучки пестроперых стрел, сверкают белозубые улыбки на смуглых лицах и выдернутые из ножен для салютования принцессе ятаганы.

В кухмистерском фургоне ощипывают кур и голубей к обеду, перемывая, заодно, как водится, косточки благородным. Заметное место в этих беседах занимают отношения ротмистра Финвэ и принцессы Орхидеи. Но разговор этот идет как-то вяловато, как-то не клеится разговор, собеседники частенько поглядывают на дверь, рыхлый веснушчатый малый с заплывающим синевой фонарем под левым глазом в беседе вообще не участвует, втягивая голову в плечи каждый раз, как за дверью раздаются шаги.

В похожей на плетеную багажную корзину палате перед лежащим на койке кавалером стоит гимназистка в белом фартучке и косынке сестры милосердия. Храня на лице неприступно строгое выражение прекрасная дама предлагает доблестному кавалеру подвергнуться какой-то лечебной процедуре. Кавалер же, как можно понять, склоняет даму к процедурам, целительным более для ран сердечных. Справедливо рассудив, что в сем случае обойдутся без него, демиург Толстов переносит место действия в помещение охраны, где давешний подполковник в мрачном одиночестве управляется с бутылкой "Ламмермурской Убойной". На диспле крупным планом: рука подполковника с зажатым в ней граненым стаканом. Бросаются в глаза костяшки пальцев с содранной кожей и сломанный на мизинце длинный ноготь. Борис Исаевич морщится, вновь меняет место действия. На опоясывающем фургон балконе встретились две подруги.