— Я.
Гвендву наставник, конечно, предупредил, что некий семибожник будет искать его. И с девицей договорились, чтобы она присутствовала при разговоре. Имеет право.
Пять лет назад этой девушке было от силы лет тринадцать. По вингарским меркам, почти невеста на выданье, даром что матрос Чани ее, скорее всего, счел бы за малолетку.
— А дитя — что с ним?
Брат Гвендва промолчит, но глаза заведет куда-то в небо. Допрыгалась, Сестра: сейчас тебя запишут в невенчанные невестки мастерши Алилы. Должно же быть на безупречном образе этой лекарки хоть одно пятно — не желает, мол, знать любимую женщину своего сына, чуть ли не мать своих внуков. Равновесие: семибожникам так нужно.
— Что "дитя"?
— Живо?
— На самом деле, его и не было еще. Не успели мы.
— Понятно... Я вот что хотел спросить. Конечно, Вам тогда на похоронах не до Минору было, и всяко уж не до посторонних людей. Но вдруг Вы помните: ничего странного за чаниной сестренкой тогда не замечалось? Она никаких заумных речей не вела?
— Сложно сказать. Повторяла, что, дескать, виновата. Не прямо — что она брата до погибели довела. Потому что это уж точно вранье. А просто — виновата, виновата, не хотела, не надо было ему говорить... Чего говорить? Кому — "ему"?
Семибожный паренек вопросительно глядит на Гвендву. Тот отвечает:
— Это у нее позже пробовали выяснить. Она забыла. Вправду забыла. Не врала.
Очень серьезно семибожник кивает. Словно бы только что ребята из дружественного храма снабдили его важнейшим ключом к решению загадки. Снова обращается к девушке:
— Ага. Благодарствуйте. И вот еще что: из посторонних — там, на похоронах — Вы не припомните парня лет двадцати пяти? Либо бритого наголо, либо с темно-русыми волосами, может быть, с усами. Роста среднего, опухшее лицо, глаза очень светлые, сизые. Голос как у певца или чревовещателя, вот отсюда — снизу из нутра. Выговор северный. И еще с ним или отдельно от него могла быть женщина: высокая, худая, длинные черные волосы, нос острый...
— Это не та, кого Минору якобы убила? А парень — приятель этой убитой?
— Да. По-моему, они в том году могли летом быть тут, в Ларбаре. Оба или кто-то один из этих двоих. К гибели Чани, скорее всего, не причастны, просто... Могли что-то видеть.
Например — как на Минору, сестру покойного Чани, что-то нашло, и она вдруг стала говорить, словно бы не от себя. Милость Судии. Но никто не понял ее речей, посчитали, что это у нее от потрясения. А Талури Райлер мог и прислушаться. И запомнить: есть в городе Ларбаре девчонка с необычными чудесными способностями. Потом приехал сюда снова — и стал ее изучать.
* * *
За каких-нибудь, допустим, десять тысяч
Я бы взялся Вашу личность в камне высечь,
В чугуне отлить, воспеть ее стихами
И на сердце у себя запечатлеть.
Гармониста толкают в плечо:
— Хватит! Тоску наводишь.
Не рыжий — свой, с синей ленточкой на шляпе. Трудящийся мэйанин: долговязый, расхлябанный, чернявый.
Музыкант оглядывается. Потом кивает на другого работягу: приземистого, круглолицего.
— Чего ты, Дарри? Вот, Варрута еще не слышал.
— Невелика потеря.
— Ну, вот. Опять. В пучине горестных раздумий о горькой участи своей...
Варрута ухмыляется:
— Нет, то — про меня. Бродил заезжий грамотей среди вингарских древних мумий. Правда, я среди мардийских памятников ходил.
Дарри уныло отзывается:
— Весело?
— Тихо. Вот не поверите: за три дня ни одного семибожника не видел! Из таких, как эти вот. Жрецы, школяры богословские — те попадаются, конечно. Да и они всё больше — по одному и молчком. Какие-то все праведники, в общем.
Марди, столица соседней области, давно уже большой промышленный город. Но вспоминают его всё равно сперва по Кладбищу. Еще бы: надгробные столбы, росписи в молельнях, лучшие образцы старинного искусства...
Юноша с гармошкой сообразил, как ответить в лад:
— А мы себе покоимся, не ропщем.
— Поэт! Прямо Мичирин. Только это рано: мы ж еще живые.
Чернявый хмыкает:
— Н-да?
— А чего?
— Живые. А мне иной раз кажется — мертвяки ходячие. С самого рождения. Или махины. Одно и то же всё. Как на железной дороге.
— Это не скажи. Там, правда, свои богомольцы не слабее наших семибожных. Чаи по поезду разносят, скалятся. Время объявляют, которая остановка когда будет, а разговоришься с таким, так он тебе: час близок! То бишь Век Праведности. Немного ждать, говорят, осталось. По обету все служат: и вожатые, и проводники, и которые на вокзалах. Зато — хоть какой, а порядок.
Гармонист мечтательно молвит:
— Я бы тоже куда-нибудь махнул! Марди — чего Марди? Хотя бы уж в Бидуэлли. Название-то какое! И ехать долго.
Дарри фыркает:
— Вот дурной! Я не про ту дорогу. Про потешную. Нам в Мастерские давеча чинить принесли. У богатого дитяти игрушка заграничная сломалась. Ну, мы, как сделали, тоже поигрались. Пути в круг выкладываются, по ним паровозик бегает. Так и бегает, пока завод не кончится. Вот смотрел я на тот паровозик, смотрел, да и тошно мне сделалось. Отец у меня работягой был, и дед. И я, как родился, уже знал, что в Механических работать буду, и дети мои — тоже. По кругу. А работы нету. Зато прав моих потомственных никто не трогает. Получай свои шесть тысяч за простои и будь доволен.
— А что — простои? Вот, с той заморской штукой управился же? Значит, всё помнишь.
— Скучно.
— Так это ты со скуки на Каменной девицу завалил прямо в зале?
Варрута уважительно качает головой:
— Оо! И дальше что?
— Городовые прибежали.
— И их тоже?
— А дальше как всегда. Тоже скучно.
— Это ты мардийцев наших не видел, тамошний Союз. Заседают. И заседают, и заседают, речи говорят, потом — прения... Вот где нудно-то. Хотя — худого о них не скажу: кое-каких толковых вещей добились. И продолжают. Но там у них упор не на труд, а на мэйанство. На человечество.
— Это как?
— Вот, скажем, новый станок, Нурачарского производства. Кто разработчики? Карлы. На кого рассчитан? Либо на таких же карлов, либо на орков. Якобы, махина легче в работе, чем те, что у нас. Только ручку повернуть... А что эта ручка — под орочий хват, и я, скажем, такую просто не проверну? Опять же: высокая орясина, сама себя затеняет. Я должен видеть ходовую — не вижу! Орк видит, ему свет не надобен. А человеку? Вот, мардийские Трудящиеся за то и борются, чтобы политехники про людей думали. Хоть иногда.
— Так то — Марди. Мы-то эти станки когда еще увидим...
* * *
17.
Шестнадцатое число месяца Целительницы, ближе к полудню.
Восточный берег, Старая Гавань. Орочья Слободка, дом 37, съемная квартира Чанчибаров.
Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения той же лечебницы.
Огонек спиртовки подрагивает — словно страшится сердитого орка с кофейником. Стряпает доктор Чабир так, как если бы готовил взрывчатку — разнести напрочь весь этот растреклятый город, и Приморье, и Столп Земной. Хорошо, что никто его не видит. Не считать же, в самом деле, за свидетеля недвижное тело у стенки на сундуке. К сундуку приставлен табурет, но и его не хватает — ноги все равно свешиваются. Не то чтобы орочья утварь совсем уж не была рассчитана на людей. Доктор Харрунга, например, поместился бы, просто этот — слишком длинный.
Чабир достает две жестяные банки. Две ложки сахару, щепотка соли. Испытанное средство: кому от похмелья, а кому от дёрганья. Тело томно приоткрывает один глаз.
— Солить не надо, Чабир. "Фухису" добавь. Пожалуйста.
— Извиняйте, барин. Не держим.
И то сказать: откуда у небогатого, хотя и образованного лекаря возьмутся в доме дорогие господские напитки? Плохо дело: ежели в Чабире проснулась вековая память неволи, — значит, он злится всерьез.
Доктор Дангман находит на полу свои давешние бальные туфли. Попутно подбирает тряпичного кабанчика, наряженного наподобие куклы. Поправляет ему одежку, пятерней ерошит собственные вихры. Перебирается к столу, кабана сажает к себе на колено. Тут у Чабира и детская, и кухня, и спальня — всё вместе, на пространстве в двадцать квадратных аршин.
— Каюсь, дружище. Вчера я выпил без тебя. Но я провожал даму. В паровозном дыму милый образ растаял... Как бишь там дальше?
— ...Я пошел заливать свое горе хмельным?
— Да, почти. Встретил в "Путейском" какого-то Мамулли. Ты знаешь Мамулли? Нет? Вот и я не знаю. А он, видишь ли, меня помнит: якобы по какому-то гребному заезду.
— Грибному? В дремучем лесу Матабанга?
— По гребле, Чабир. Кстати, он советует не ставить в Новогодие на Судостроителей. Там одни новички будут, а Каочи — после травмы... Лучше на Городское Хозяйство. В общем, пили мы с ним долго, очень долго. В итоге... Сам посуди: как бы я добрался до дому?
— Ты просился.
— Это я сгоряча. Спасибо, что не пустили. Истинный друг безрассудным мольбам не внимает. Личчи сильно ругалась? Она вообще-то где?
— Ушла.
Вот так. Разрушил мастер Дангман семейное счастье друга. Выждав, Чабир всё-таки поясняет:
— С детенышем. Гулять.
— Значит, я был несносен?
— Был?
— А что — и сейчас? Не может быть! Я, напротив, уже мил и любезен. Хотя с похмелья мне полагалось бы ворчать. Заметь: мне, а не тебе!
Чабир молча наливает две чашки, в одну из них добавляет молока, подает ее Дани. Сам тоже усаживается за стол. Косит глазом на страницу свежего "Доброхота". Там в разделе происшествий снимок женщины: темные волосы, взгляд опущен, словно в раздумье. Обычно Чабир не читает приморских газет. Всё больше умные журналы вроде "Мардийского Архива" или лекарские книжки. А тут...
— Что за красотка?
— Жертва Минору Магго. Якобы.
— Дай взглянуть... Арандийка?
— Знаешь ее?
— Эту? Нет. Так и что там нового у Магго?
— Разбираются, зачем врет.
— Да как сказать — зачем? Вот представь: уходишь ты из дома. Навечно. Денька через два — глядишь, пора уже возвращаться. Прийти просто так? Будешь дураком себя чувствовать. Значит, надо так устроить, чтоб тебя пожалели. Чтобы родня сама прибежала и всё-всё готова была простить, лишь бы им тебя вернули.
— И ради этого — в тюрьму?
— А что? Но лучше, конечно, не надолго.
— Ну, разбила бы стекло. Или по морде кому-нибудь влепила. Но не убийство же на себя брать!
— Да ты не понимаешь. Это же — девушка. В лучшем случае пощечину даст. Так еще и не заберут. Как девице учинить безобразие?
— Украсть могла.
— Так ведь украсть — это ж надо украсть. На самом деле. А это нехорошо. А здесь — не убивала, просто соврала.
— Слишком. Посадят теперь. И с чего ей из дому уходить?
— А для этого нужен повод? У них вся семья такая. Вспомни: и батюшка, и братец. Дибульцы они, в путь их тянет. Кстати! Может, Минору так от Охранки прячется?
— Охранке она зачем?
— Минору? А это опять же, Чабир, у них семейное. И потом — думаешь, Короне не интересно, например, что твоя матушка у себя в лаборатории творит?
— Там своих стукачей хватает.
— Лишний глаз не помешает. Ну и вот. Приходит девочка в Стражу и говорит: меня какие-то граждане заставляют с ними сотрудничать, представились как Охранное Отделение, а может, они и вправду оттуда... Короче, помогите! А Стража ей — да пожалуйста! Только у нас тут одно дельце есть нераскрытое. Сознайтесь, барышня, в убийстве, а мы вас и спрячем. Настоящий преступник расслабится, как узнает, что у нас уже есть подозреваемая — Вы. Тут-то мы его и сцапаем.
— Не сходится. Тогда бы в газетах написали, что убийца — Минору. А тут такого нет.
— Ну ладно. Пусть — не прячется, пусть просто ушла. Между прочим, Чабир, ты из дому сколько раз убегал?
— Раз сто.
— Ты же не просто убегал, ты же шел куда-то, да?
— К тебе. А ты?
— Я не считаюсь. Я летом уходил, когда тепло. А сейчас холодно еще. Спрашивается: могла Минору пойти к тебе? Могла! Ты узнавал у соседей: тебя такая девушка не искала?
Лет пятнадцать назад орк Чабир, разругавшись с домашними, обычно находил приют в другом профессорском семействе — у одноклассника своего Дангмана. Благо тамошний папа, хотя и человек, вида крови не пугался: сам был хирургом. Не выгонял и с назидательными речами не приставал. Только к вечеру всякий раз выбирался прогуляться на улицу — и с посыльным передавал мастерше Чанчибар записочку: "Не тревожьтесь, Чабир у нас".
Потом Чабир выучился на врача, поступил работать. И как-то, после очередной домашней свары, явился сюда, в орочью общину Старой Гавани. Увидал в окошке знакомое лицо: одну из медсестер Первой Ларбарской лечебницы. Зашел поздороваться, да так и остался. Сбежал — навсегда.
— Мне не говорили. Спрошу. Только с какой стати — ко мне? Есть подруги, жених, храм. Да хоть к матери моей.
— Чтоб ее сразу нашли? Нет, тут требуется что-нибудь похитрее.
— Тринадцатого я дежурил. Минору меня не застала — и что? Пошла признаваться в убийстве? Это ж надо было еще найти, где в Ларбаре кто-то помер.
— О!
— Что?
— А с чего мы взяли, что это сказала Минору?
— Сказала — что?
— "Я убила", да?
— Угу.
— Блестящая мысль! Смотри: приходит стража, видит покойницу и Минору. Спрашивает: кто это сделал? И тут — внимание! — устами Минору начинает гласить неупокойный дух мертвой дамы: "Я убила эту женщину!". В смысле, сама себя доконала. Ну, как?
— Никак! Одержимые чарами светятся. И стража это проверяет.
— Мда-а... А если не так? Минору ведь, кажется, благочестивая семибожница? Довелось ей стать свидетельницей самоубийства. Девушка решает, что это деяние Владыке противно. Значит, должен явиться Призрак Самоубийцы, чтобы себя обличить. А когда такового не оказалось, она за Призрака сама и сыграла. Быть праведнее Судии Праведного — это по-нашему, по-ларбарски!
— Угу. Встала посреди комнаты и завыла замогильным голосом.
— Ну, голоса ей, положим, на это бы хватило. Певица же!
— И мозгов — этого не делать. Не то б ее давно из участка отправили в сумасшедший дом.
— Правильно! К чему такие дешевые выходки? Нет, до поры до времени зритель и не должен понимать, когда Минору говорит от себя, а когда от Призрака. Зато когда догадается... Вот это будет действо! Настоящая Мардийская опера.
— Всё еще пьян, Дани?
— Я не пьян, я — похмелен.
— Значит, бредишь. Тяжелое алкогольное отравление, помноженное на скудные от природы умственные способности.
— О, да, я бедный полудурок! Взыскую рабского клейма...
