Хоть и говорят, что перед смертью не надышишься, но я решил использовать спокойную обстановку в пустом классе для последнего прогона текстов. Первые пятнадцать минут именно этим и занимался, пока за моей спиной не заняла свое место Тома.

Я замер, уткнувшись ничего не видящим взглядом в страницу, потом собрался с духом и обернулся. Тома повторяла темы, наклонив голову, и солнце бликовало яркой медью в ее чуть завивающихся каштановых волосах.

Да, они все такие же двухцветные. В прошлый раз мы оказались глаза в глаза слишком поздно, за неделю до выпускного бала, и все последующие годы сожаление о несбывшемся порой накрывало меня, как волна, с головой, отправляя в черную депрессию. Я улыбнулся:

— У тебя глаза разного оттенка, один ярко-зеленый, второй — зеленовато-серый. Знаешь?

— Только сейчас заметил? — она нехотя оторвалась от учебника.

— Угу, дурак был, — чуть развел я руками.

— Самокритика — это хорошо, у нас это приветствуется.

— Правду говорить легко и приятно, — с достоинством парировал я.

Тома чуть прищурилась и впервые посмотрела на меня с интересом:

— Читал?

— Многократно.

— "Посев?" — лукавая улыбка с ямочками.

Ну да, ямочки на щечках — это мое слабое место, знаю и ничего поделать с собой не могу. Да и не хочу.

— Приличная советская девушка не должна знать таких ругательств.

Тома закусила губу, пытаясь сдержаться, но не вышло, и она засмеялась во весь голос, откинув голову назад.

— Да, надо запомнить, дома повеселю. — Легким движением она отбросила свалившуюся на левый глаз челку.

Я с какой-то щемящей грустью рассматривал милую линию ее шеи и подбородка, слегка розовое на просвет левое ушко. Помнится, у нее хрящики там мягкие, как тряпочки, и при сильном ветре из-за спины верхушки забавно загибаются.

— Ты что? — встревоженно спросила она.

— А? — оторвался я от созерцания. — любуюсь красивой девушкой.

— Дурак, — отрезала Тома, заливаясь краской до самого белоснежного воротничка, и отгородилась от меня листами с темами.

— Наверное, да, дурак, — помедлив, признал я и медленно отвернулся.

Точно дурак. Привык к общению с нагламуренными стервами за сорок...

Эльвира шла строго по алфавиту, и до звонка оставалось заслушать только меня и Чистякову. Кошмар моих школьных лет сидел через парту от меня, нахохлившись, подобно небольшой злобной птичке, готовой задолбить своим острым красным клювиком любого оступившегося на тропе знаний. Сегодня Эльвира была очевидно нездорова, и болезненный цвет носика объяснялся тем, что его ежеминутно терзали скомканным и безнадежно мокрым носовым платком. Казалось, воспаленные глаза вот-вот затянутся белесой пленочкой, и она упадет со стула на пол, воздев к потолку окоченевшие лапки. Однако время шло, очередь опрашиваемых сокращалась, а англичанка, собрав силы в кулак, продолжала методично потрошить нашу группу. Вот закончила запинавшаяся на последней трети текста Ирка Родина.

Эльвира качнула головой, позволяя сесть, поморщилась и после короткой паузы резюмировала:

— Four. Not confident and sequence of tenses as usual.

Короткий взмах пера, и вот моя очередь идти на Голгофу.

— Moscow is the capital of our country, the Union of Soviet Socialist Republics... — бодро начал я тарабанить выпавшую тему.

Англичанка ушла в себя, лишь изредка подергивая бровями на каких-то значимых для нее ухабах.

Две страницы печатного текста уложились в пять минут, и, финишировав, я опасливо замолчал. Эльвира сфокусировала на мне взгляд и, задумчиво пожевав нижнюю губу, выдала:

— Sit down.

Авторучка нависла над журналом и, не ужалив страницу, легла на стол. Учительница с чувством высморкалась, чертыхнувшись вполголоса, и уставилась в окно. Класс в тревожной тишине наблюдал за сбоем в программе. Наконец, что-то для себя решив, Эльвира оторвалась от панорамы города и перешла на русский:

— Соколов, задержись на перемене. Чистякова, go on.

Последним из класса, бросая в мою сторону сочувственные взоры, вымелся Паштет. Дверь хлопнула, отсекая меня от воздуха свободы. Эльвира еще раз высморкалась, с некоторой неуверенностью покрутила в руках авторучку, как будто не знала, как приступить к разговору, потом решилась:

— За тему — "пять". — И после короткой паузы перешла в наступление: — Однако меня смущает один момент. У тебя изменилось произношение. За три дня! Мы ставим вам кембриджский вариант, а у тебя вдруг стало проскальзывать много американизмов. Я учу английскому уже двадцать пять лет и никогда о таком даже не слышала. Чем ты это можешь объяснить?

Она испытующе уперлась в меня гипнотическим взглядом. Ну да, чуда не произошло, пора извлекать из кармана заготовленную нелепицу.

Я замялся, изображая неловкость, разорвал взгляды и уставился в окно

— Ну, Андрей, я жду.

— Эльвира Хабибульевна... — уныло проныл я.

— Это я знаю, меня так уже полвека зовут. Дальше.

Хм... Вдруг немного лести поможет? Я изобразил удивление:

— Да не может быть! Я думал, значительно меньше... — и невинно захлопал глазками.

Эльвира болезненно поморщилась:

— Соколов, я сейчас не в том состоянии, чтобы твое пустословие слушать.

— Извините, — покаялся я.

— Дальше, дальше.

Я поковырял пальцем парту, шмыгнул носом и поднял на нее полные мольбы глаза:

— Эльвира Хабибульевна... Тут такое дело... Мне бы очень не хотелось, чтобы об одной моей проблеме узнали в школе и родители. Я могу рассчитывать, что сказанное мной никуда не уйдет?

— Это будет зависеть от сказанного, — ожидаемо ответила англичанка, впившись в меня взглядом. — Говори, Андрей, говори, переменка короткая.

Я еще раз ковырнул парту, глубоко вздохнул, понурился и начал излагать.

— Видите, — ткнул пальцем в шишак, — сильно ударился головой. У меня появилась ретрогадная амнезия.

— Ретроградная, наверное?

— Да, точно, ретроградная, — с грустью кивнул я. — К примеру, забыл, где и с кем сижу в классе, имена-отчества частично, клички... Но память постепенно восстанавливается. Периодически всплывает то, что забыл. Что-то аккуратно вопросами выясняю. Пока никто ничего не заметил. Мама об этом не знает, папа в командировке. В школе только один человек еще знает. Вот... — Я оторвал взгляд от парты и вперился в зрачки Эльвиры. — Судя по всему, английский тоже пострадал. И на это наложилось то, что мне вдруг стало интересно слушать радиостанции на английском языке всякие: новости, про культуру, науку, спорт... Я три дня, пока на справке был, "Ригонду" слушал, "Голос Америки" на английском в основном. Видимо, особенности произношения легли на временно освободившиеся места в памяти. Ничем другим объяснить не могу...

— Хм... — Англичанка задумалась, вертя в руках авторучку. — Интересная версия. И что ты там узнал, например?

— Э-э-э... После убийства Джумблата ливанские друзы вырезали жителей христианской деревни, около которой он попал в засаду. Убито около ста человек, в основном женщины и дети... Вчера в Конго президента убили... Сложное имя такое, не запомнил... У нас еще об этом не объявляли. Председатель конголезской партии труда. Какого-то Натана Щевранского все упоминали и заседание конгресса по советским евреям...

— Достаточно, достаточно, — торопливо остановила меня Эльвира. — Понятно. Хм.

Она ненадолго задумалась, болезненно щуря глаза.

— Ладно, — решительно подвела черту, — будем выбивать. Даже интересно. — Англичанка окинула меня хищным взором, словно решая, с какого места прямо сейчас начнется то самое "выбивание".

Я невольно поежился. Впрочем... Пусть выбивает, от меня не убудет. Кембриджское? Ха, нашли чем испугать. Я робко улыбнулся:

— Эльвира Хабибульевна, я пойду? Звонок скоро...

Эльвира поиграла бровями, шмыгнула еще раз, полистала свой журнал и напоследок зловредно сказала:

— А за четверть — "четыре". Пахать надо, Соколов, па-хать! Английский надо задницей брать. В слове засомневался — открываешь Мюллера и ищешь. И тут же заучиваешь всю словарную статью. А, что тут говорить. — Она с досадой махнула рукой. — Иди...

— Ну? Как?! — мама выстрелила в меня вопросами даже не переступив порог.

— На заднем дворе их много.

— Сейчас стукну! Вот дай только сапоги сниму.

— Считай до десяти, я пока спрячусь.

— Сейчас... дай только сапоги снять... сейчас... — Наклонившись, мама нервно дергала на сапожке заевшую молнию, потом, несправившись, нетерпеливо распрямилась и гневливо топнула: — Я тебя сейчас сама между половицами спрячу, паршивец мелкий, папа потом с микроскопом не найдет! Отвечай быстро, что по русскому, литературе и английскому?!

— "Три", "четыре", "четыре", — дурашливо вытягиваюсь в струнку и рапортую, радостно поедая глазами лицо начальства. Потом опускаюсь на колено: — Да не дергайся, сейчас расстегну... Вот, с лаской надо, с любовью...

— Так... — мама на глазах веселеет, — уже лучше. Тему на что сдал?

— "Пять", — отвечаю гордо.

— По остальным что в четверти?

— То же, что и во второй.

Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить вредно:

— По русскому — три балла, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги станут смеяться за спиной, пальцем показывать... — запричитала она жалобно над моей судьбинушкой.

— Девушки любить не будут, — с тоской в голосе подхватил я скорбный перечень.

Мама сразу заметно напряглась:

— Какие девушки? Зорька твоя, что ли?

— Ну зачем обязательно Зорька... Это даже, совсем напротив, необязательно... Вообще девушки как биологический вид. Вот скажи, — с энтузиазмом развиваю тему, — ты в папин диплом с оценками когда заглянула — до моего рождения или после?

— Э-э-э... — ошеломленно тянет мама, — я?

— Ну да, мне-то зачем?

Она что-то такое вспомнила и порозовела.

— Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то...

— Есть кончать с оценками! — довольно согласился я. — И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?

Мама пару раз озадаченно моргнула:

— Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту "тройку" так спущу! Ты у меня учебник наизусть зазубришь, от корки до корки, с выходными данными вместе! Вот подожди, папа приедет...

И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокоренной. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямленной позой, она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивала не больше, чем жилистая дворняга — на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки были обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жесткими остями. Насквозь просвечивали тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на Синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженные когтистые лапы молили о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.

— Ты иди и дверь закрой, я ее сейчас опаливать буду, — озабоченно сказала мама, открывая форточку.

— Почем килограмм трофея? — поинтересовался я, разглядывая размашистый карандашный росчерк "два двенадцать" на углу обертки.

— Два тридцать.

— Меньше килограмма...

— А с чего им больше быть? Кормят впроголодь, а яйца всю жизнь неси. Бедняга — тощая, как цыпленок.

Мама засунула руку в курицу и начала что-то там нашаривать.

— Да, а у нас классы объединяют. Из двух наших восьмых делают один девятый, остальные — в училища и обычные школы, — поделился я главной новостью дня.

— Черт! Да разве ж можно такое под руку говорить?! Разорвала из-за тебя желчный пузырь, теперь горчить будет... — Мама огорченно рассматривала выдернутую из тушки печень.

— Дрогнули руки у Никиты Кожемяки, и порвал он шесть воловьих шкур, — речитативом продекламировал я.

— Да ну тебя, одно расстройство. — Мама наконец оторвалась от курицы и повернулась ко мне: — Так что там с объединением?

— На классном сегодня Тыблоко объявила. Сказала, что пройдут тридцать два лучших по среднему баллу ученика, мол, все будет честно.

Мама небрежно отмахнулась:

— Ну это понятно, иначе-то как?

Я задохнулся от неожиданности. Как может быть иначе?! Да легко, мать-перемать... Перед глазами внезапно поплыла красноватая пелена ярости, и я сцепил челюсти, чтобы из меня не вырвалась полыхнувшая ненависть. Вдох-выдох, вдох-выдох...

— Э, ты чего, Дюш?

— В ухе стрельнуло что-то... — Для убедительности я потер правое ухо. — Все, прошло. Так вот, меня сегодня с физры пораньше отпустили, и я с Тыблоком обедал. Она сказала, что у меня все о'кей, если не съеду в последней четверти сильно.

— Готовься, — сказала мама спокойно, — будем три шкуры с тебя спускать.

— Всегда готов! — вскинул я руку. Учебой меня теперь испугать сложно. Так бы вот всю жизнь учился и учился...

Долгожданный скрежет ключа в замке раздался, когда по "Времени" показывали награждение хоккеистов ЦСКА золотыми медалями. Я, впившись взглядом в экран, рассматривал молодые лица легенд — Харламов, Жлуктов, Фетисов, Цыганков, Петров, Михайлов, Викулов, Лутченко, Третьяк...

Мама, радостно взвизгнув, опрометью бросилась в коридор и повисла на папе, я терпеливо пристроился позади. Потом дошла очередь и до меня. Привстав на цыпочки, я вдохнул знакомый запах трубочного табака и подивился отсутствию привычной седины в бороде.

Оторвавшись, рассмотрел внимательнее. Папа был молод, бодр, элегантен и окружен каким-то нездешним флером, слегка выпадая из советского антуража. Пожалуй, выражением глаз: сквозь радость встречи и облегчения от окончания дороги просвечивают легкое недоумение и какая-то светлая тоска по мельком увиденному, словно у мальчонки-подпаска, издали посмотревшего на игры приехавших на лето в имение барчуков, — ему в эту сказку попасть не светит при любом раскладе.

Я еще раз взглянул отцу в глаза и принял на себя еще один долг, которым так часто пренебрегал там. А для начала пусть испытает радость от дарения подарков любимым.

— Пап, пап! Мы по тебе скучали! Мама так вовсе места себе не находила — видишь, как меня в сердцах шлепнула? Признавайся, что ты нам привез?!

Папа, смеясь, обнимает нас вместе, потом пытается провести медицинский осмотр прямо в коридоре.

— Да все в порядке уже, — уклоняюсь я. — Все прошло, как с белых яблонь дым. Давай, сим-сим, открывайся, мама извелась вся!

— Да-да, — подключилась мама, нетерпеливо приплясывая, — иначе никакого ужина!

Папа обреченно потянул носом, а потом начал, радостно блестя глазами, одаривать эксклюзивом. Ну да, по советским меркам — выше только звезды. Маме достались маленький флакончик какой-то туалетной воды, кусок ароматизированного мыла и что-то из предметов туалета.