Выход: дневник монстра. Часть 1

— Эх, горемычные, — тянет он. — Ведь вы мне в сыновья годитесь, а глаза стариковские. Да и горя нахлебались — врагу не пожелаешь. Разукрашены, как в мясорубке побывали. Только ты, чернявенький, — поворачивается он к профессору, — еще на человека похож. Бабы-то, поди, тебя любят?

Торий, молчавший все это время, хмыкает и отступает в коридор.

— Пойдем уже, — шипит он.

Я выхожу за ним. А в спину мне несется протяжное:

— И кто вас нелюдями окрестил? Души живые, грешные: так же жрать хочут, так же баб любят. Ну, налил, что ли? Ну, так с Богом!

Мы поднимаемся на этаж. Правая дверь — выкрашенная коричневой краской, обитая поверху рейками, — дверь Пола. Пока я вожусь с замком, Торий маячит у перил, то и дело беспокойно заглядывает в пролет.

— Не волнуйся, — бросаю через плечо я, — Расс предупредит.

Торий нервно ухмыляется.

— Если будет трезв.

— Будет, — рассеянно отвечаю я. Заржавевший замок поддается не сразу, но все-таки я выхожу победителем, и дверь распахивается, обдав меня пылью и затхлостью нежилого помещения.

— Паранойя — ваше кредо, — продолжает бубнить Торий. — Все-то вам кажется, что за вами следят. Что преследуют. Что хотят убить.

— Ты видел передачу, — возражаю я. — Слышал, что говорил Эштван Морташ.

Шипящие звуки ненавистного имени заставляют меня ежиться. Стены раздаются в стороны, ощетиниваются ветками сосен. Далеко на горизонте, над соломенными крышами домов, взметаются дымные столбы. Воздух наполняется удушливым запахом пожара и стрекотом вертолетных лопастей.

— Война закончилась, — говорит Торий, возвращая меня в реальность. — Теперь никто не отнимает жизни просто так. Ни ты, ни Морташ.

Я молчу. Вспоминаю, как Пол бежал через деревню, и пули взметали под его ногами пылевые фонтанчики. Вспоминаю, как он поворачивался лицом к надвигавшемуся на него бронетранспортеру и ждал, пока расстояние между ними не сократится до броска гранаты — спокойно, по привычке пережевывая сорванную по пути ветку. Словно бросал вызов смерти. Словно смеялся над ней.

А потом вспоминаю его посиневшее лицо и шею, стянутую ремнем.

Смерть не любит игр. Пощадив Пола в бою, она настигла его в однокомнатной квартире, в доме, подлежащем сносу. И я не отвечаю Торию. А просто распахиваю дверь и говорю ему:

— Идем.

И вхожу первым.

Тишина и запустение. Сладковатый запах, пропитавший стены — запах васпы. Или мертвеца. Что в нашем случае почти одно и то же.

Торий осматривается с опаской. Аккуратно прикрывает за собой дверь — он предусмотрительно надел резиновые перчатки, но все равно следы, оставляемые в пыли, расскажут, что в квартире были посторонние.

— Здесь его нашли, — говорю я, и останавливаюсь перед дверью в ванную.

Не знаю, интересно ли это Торию. Но он останавливается тоже и смотрит на дверную ручку. Тени ложатся на нее, будто темные отметины от ремня. Мне кажется, я вижу царапины на двери, оставленные Полом в последней отчаянной борьбе за жизнь. Но это только облупившаяся краска.

Я толкаю дверь — она открывается бесшумно. Ванна обложена кафелем. Кое-где плитка сбита. Раковина заляпана следами мыла и зубной пасты. На зеркале — пенные потеки.

Вижу, как морщится Торий — он известный чистюля. Но также знаю, что и васпы обычно соблюдают чистоту и стерильность. Иначе не выжить в условиях постоянных тренировок и пыток. Тем удивительнее мне видеть небрежность в квартире бывшего преторианца. Возможно, Пол куда-то торопился? Или его дух ослаб настолько, что на поддержание чистоты просто не оставалось сил?

Торий все еще стоит с кислой миной на лице. И мне вдруг хочется причинить ему боль — если не физическую, то хотя бы моральную. Пол спас его тогда, в Улье. Торий в неоплатном долгу перед ним. Он не должен смотреть вот так, со смешанным чувством отвращения и жалости.

— Ты осмотришь ванную и кухню, — говорю я.

И злорадствую, когда лицо профессора скисает еще сильнее.

— С чего вдруг? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

— Самые простые места. Вряд ли Пол хранил здесь что-то ценное.

— А ты?

— Я осмотрю спальню, — делаю паузу, гляжу на профессора в упор, потом говорю:

— Но если тебе нравится копаться в чужих носках — можем поменяться. Только не забудь про ящик с трусами.

— Я осмотрю здесь, — поспешно произносит Торий.

Я позволяю себе улыбнуться, только когда покидаю ванную. Людьми слишком легко манипулировать. Торием — особенно.

— Если найдешь вдруг порножурналы, — доносится мне вслед, — не утаивай от меня. Это может пролить свет на увлечения Пола.

Я притормаживаю на полпути, начинаю оборачиваться, чтобы ответить на шпильку. Но Торий уже как ни в чем не бывало роется в шкафчике с лекарствами. Что ж, один-один. Тем более, квартира покойного — не лучшее место для упражнений в остроумии.

Комната Пола обставлена скудно. Шкаф для вещей, кровать, стол и пара стульев. Из окна видна улица — по ней проезжают машины, обдавая тротуары грязной водой из луж. Прохожих почти нет: прав старик, в такую погоду и собаку на улицу не выгонят. К окну я стараюсь близко не подходить, мало ли, кому взбредет в голову глянуть наверх.

Сначала я осматриваю письменный стол и книжные полки. Там ничего нет, кроме старых инструкций, автомобильных схем и разного рода технической литературы. Я тщательно пролистываю каждую книгу, каждый блокнот, но не нахожу ничего. Работа есть работа. Точно также у меня лежат журналы по биологии и химии, некоторые даже с автографом Тория — там напечатаны его статьи, которые я обычно не читаю. Единственное, что заинтересовывает меня — записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Ее я кладу в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами. Возможно, у Пола были друзья? Возможно, приходили к нему гости? Отметины мог оставить, кто угодно. В том числе и сам Пол.

Быстро осматриваю кровать — она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.

Вещей у Пола немного. Впрочем, как и у меня самого. Я раздвигаю в сторону пару рубашек, свитер, потертую кожаную куртку — явно с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек. Отодвигаю вещи в стороны: в глубине шкафа висит преторианский китель. В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно — всего лишь отблески былого величия. Точно такой же мундир висит и у меня. Да и у всех выживших преторианцев.

— Зачем вам это? — спросили нас когда-то в реабилитационном центре. — Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?

Тогда мы не знали, что ответить. Но теперь я знаю. И я бы ответил: да, я действительно хочу.

Королева лишила нас человечности. Мы забыли о своих корнях и начали все с нуля. А теперь мы пытаемся вспомнить — но это удается не каждому. Снова потерять память — страшно. Потеряешь память — потеряешь себя. Никто из нас не хочет этого. Мы, наконец, приняли свою сущность, свою судьбу. Со всей грязью, со всей неприглядностью, со всеми ошибками. Значит — несем за это ответственность и не хотим повторить снова. К тому же форма — единственная личная вещь, разрешенная в Даре. И мы храним ее точно так же, как люди хранят старые фотографии, или первые письма возлюбленных, или детскую одежду, из которой уже выросли внуки.

Я провожу ладонью по ткани. На ощупь она кажется грубой, шероховатой. Справа подкладка слишком жесткая и похрустывает от прикосновения. Это удивляет меня. Я расстегиваю пуговицы и начинаю ощупывать тщательнее — в подкладке оказывается прореха. Просовываю пальцы и достаю тетрадь в темно-зеленой выцветшей обложке. Быстро ее пролистываю — она исписана уже знакомым мне мелким почерком. Сердце тут же мучительно сжимается, когда я понимаю — это то, что я искал. То, что может пролить свет на смерть Пола. Его дневник.

— Нашел что-нибудь? — слышится из коридора голос Тория.

Я едва успеваю засунуть тетрадь за пазуху и захлопнуть шкаф, как заходит он сам — раздраженный, взъерошенный.

— Ничего, — ответ срывается с языка раньше, чем я успеваю решить, говорить ли ему правду или солгать. Должно быть, просыпаются годами вколачиваемые инстинкты — соврать, затаиться. И я не собираюсь менять свое мнение. Решаю, что сначала разберусь с записями сам.

— Что и требовалось доказать! — нервно бросает Торий. — Все чисто, если, конечно, речь идет об уликах. В остальном твой приятель не был чистоплюем. Плита вся залита чаем, а в раковину лучше вовсе не заглядывать. Типичная квартира холостяка, хотя я думал, что васпы...

Он вдруг замолкает, и я настораживаюсь тоже. В коридоре раздаются шаги. Дверь квартиры распахивается, и я слышу голос старика:

— Я ведь говорил вам, пани Новак! Квартира закрыта, мало ли, какая дрянь завелась. Как ночь — так шорохи.

— Это с пьяных глаз у тебя шорохи! — вторит другой голос, грудной и женский. — Я тебя, хрыча старого, на груди пригрела! Угол выделила! А ты казенное имущество разбазариваешь?

— Да какое имущество у нежити! Сказано: крыс травим. Я сам-то не справляюсь. Мышеловки ставил — приманку едят, а сами не попадаются. Здоровущие!

В дверной проем, как танк на амбразуры, вваливается дородная и статная женщина. Следом за ней семенит вахтер, едва достающий ей до подбородка.

— Да вот, извольте познакомиться, — юлит старик, подмигивает нам слезящимся глазом. — Это, значит, ребята из службы дезинфекции. А это пани Новак, председательница домового комитета. Благодетельница наша и светоч наш.

Старик картинно кланяется. Женщина встает посреди комнаты, упирая руки в боки. Окидывает нас презрительным взглядом свысока. Торий отступает и косится по сторонам, высматривая пути к отступлению. А я стою и думаю о найденной тетради. Хорошо ли я ее спрятал? Не выпадет ли при движении? На что она может пролить свет, и прольет ли вообще, или это просто очередное задание от психологов из реабилитационного центра?

— Крыс, говорите, травите? — спрашивает пани Новак хорошо поставленным командным тоном.

— Только что на кухне отраву разложил, — подает голос Торий. — А мой коллега спальню обработал. Закончил, что ли?

Это он ко мне. Я киваю, эхом отвечаю на вопрос:

— Закончил.

— Ну, вот и отлично! — Торий тянет меня за рукав, делает шаг к двери. Но уйти нам не дают. Пани Новак закрывает проход всем своим тяжелым телом, гудит:

— А ну, стоять!

Торий замирает, да и я тоже. Чую, дай ей отряд в две дюжины головорезов — она отчитает и их, как злостных неплательщиков.

— Откуда мне знать, что вы действительно из конторы? — с подозрением произносит она.

— Стал бы я кому чужому ключи выдавать! — фыркает дед, но пани Новак только отмахивается.

— Так вы туда позвоните, — говорит Торий и диктует телефон своего кабинета. — Спросите Виктора. Начальник наш. Он нам спуску не дает. За каждый грамм отчитываемся. А на вашу квартиру почти все израсходовали. Вы бы ремонт сделали, что ли. Тут не только крысы — тараканы расплодятся.

— Что-то ни одного таракана я не вижу, — с сомнением говорит пани Новак.

— Где васпы проходят — там тараканы не живут, — наконец, подаю голос я.

— Это почему? — удивляется женщина.

Я гляжу исподлобья, поясняю снисходительно:

— Конкуренция.

— Вытеснение одним видом, более сильным, другого — более слабого, — подхватывает Торий и разводит руками. — Чистая биология, мадам!

В коридоре раздаются новые шаги. В квартиру влетает Расс. Он улыбается во весь рот, оповещает громко:

— Поймал!

И за хвосты высоко поднимает свой трофей: в каждой руке — по дохлой крысе.

Пани Новак визжит, отскакивает к стене, едва не сносит на своем пути шкаф. Доски под ней ходят ходуном.

— Убери! Убери, Бога ради! — кричит она и вжимается в стену, словно хочет слиться с ней, что при ее комплекции весьма проблематично.

Расс обиженно смотрит на одну крысу, на другую. Произносит:

— Работа такая. Велено было поймать.

— Ну, поймал — так и выбрось! — стонет пани Новак, машет сдобными руками. — Там, за домом, мусорные баки стоят. Туда их! Что под нос людям суешь?

— Как пожелаете, пани, — послушно говорит Расс и, размеренно ступая, выходит из квартиры.

Женщина дышит тяжело. Смахивает со лба прилипшие темные пряди.

— Экая дрянь на свете водится, — всхлипывает она и обращается к нам. — Мальчики, вы бы на следующей неделе пришли тоже? Вдруг где-то их выводок прячется.

— Придем, — обещает Торий. — Только нам на следующий объект пора. А еще за новой порцией заехать нужно, весь запас на ваш дом извели.

— Идите, мальчики, идите! — кивает пани Новак, и голос ее теплеет.

Мы раскланиваемся, проходим мимо вахтера, который улыбается нам сквозь запущенную бороду. Я сдаю ему ключи — держать их у себя незачем. Да и если понадобится — в этом доме мы теперь желанные гости.

Пани Новак провожает нас до порога. На прощанье, как бы невзначай, касается ладони Тория. Тот смущенно отдергивает руку, а она смеется и качает головой.

— Ох, и дикарь! А ведь смазливый. Даже жаль, что нелюдь.

Весь последующий день у меня держится хорошее настроение.

Во-первых, у меня в руках — записная книжка и дневник Пола. Во-вторых, я наконец-то беру реванш и до конца рабочей смены подкалываю Тория на предмет его скорого свидания с председательницей домового комитета.

* * *

И еще одна хорошая новость — последняя за день, но не последняя по значению. Сегодня мне, наконец-то, выдают жалованье.

Часть я сразу откладываю на оплату коммунальных услуг. А на другую можно наконец-то запастись едой. Нужно купить круп, и хлеба, и котлет, и молока, и сахара. И, пожалуй, сегодня я все-таки побалую себя и возьму то пирожное в белой глазури и цукатах, что лежит на самом видном месте в витрине кондитерской. Потому что когда у тебя есть пирожное — любой дождливый серый день становится немного светлее.

Ночь с 8 на 9 апреля

Дневник Пола мне не нравится с первого же беглого взгляда.

Судя по всему, это не первый его дневник и изначально он задумывался, как терапевтический.

"Дневник успеха" — значится на обложке.

На первой странице дан распорядок дня — стандартный график, составленный терапевтом с учетом подъема, рабочего времени и времени отдыха. В реабилитационном центре у меня был такой же. Но, по-видимому, Пол не очень-то придерживался графика: записи не разбиты по часам, а изложены хаотично. И чем дальше — тем больше прослеживается общая неряшливость записей. Сам я не выношу небрежности, а у Пола — то помарки, то выдранные страницы, последние и вовсе отсутствуют. Но я все же надеюсь, что записи смогут пролить свет на его жизнь и — что для меня более важно, — его смерть.