Англия Тюдоров. Так строилась империя.

Существует мнение, что сплетни и публичные оскорбления — это не что иное, как средство регулирования общественных норм, и тенденция общества усвоить базовые моральные ценности, разделяемые в определенной степени всеми или подавляющим большинством членов данного общества. Возможно. Это вполне объяснило бы, почему именно по обе стороны 1600-го года лондонцев вдруг обуяла страсть к судебным разбирательствам каждого бранного слова в свой адрес. Новая религия, новая мораль, новые способы регулирования спорных вопросов дали инструмент для защиты своей чести всем подданным королевства, от прачки до герцогини.

Суды тюдоровского времени проводили очень четкую границу между моральным регулированием (helpful moral regulation)и оскорблением со злобными намерениями (malicious slander). Первое делалось в духе христианской любви к ближнему, подтверждалось аргументами, и имело целью не унизить оппонента, а указать ему путь к исправлению. В таких разговорах приветствовались цитаты из Библии, в виде высшего авторитета, и обязательно присутствовал оборот "я желаю тебе добра".

Вторая категория хорошо описана Чарльзом Гиббоном в его "The Praise of a Good Name" (Лондон, 1594): "когда один оговаривает другого с красивыми вступлениями и преамбулами, объясняя, как досадно, что такой-то его сосед сделал то и это, и что он говорит не со зла, а с самыми добрыми намерениями, что он просто вынужден рассказать, и то, что он рассказал — это далеко не все, что он мог бы сказать".

Разумеется, публичные нападки с использованием бранных слов рассматривать в качестве морального регулирования было затруднительно, поэтому зачастую виновные в таких проступках наказывались. Например, в 1637 году жительница Лондон Катрин Барнаби была привлечена к суду за то, что устроила скандал, обозвав другую женщину привычной идиомой "шлюха моего мужа": "... эта пьяная кляча, которая здесь сидит, заставила моего мужа потратить на нее 500 фунтов, разорила его, а те, кто водит с ней компанию — никчемные негодяи и воры". Стоит ли удивляться, что "компания" обруганной в полном составе обратилась в суд.

Впрочем, лондонцы того времени прекрасно знали, что им, с большой долей вероятности, придется держать ответ за нанесенные оскорбления в суде, и старались оставить себе лазейку "доброго намерения". Например, "я не утверждаю, что ты — шлюха и спишь со своим хозяином, но...". Обвиняемые утверждали, что говорили шутливо или дружески, а свидетели обвинителя — что оскорбление было нанесено по злобе и с ненавистью.

Суды очень внимательно рассматривали обстоятельства, при которых оскорбление наносилось, приравнивая словесное поношение к физической атаке. Действительно, то, что агрессивно выкрикивалось в местах скопления народа, всегда имело намерение нанести ущерб и вред. Уничтожить репутацию оскорбляемого. Особенно в том случае, если оскорбления наносились мужчине, прямо или косвенно. В этом, кстати, не было шовинизма. Как мы уже видели из статистики, женщины очень активно защищали свое доброе имя в суде, но словесно униженный мужчина терял, вместе с добрым именем, возможности быть уважаемым и принимаемым всерьез там, где делались карьера и деньги.

Что касается женщин, то, в большинстве случаев, карьера женщины ограничивалась удачным замужеством. Поэтому можно признать справедливость слов Уильяма Вогана: "Да будут прокляты те сикофанты, которые своими сплетнями и слухами мешают честной женщине преуспеть в честном замужестве!". Когда Эллен Бриттани обвинила Джона Тавернера и Элизабет Мэттьюз в том, что они состоят в сексуальных отношениях, все свидетели были едины в мнении, что сплетни сильно повредили девичьей репутации Элизабет и ее брачным перспективам. А Ричард и Агнес Найтингейлы дошли со своим делом аж до Звездной палаты. Еще до их брака, кто-то написал по поводу Агнес неприличный стишок, в котором трое (!) любовников Агнес сравнивали между собой ее знаки предпочтения. Это дело любопытно тем, что на клеветников подали в суд только после того, как Агнес вышла замуж. Возможно, только после замужества она смогла позволить себе обращение в инстанции, но вероятнее то, что ее мужу нужно было получить легальное свидетельство того, что он не является рогоносцем.

Действительно, большинство судебных дел о диффамации поднимались замужними женщинами, а не девицами. Казалось бы, чем можно повредить "продвижению" женщины, которая уже достигла максимума возможного? Оказывается, многим. Достаточно радикальные протестантские реформаторы видели женскую неверность достаточной причиной для расторжения брака. Ничего нового, собственно. И в Средние века супружеская неверность была уважительной причиной для развода (вернее, аннулирования брака), но тогда линия церкви была настроена на примирение супругов, раскаяние и прощение.

Реформация принесла новые веяния, где за раскаянием должно было следовать наказание. Например, в 1610 году Звездная палата рассматривала обвинение Маргарет Смит в том, что она своей бранью расстроила семейную жизнь Анны Фанн. Маргарет заявила Анне, что та обесчестила дом, потому что она видела ее и Хопкинса "his breeches downe and bothe your bare bellies together" ("его со спущенными штанами, и вас обоих с голыми животами вместе"). После чего муж Анны был настолько оскорблен, что перестал пускать жену в супружескую кровать, и та была вынуждена уехать к своей матери в деревню. Известны случаи, когда слухи распускались и обвинения выкрикивались именно с целью развести супругов.

Интересная деталь: Звездная палата в своих слушаниях концентрировала внимание на практических результатах диффамации, на том, как сплетни, слухи или прямые оскорбления повлияли на жизнь жертвы, тогда как церковные суды ограничивались просто констатированием факта и свидетельских показаний.

Честь, репутация, старые дружеские связи могли пострадать из-за одной фразы. Например, в 1591 году Мэри Вартон ехидно осведомилась на публике у Анны Холстед, кто разодрал ей кожу на коленях и бедрах. После этого старинная подруга Анны, по ее собственным показаниям, "стала думать не так хорошо об Анне и решила ее избегать, пока та не очистит свое имя". А сосед счел нужным рассказать об инциденте мужу Анны, прибавив, что дело это "весьма подозрительное, и он не может думать хорошо о них, пока она не очистит свое имя".

Дело было в социальном кредите, разумеется. Для мужчины социальный кредит складывался из его самостоятельности, возможности содержать семью и поддерживать в этой семье порядок. Для женщины — из благонравия (что чаще всего понималось именно сексуальной моралью), умения строить соседские отношения, трудолюбия и тихой жизни. Нарушение только одной составляющей репутации одного из супругов нарушало социальный кредит всей семьи.

Насколько всерьез рассматривалось самое пристрастное обвинение, видно из дела Маргарет Дюрран от 1593 года. Маргарет, замужняя повариха, уволила одну из своих прислуг за воровство. Та направилась прямиком к конкуренту Маргарет, Роджеру Пепперу, который взял ее на работу, чтобы выведать все возможное о Маргарет. Очень скоро Роджер пошел по соседям с новостью, что Маргарет сожительствует с пивоваром. Оповестив соседей, он обратился к церковным властям. Приходской констебль прямо сказал, что обвинению не верит, потому что оно не сходится с репутацией Маргарет. Поскольку констебли были обязаны рапортовать обо всех обвинениях в адрес морали прихожан, в архивах суда появилась запись, взвешивающая социальный кредит всех сторон. Репутация Маргарет базировалась на том, что ее знали, как добросовестную и трудолюбивую, материально независимую женщину. А вот ее прислуга поставила своим утверждением под сомнение собственную сексуальную мораль. Если она знала, что происходит в доме поварихи и молчала, пока ее не уволили, то она — не что иное, как сводня. Пеппер, вовремя понявший, откуда ветер дует, подтвердил, что с рассуждениями констебля согласен.

На рубеже 1600-го года лондонские женщины из простонародья относились к своей репутации с огромнейшим пиететом. И были не прочь хорошенько потрепать репутацию ближнего. Желательно, публично. Как правило, репутацию другой женщины, хотя исключения были. Как правило, оскорбления были связаны с имеющей место быть или подозреваемой сексуальной активностью. В результате, лондонские суды не скучали, разбирая бесконечные склоки соседок.

Причиной таких столкновений была, конечно, перегруженность Лондона работающими молодыми мужчинами и женщинами, при соотношении 100 женщин на 113 мужчин. Причем, где-то в то же время власти Лондона попытались ограничить прирост населения запретом браков для лиц моложе 25 лет.

Город действительно был перегружен. Если за стенами Лондона плотность населения была 15 домов на акр, то внутри стен этих домов было 95 на тот же акр! Причем, люди постоянно мигрировали. В пригородах Лондона около 45 % населения оставались всю жизнь членами одного прихода. В Лондоне — только 9,5%. Каждый седьмой житель Лондона жил в приходе не более года. Такое вот странное сочетание анонимности и скученности.

Язык оскорблений за века почти не изменился. Цель тоже. Мужчин оскорбляли, ставя под сомнения их мужественность, роль главы дома и законность отцовства. Например, в 1618 году некий административный служащий Ричард Пейнтер попытался арестовать слугу Абигейль Хеллам за то, что тот неуважительно отозвался о жене Пейнтера. Абигейль вступилась за своего слугу, ославив Пейнтера так: "Thowe art a troublesome fellowe and it were more fitter for thee to be at home with thie wife, and meddle with thie bastardes" ("От тебя одни проблемы, парень! Лучше убирайся к себе домой, сиди там со своей женой и занимайся своими бастардами!"). Здесь Абигейль Хеллам подтвердила обвинения своего слуги в адрес жены Пейнтера, обозвав его детей бастардами, т.е. "нагулянными", а не рожденными от законного супруга.

И оцените ярость, с которой Анне Вебб набрасывается на соседку Марджери Данн в 1593 году, обвиняя ее в слишком доминирующем над мужем поведении! "thow hackney queane thow hackney jade comon ridden jade... codpeece quean thow monster thow, putt of thy long pettycote put on a pair of britches putt of the white kerchiff and putt on a flatt capp for thow hast a snaffle for thy husband to make him ly upon the boords all night and by the selfe upon two or thre feather bedes" ("ты, продажная стерва, продажная кляча, заезженная всеми кляча, стерва с ширинкой, монстр, одела штаны под длинную юбку, одела передник, шляпу с полями одела, и все потому, что у тебя ничтожество мужем, который спит на полу, пока ты сама спишь на двух или трех перинах"). Здесь довольно причудливо откликнулось представление о "кроссдрессинге" (брюки, короткая стрижка и шляпа типа цилиндра, которые как раз были в большой моде) как признаке сексуальной доступности.

Относительно мужественности и способности мужчины удовлетворить женщину тоже ходило немало оскорблений. Если верить Алану Хейнсу, то половое бессилие было самым страшным пугалом для англичан того времени. Разумеется, это нашло свое отражение в диффамации.

Поскольку угодить под суд за диффамацию было легко и просто, скандалисты зачастую использовали непрямую форму оскорбления: "Я никогда не играла в шлюху с Джоном Найтом за корсаж и голландскую рубашку". Помогало это не всегда. Например, за фразой, которую сказала Винифред Бланд Элизабет Холлиншед ("я никогда не скакала на лошади 12 миль, и никогда не выносила корзину простыней из дверей Неда Бёрда... Бесс, Бесс, когда у меня будут дети, у них будет только один отец"), последовало аж три судебных разбирательства в 1608 году

.

Своеобразным был случай, когда Энн Симс заставили покаяться в непристойном поведении перед Рождеством 1586 года, перед всеми прихожанами церкви св. Маргариты.

Она и призналась, что м-р Лисби, пастор церкви, "бесстыдно" совершал с ней "телесное совокупление" множество раз, и достаточно подробно описала, где именно, как, и когда. Явно не то покаяние, которого ожидали прихожане, но вряд ли они были разочарованы. Вполне очевидно, Энн Симс не солгала, потому что на следующий год тот же м-р Лисби был обвинен в поползновениях на честь другой своей прихожанки.