Но именно "сдвоенным" завод строился для другой цели: император, видимо "позавидовав" Москве с ее десятью мегаваттами мощностей электростанций, "попросил" меня это безобразие пресечь и выстроить в Петербурге электростанцию помощнее. Я бы, конечно, такую электростанцию построить смог — но электрификация у меня была уже расписана на три года вперед и Петербург в моих планах не значился. Герасим Данилыч со своими восемью тысячами рабочих и инженеров в год мог сделать четыре больших, двадцатимегаваттных, турбины и двенадцать маленьких, на шесть мегаватт (судовые турбины — не в счет, они для генераторов не годились поскольку работали с переменной скоростью). С другой стороны, у Африканыча должны были вскоре высвободиться мощности достаточные для производства дополнительных генераторов: для производства стартеров уже был почти достроен новый завод в Костроме, так что определенные возможности царскую просьбу (в которой отказывать по крайней мере не умно) появлялись — и я предложил Николаю выстроить ГЭС. В конце-то концов турбина для ГЭС — это как большой корабельный винт, и нужных инженеров можно сманить из Николаева или того же Петербурга...
Что же до расположения этой ГЭС на Волхове, то я просто знал где ее нужно ставить. Думаю, что те, кто ее проектировал, все варианты рассмотрели и выбрали лучший. Место же я точно знал просто потому что ее видел "живьем", когда в школе мы ездили на экскурсию в Питер — ее очень хорошо с моста видно и я ее запомнил потому, что она (в отличие от всех прочих виденных мной гидростанций) располагалась не поперек реки, а почти что вдоль. Мост же тут уже был...
Император думал над моим предложением очень недолго: к концу аудиенции, длившейся от силы полчаса, секретарь ознакомил меня с готовым указом о строительстве станции. Честно говоря, мне стало немножко грустновато: на проектирование станции отводился год и еще "не более двух лет" на собственно строительство. Вдобавок и расходы на выкуп затопляемых земель возлагался опять же на меня — правда, по фиксированной цене в тридцать пять рублей за десятину. Хотя на это можно было внимания и вовсе не обращать: помню, как я истерически хохотал, прочитав в Википедии, что водохранилище площадью в два километра затопило десять тысяч гектаров сельхозугодий. Ну ошиблись "зеленые писы" на два порядка, но в главном-то они правы — ведь затопили? По моим прикидкам — где-то с сотню гектаров, а выкупить сотню десятин я смогу и из карманных денег. Но вот что с проектом делать?
Императорские указы, однако, было принято публиковать в газетах — кроме секретных, конечно. Поэтому я даже из Петербурга уехать не успел, как ко мне примчался инженер со странной фамилией (голландской, как оказалось) Графтио. Невысокий, несколько суетливый инженер сообщим мне, что проект ГЭС на Волхове он составил уже четыре года назад и был бы рад предложить свои услуги в случае, если проект этот будет мне хоть как-то интересен. Ну а когда он показал мне эскизы, стало понятно что именно он и был (в моем прошлом будущем) автором станции: даже в наброске угадывался виденный мной главный корпус — ну и расположение станции поперек течения служило подтверждением. Вот только его проект был сделан под американские генераторы огромной мощности в два с лишним мегаватта...
Генрих Осипович за год проект полностью переработал под новые, десятимегаваттные генераторы. А я — построил в районе будущей станции очередной "рабочий городок" и завод, на котором должны будут делаться турбины. Про турбины Графтио тоже кое-что знал, и знал довольно много — но сам спроектировать их не брался. Но он так же знал, что турбин такой мощности никто в мире еще не делал (да и не собирался делать) и предложил поначалу заказать из либо в той же Америке, либо — что считал предпочтительным — в Швеции. Однако у меня было свое мнение и свои идеи, которые "проклятым буржуинам" передавать не стоило (например, делать турбины из нержавейки, которой тоже пока нигде, кроме как у меня, не было) — и выручка заводов Форда почти целиком потекла на берега Волхова.
Оно и понятно: только кузнечный цех, с паровым молотом, на котором ковались заготовки весом в сто двадцать тонн, обошелся мне больше миллиона рублей. А в токарном цехе один-единственный станок, на котором эти заготовки должны были точиться, стоил еще больше. Но Евгений Иванович — хотя и обозвал меня при получении техзадания "психом" и еще некоторыми словами, токарный станок этот построил. И — карусельный станок, на котором можно было обрабатывать детали диаметром до двенадцати метров. Правда, двенадцать метров оказалось не нужно, вся турбина получилась диаметром пять с небольшим метров — вместе с лопастями, которые вообще отдельно делались, но станок оказался все равно очень востребован: на нем Африканыч изготовил корпуса статоров своих новых генераторов. Старые-то он делал в расчете на три тысячи оборотов, двухполюсные — и длинные, но тонкие: двадцатимегаваттник в диаметре был вообще около трех метров. Как и шестимегаваттник — просто на самом деле больший и состоял из трех генераторов на одной оси. А тут турбина крутилась в двадцать раз медленнее — и полюсов у него было в двадцать раз больше, поэтому для размещения всего этого хозяйства потребовался статор диаметром поболее десяти метров.
Так что новый генератор Африканыч сконструировал практически с нуля, а благодаря новому станку зазор у него между статором и ротором получился меньше миллиметра, благодаря чему то ли КПД генератора поднялся, то ли еще что-то в этом роде — но стало "хорошо". Должно было стать — сборка агрегата планировалась в июле. А пока завершалось строительство самой станции — и плотины, и корпуса с генераторами. Мне все это было жутко интересно, и в апреле я решил временно перебраться на Волхов, тем более что там строился еще один завод, алюминиевый.
Город Запорожье получился очень красивый, Федор Чернов выстроил его еще более элегантным, что ли, чем рабочий городок в Званке, где строилась ГЭС и работал гидротурбинный завод. А алюминиевый завод строился именно в Запорожье, в семи верстах от плотины: тут удалось под шумок по поводу "затопляемых угодий" прикупить у местных крестьян пару сотен десятин земли. Я приехал не просто так: по моему личному проекту от ГЭС до Запорожского алюминиевого завода строилась ЛЭП. То есть не сама ЛЭП — линию на семьдесят пять киловольт спроектировал все же Генрих Осипович. Но я спроектировал некоторые опоры для этой ЛЭП: где-то в интернете я давно видел то ли фотографии, то ли картинки забавных опор и теперь воздвигал их в виде различных зверей. Не очень рационально, но красиво: от Запорожья вниз вдоль реки поднялись три вставших на задние лапы медведя, олень и заяц с обвисшими ушами. Мне оставалось придумать еще персонажей для четырех опор — остальные все же были обычными "шуховскими" башнями (на них, как я понял, металла уходит меньше чем на любые другие). Время до пуска электростанции оставалось еще много, я решил додумать дизайн следующих вышек уже дома и стал собираться в дорогу. Но выехать я не успел.
Мышку убили утром двадцать восьмого мая. В Москве, где она вела переговоры о покупке Ярославско-Костромского земельного банка. В банке этом поднакопилось много очень "плохих" кредитов почти на шестнадцать миллионов рублей (при уставном капитале в двадцать) — и семь с половиной из них были кредитами, взятыми под залог Кыштымского горного округа. А у меня металла не хватало, вдобавок под Кыштымом было огромное месторождение каолина, в округе располагалось богатое месторождение медной руды — и было решено, раз уж кредит хозяевам возвращать нечем, округ прибрать к рукам.
В банке к предложению о смене собственника отнеслись положительно, тем более что Мышка предлагала просто увеличить капитал банка в два с половиной раза и прежние акционеры практически ничего не теряли. Даже приобретали: одно дело — акции почти что банкрота, и совершенно другое — акции резко растущего банка. Но, похоже, кто-то этого очень не хотел...
Свешников прилетел за мной в Запорожье на резервном самолете после обеда. А поздним вечером мы с Мышкой прилетели в Царицын. По дороге я непрестанно думал о том, кто и зачем совершил это злодеяние, но никакого более или менее разумного объяснения не придумал. Ведь ее даже не ограбили, а просто ткнули ножом в сердце на выходе из гостиницы...
На столе в гостиной я обнаружил записку, приколотую к вырванному листку от календаря от двадцать шестого мая. Рядом с запиской стояли шесть бутылок шампанского, а на листе бумаги было написано: "Саша, мы отпразднуем этот день позже, когда ты и я вернемся в город. Надо будет пригласить и Камиллу с Марией, как тогда, когда ты стал миллионщиком. Но все с сегодняшнего ты уже не миллионщик, а миллиардщик — так что бутылочку можешь выпить, не дожидаясь меня. А я приеду через день-два, как закончу дела в Москве". Но вернулась Мышка домой немного раньше, чем ожидала...
На похороны собрались все мои "старые" инженеры, знавшие Марию Иннокентьевну еще до того, как она стала моей женой. И Архангельские прилетели из Твери, причем Илья поначалу примчался на Ходынку и хотел просто скупить все билеты на самолет, а затем вместо Питера лететь на нем в Царицын. Но Свешников, конечно же, привез их без таких извращений.
Отпели Мышку в сияющей белизной церкви рабочего городка. Вообще-то кладбище (а куда без него, и в городке люди были не вечными) располагалось где-то в полукилометре от церкви. Но ее похоронили на небольшом огороженном мраморным забором погосте, который отец Питирим устроил в позапрошлом году сразу за церковным двором. Пока что там была всего одна могила — Водянинова, Кирилл Константинович тогда сказал, что здесь будут покоиться самые достойные люди прихода. И вот теперь Сергею Игнатьевичу стало не так одиноко...
Ночью, когда я сидел на кухне и снова пытался понять, что же произошло, входная дверь, скрипнув, открылась и на пороге появилась Камилла.
— Саша, я понимаю, что прозвучит это дико, но хорошо что ты не спишь. Пойдем со мной.
— Куда? Камилла, мне сейчас хреново, но все же лучше я побуду один.
— Ты не понял. Тебе еще не хреново, так что вставай и пойдем.
— Куда?
— Да ко мне, всего лишь на три этажа вверх.
Когда мы поднялись, я поначалу не совсем понял, что же произошло. В квартире горели все лампы, в гостиной на полу валялся разбитый стакан, а Юра развалился в кресле и спокойно на все это взирал...
— Он был влюблен в Мышку. И на мне женился чтобы чаще ее видеть. Мне он об этом в прошлом году признался. Ну и вот...
— Что это? — я еще не осознал увиденного.
— Рицин. Утащил в лаборатории, лаборантки сказали, что он сегодня туда приходил после похорон. Я уже проверила — у меня в сейфе оставалось два грамма с тех пор, когда я нейтрализатор делала, а теперь там пусто. А он про рицин знал...
— Но...
— Мне твоя помощь нужна. Два грамма — это слишком много, при вскрытии Ястребцев обязательно найдет. Подержи его, я волью нейтрализатор.
— Камилла!
Она посмотрела на меня очень грустными глазами:
— Самоубийц хоронят за оградой. А любовь свою я оплакала еще прошлой зимой. Но все равно он был очень хороший человек — так путь хоть сейчас он ляжет рядом с той, кого любил больше жизни...
Официально Юрий Феоктистович скончался от удара. Ястребцев был хорошим врачом, но Камилла была гениальным химиком. Мы с Камиллой больше о случившемся никогда не говорили, а через месяц она спокойно сообщила мне, что решила принять предложение из Геттингена — премию Нобеля она не получила, но несколько университетов Германии и Франции предлагали ей сторудничество. И лишь однажды, в конце уже тысяча девятьсот восьмого года, на скромном рождественском ужине, когда Дарья отправилась спать, приехавшая в гости Камилла, о чем-то вспомнив, сказала:
— Наверное всем было бы лучше, если бы тогда я не Марию тебе сосватала, а сама в жены к тебе напросилась. Я же даже хотела — но увидела в ту новогоднюю ночь ее платье на пороге твоей спальни, и с тех пор запретила себе даже думать об этом. Ну а теперь-то что уж об этом говорить...
Линоров за расследование этого убийства взялся очень рьяно. Через знакомых в московской полиции он распространил в криминальной среде информацию, что за живого исполнителя будет выплачено пятьдесят тысяч. Но только за живого и способного говорить. И уже через двое суток подонок был ему привезен. Деталями я не интересовался — отставной жандарм был достаточно умен и проницателен, чтобы самому представлять допустимые границы своих полномочий, прикрываясь моим именем и финансами. Для того, чтобы размотать всю цепочку, Евгению Алексеевичу понадобилось почти три месяца, но в конце августа он принес мне "отчет о проделанной работе".
В списке "причастных" я увидел две знакомые фамилии. И первой знакомой была фамилия Уркварт. Эту фамилию я много раз слышал от Ильи Архангельского — Том Уркварт был не так давно начальником Грязе-Царицынской железной дороги. Правда тут имя было другое — Лесли, и Линоров уточнил, что имя принадлежит племяннику бывшего железнодорожного босса. Несколько лет назад он захватил контроль над почти половиной нефтяных скважин в Баку, но довел людей до такого состояния, что год назад его там чуть не пристрелили. Волнения в Баку пришлось "успокаивать" войскам, англичане в полном составе город покинули. После подавления восстания Уркварт в Баку не вернулся — побоялся, что дострелят. И решил заняться другим бизнесом.
Его компания предложила Ярославско-Костромскому банку выкупить закладную на Кыштым, и до вмешательства Мышки банк был готов согласиться — настолько готов, что вопрос о продаже Кыштыма англичанам рассматривался уже в Горном комитете. А через две недели после того, как Мышки не стало, Уркварт выкупил Кыштым у прежних владельцев...
Второе имя принадлежало директору Кыштымского завода Александру Фомичу Эвансу. Британскому подданному, сорокатрехлетнему "приемному сыну" пятидесятипятилетнего управляющего Горным округом. Успешно доведшему Кыштымские заводы до фактического банкротства и подготовившего фактически продажу округа своим соотечественникам. Мышка в докладной записке, составляемой для меня (так и не законченной) отмечала, что семимиллионный кредит, взятый на "развитие Кыштымских заводов" был, по всей видимости, почти полностью разворован руководством округа и завода: сумма, вдвое большая, нежели затраты французов на строительство завода в Царицыне, была потрачена на ремонт нескольких доменных печей, построенных еще в тридцатых годах прошлого века, и "улучшение" полудюжины горнов, в которых делалась сталь по технологиям восемнадцатого века. Сразу же после продажи округа англичанам Эванс убыл в Британию (где никогда не был раньше — он и родился на Урале) и купил весьма недешевое поместье.
Вот так, все оказалось объяснимо: "ничего личного, просто бизнес". Что же для меня, то тут выходит наоборот: никакого бизнеса, только личные чувства. У Евгения Алексеевича был лишь один вопрос ко мне — хочу ли я сначала увидеть упомянутых господ? Но желания такого у меня не возникло...
