Что до Конго, так она дождя не любит, и потому стихи про него читает, мягко говоря, с выражением. Я даже поежился и поспешно перевел внимание на сестру блондинки, ту самую Хиэй.
Хиэй, буквально со слезами на глазах, декламировала Уайльда, “Балладу Редингской тюрьмы":
“Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один — жестокостью, другой -
Отравою похвал..."
И все четыре безбашенные оторвы-ударницы: Миоко, Ашигара, Нати, Хагура — всхлипывая, утирались рушниками. С вышитыми незалежными красными петухами.
Хьюга, все в том же безукоризненном наряде молодого гения, заливала горе венгерским, пятная тревожным алым цветом белый “докторский" халат.
Направился было я к безутешным красавицам с понятной целью... Слезы утереть, кто не понял... Да начал сон таять, блекнуть, пока не исчез вовсе.
Казалось бы, что за горе найти девушку матросу-то краснофлотцу? А нет, и некогда, и, самое жуткое, неинтересно. У мужиков очень простой механизм в основе: нет чувства победы, значит, желания тоже нет. Не встает посреди боя или там в засаде, или вообще в непонятной ситуации, когда ничего еще не решено, и неизвестно, в чью сторону повернет. Кто посреди схватки на бабу лез, тот копье в спину и получил, и потомства не оставил. Выжили только те, которые разделяли: делу время, “а девушки потом". Я-то до сих пор срабатывания установки жду. Не до грибов!
А во сне пресс обязанностей исчезает. Ясно же, что понарошку все, и беспокоиться ни о чем не нужно.
Ну, и что должно присниться моряку, который девять лет мог тарабанить одну только гидру капитализма? Не, так-то дырок много — да все с во-от какими зубами! К тому же, люди осведомленные говорят, что гидра, вообще-то, доминатус, а меня садомазохизм никогда не привлекал. Я все-таки натурал.
Ну, насколько может быть натуралом непредставимая двойная звезда из психики попаданца и огромной, непознаваемой то ли психики, то ли киберсистемы линкора, ядра квантовой сети. Начать хотя бы с того, что к попаданцам нормальные люди не приходят, нормальные в жизни хорошо устроены, незачем им приключений искать.
Что же до квантовой сети, то коготок увяз — всей птичке пропасть. Конечно, каждый прошедший год улучшал мои отношения с квантовой половиной. Те же сведения с миллионов нанодатчиков по всей Москве уже собирались в более-менее картинку. Пусть кривую и глуховатую, но в узкие места всегда можно было направить агента. Посланник мой чаще всего знал, что ищет, где, и кто его там ждет. Потому и сам оставался цел, и нужный вопрос выяснял намного быстрее, чем если бы тыкался наугад.
Жаль только, что “намного быстрее" — это, в лучшем случае, на следующий день. Через долгие-долгие восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд, а не мгновенно, вневременно, как я привык получать сведения от хронотентакля из глубин квантовой сети.
Вообще-то в сети — там, в будущем! — что-то менялось. Менялось глубоко, сильно, всесторонне. Но вот описать это хотя бы себе я даже набора понятий не имел. Функция от одной переменной — линия. От пары — поверхность.
А если от восьмидесяти переменных, больше половины которых — вероятности событий? Это фигура? Последовательность множеств? Упорядоченный кортеж или несортированая матрица? Как это вообще развернуть на человеческий мозг?
Мозгу привычные ориентиры нужны. Хотя бы аналогии, хотя они и врут, разумеется. Шредингер не дурак был, нет! Вот кто бы стал сочувствовать раку-богомолу? Тому, который шестнадцать цветов различает, впятеро больше человека. Мало того, чертов ротоногий еще и бьет клешней со скоростью поезда, кавитационные пузыри создает, ударной волной мелкую рыбешку глушит. У-у-у, тварь хитиновая, кракозябра, подохни во имя науки!
А Кот Шредингера это уже мировой, всепланетный символ чего-то неизвестного. Пандора-плюс-плюс, как бы. Но пушистый и потому милый.
Так что соваться во взбаламученную сеть с неуклюжими попытками найти там, на сто лет вперед, ядра Туманного Флота, еще и ковыряться в них, прописывая характеры... Нафиг, нафиг! Ладно, если Конго вслух Есенина прочтет, а если, к примеру, Маяковского? Или, того хуже, Тихонова? "Приказ исполнен, спасенных нет. Гвозди бы делать из этих людей. Л-люди! Пригодны лишь для гвоздей"... Здесь мне и жопа крышечкой.
Насколько я понимаю свою квантовую часть, в будущее можно направить некоторый информационный пакет. Набор директив. Но информационный, а не эмоциональный. И посылка такая удастся один раз. А почему не два — к терапевту! В смысле, к Эйнштейну и Планку.
Так что лучше поспать, пока еще можно. Сон химеры из человека и квантовой сети сам по себе развлечение то еще. Вроде как есть у тебя кибернетический протез с искуственным интеллектом, и вот он говорит: сюда не ходи! Ага, думаешь ты, снег башка попадет. И торопишься мимо. А там, например, суженая твоя напрасно алые паруса высматривает. Но искуственный интеллект протеза давным-давно запомнил твои слезы в жилетку, что-де: “все зло в мире от баб!" Вот, хозяин, сам погляди!
Поглядел я, и приснился мне казачий сотник, и знал я его фамилию: Наливкин. В семнадцатом году стал Наливкин председателем Туркестанского комитета временного правительства. Как начали мы обсуждать меры по Туркестану, то всплывала не раз на Совнаркоме фамилия бывшего вице-губернатора Ферганы, теперешнего депутата “от нетуземных народов". Седой старик с расчесанной на два клина бородой полувеком прежде был “павлон", блестящий выпускник Павловского училища. Вместо Измайловского гвардейского полка попросился в Хиву служить, и воевал храбро. Женился на лучшей невесте Саратовской губернии, не побоявшейся приехать к мужу в Ташкент. Отчего кладет он шашку в сторону, отчего снимает кобуру?
В дыму и пыли гнал сотник отступающих узбеков, крестил шашкой — или ты успеешь ударить, или в тебя хлопнет из пыльной тучи прадедовский карамультук... А на жаре полфунта дроби в кишках воспаляются живо; паршивая смерть от раны в живот, мучительная. Гонишь узбека — гони, не давай ни минуты прикладываться и заряжать!
Рубанул по темной фигуре в клубах пыли, да и положил на месте мальчишку десяти-двенадцати лет, который черт знает, что там делал при войске.
В наши времена кто же беспокоится о пацане, торгующем жопой при чурках. Но времена отличаются не количеством танков и не частотой расстановки заклепок, а отношением и поступком. Ушел сотник Наливкин в гражданскую службу, а службы не умел вовсе, и только жена подсказала выход. Продали кольца, продали приданое, купили участок и дом. Холодную туземную саклю, в которой прожили шесть лет, и дети Наливкиных услышали русскую речь только по достижении школьного возраста, потому что на весь огромный Наманганский уезд русских семей обитало три. Один, два, три — это не опечатка от слова “тридцать" или “триста". Это три семьи на сотни километров жары, чуждой речи, неприятных обычаев... И единственная русская школа при Ташкентском гарнизоне, а вокруг все еще война с Кокандским Ханством, с Бухарой, с Хивой...
Жили Наливкины обычными декханами, мотыжили землю, слушали перебранки соседей. Вели дневник, и по их-то запискам, оформленным, изданным, награжденным Большой золотой медалью русского географического общества, до сих пор изучается этнография оседлых узбеков, тех, что гордые кочевники называли “сар-ыт", “желтая собака", сарт. И сам Лев Гумилев, автор теории пассионарности, позже учил узбекский по их, Наливкинским, словарям. Других русско-узбекских словарей очень долго попросту не было!
Затем выправился душой казачий сотник. Благодаря исключительному знанию обоих миров — туземного декханского и русского имперского, на стыке которых оказался, как на лезвии — сделал в Туркестане стремительную карьеру. Местные уважительно звали его “домулла", то есть наставник. Неместные скрипели зубами, ибо характер у сотника сохранился казачий, и взятку он мог просителю не только запихнуть, но и шомполом утрамбовать, а большого начальника из самой столицы легко послать по следам Пржевальского, только без лошади. Но в те годы не существовало в Туркестане человека, сведущего в обычаях и жизни населения лучше Наливкиных, а потому до вице-губернатора сотник дослужился, и в оставку вышел чином уже генеральским.
На пенсии же избрали его, по всем известной честности, во временное правительство. А там он уже сам, при помощи все того же характера, рассорился и с красными, и с белыми. И замкнулось кольцо, и ударился дед в бега... Где же любовь?
Любовь — девочка Маша из Саратова, мечтавшая поездить по миру, посмотреть Париж и Рим, любившая музыку и театр, но мужа все-таки больше. Жизнь так и не сумела сделать ее ни нытиком, ни истеричкой, отравляющей существование окружающим, а уж, казалось бы, как судьба старалась! Мария не потребовала от мужа оставить избранный путь, перебраться куда полегче и поспокойней. Бабушка Мария отошла в своем доме, тихо и мирно, в кругу безутешного потомства, в тот самый ноябрь, когда в домах-колодцах Петрограда еще отражался выстрел “Авроры", а похоронили бабушку на Ташкентском православном кладбище.
Снилась мне фуражка казачья на шлифованом камне, а под фуражкой записка: “В смерти моей прошу никого не винить" — и еще что-то, про “вместе в горе и в радости", и, спиной к надгробию, сидел старик с расчесанной надвое бородой, и остывший уже револьвер его затягивало вездесущим азиатским тонким песком, и через много лет память о сотнике и любви его попала в книги Нестерова, где и обнаружил ее мой поисковик...
Вот она любовь, хозяин, вот они, настоящие-то попаданцы. Хочешь такого, али не выдержит сердечко заячье, как-нибудь перебьешься сексом да гаремом?
Снилась мне Фудзи в снегах, и ревели сирены над городом у ее подножия. Чеканили слова развешанные повсюду динамики: “В Особом Регионе Токио-три объявлено чрезвычайное положение!" Из-за горы задом наперед спасались от неведомой пока напасти конвертопланы с буквами UN, яростно отстреливаясь. Вышла, наконец, из-за склонов инопланетная напасть: “две руки, две ноги, посередине сволочь", точно как в той, чужой жизни. И спокойно, с удовольствием от простой, привычной для попаданца работы, я наводил перекрестие дальномера на середину фантасмагорической твари. Девять восемнадцатидюймовых со спец-БЧ, и это я еще про ракеты не заикаюсь... Чем плохо?
Тем, что я бы и там нашел, куда жало всунуть. Никак у меня не получается смирно лежать. Гроб надо заказывать с ремнями безопасности, а то мало ли... Взорвался неподалеку шильный завод, и не сдюжили доктора извлечь из юного организма застрявший образец его продукции. Дескать, сильно уж близко к жизненно важным органам шило засело. К счастью, для здоровья оно неопасно. К сожалению, неполезно. На спине смирно не улежишь, на ягодицах ровно не усидишь... Не спас карантин, диагноз “весна".
Тогда приснилась весна, и на Марсе яблони цвели. За белой пеной возносились над выжженым летным полем космодрома Олимпия стройные блистающие корпуса, окутанные голубоватым сиянием “нулевого элемента". И фигуристая Джейн Шепард в обнимку с тростинкой-аватарой “Нормандии" SR1, улыбаясь, махала руками на камеру. Да, здесь Туманный Флот вышел в космос. И аватары имели не морские корабли, но межзвездные. А вот что я там делал? Не успел досмотреть, сон опять утратил краски, застыл отпечатком дождя на стекле, истаял осевшим дыханием.
Надо мной медленно, плавно, незаметно для обычного человека, покачивался снежно-стерильный подволок жилого блока линкора “Советский Союз". Часы на стене изображали восемь утра. Чувство времени — то самое, что я так долго взращивал в квантовой сети и вот, наконец, взрастил — исправно сообщало дату. Двадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцатого года. Чувство пространства, успешно переложив циферки координат на человеческие мерки, докладывало, что мы в Английском Канале, сиречь, проливе Ла-Манш. Справа на траверзе Дувр, слева и чуть поодаль Дюнкерк. Ясно, видимость отличная, волнение четыре балла, ветер северный, девять-одиннадцать метров, порывами до двадцати. Состояние пациента в медицинском блоке наконец-то пришло в норму.
Какого черта я в Ла-Манше?
Почему тридцатый год? Я что, снова квантовую физику почитать взял на сон грядущий?
Что еще за пациент в медблоке? Откуда? Кто?
Тут я вспомнил все.
Совсем все.
Выругался громко, витиевато, напрасно пытаясь избыть стыд и огорчение. Резко выдохнул и пошел одеваться.
* * *
Одеться удалось на удивление легко. Не сразу он понял, что теперь левая рука, давным-давно переломанная пролеткой и с тех пор не очень-то послушная, заработала как новая. Подобрал чистую одежду, поморщился в усы при виде нагана и трех приготовленных скорозарядников — на столике, под сеткой, чтобы не сползло при качке.
Стало быть, на корабле?
Но помещение ничем не напоминало знакомые по визитам стальные потроха крейсеров и царских дредноутов. Глухие стены, обильно уставленные медицинскими приборами, колбами да никелированными резаками всевозможных форм на остекленных полках. Коробки, мерцающие россыпью зеленых и желтых огней. Редкие участки, свободные от машинерии, вместо дерева обшиты гладким, на ощупь теплым, светлых оттенков, металлом без единой заклепки.
Сам свет — белый, яркий, неживой — льется из прямоугольных кусков потолка... Моряки, кажется, потолок называют по-своему: “подволок". Порог у них “комингс", и высокий, чтобы вода не заплескивала под герметичные двери. А тут обычная комната, и дверь обычная. Разве только сдвижная, как в кино “Подвиг разведчика", где ротмистр Бестужев посреди Токио рубился на шашках с местными чернолицыми абреками, кузнечиком перемахивал черепичные крыши... У тех абреков тоже имелось особое название, только сейчас упорно не шло на ум... А потом ротмистр, выбравший все же после революции в Россию не возвращаться, стоял на диких зеленых скалах, вглядывался в садящееся над русским берегом солнце и пел душевынимающе: “Я в весеннем лесу пил березовый сок..."
Вздохнув, он осмотрел патроны в скорозарядниках: на вид нетронуты, но кто знает, не подпорчена ли начинка? Зарядил один барабан, защелкнул и привычно сунул за голенище, в нарочно для того пришитый кармашек.
Тут мозг, наконец, включился, и все неважное вылетело из головы.
Словно бы отвечая на невысказанный вопрос, прямо на полу вспыхнула зеленая каракатица из нескольких стрелок, указывающих на уборную, выход и что-то еще.
В уборной оказались вполне привычные приборы, только жутко-стерильно чистые на вид. Неужели эпидемия? Что иное может вынудить к настолько тщательной уборке? И где экипаж, где доктор диковинного лазарета?
Если же доктор попросту не нужен, то...
То не просто на корабле. На том самом Алом Линкоре, о факте существования коего спорили на квартирах горячо, тайно, долго — до самого двадцать седьмого, когда “мальчики Фрунзе" добрались, наконец, до Фиуме всерьез. И добытую ими киноленту подтвердил Иностранный отдел Агранова.
