Через полгода я случайно узнал, что директором Кыштыских заводов стал другой господин со знакомой фамилией, некто Герберт Гувер. Откуда я помню эту фамилию, я так и не вспомнил, но Алчевский, уточнив, сообщил: какой-то американец, инженер. Может, я его в Филадельфии встретил? К Уркварту вроде бы прямого отношения не имеет, хотя вроде бы и был совладельцем урквартовской Англо-Сибирской компании. Впрочем, акционеров в ней было много — и наверняка большинство из них не имело понятия, как руководители оной привыкли вести свои дела.
Ну а я понял, что самостоятельно свои дела я веду более чем хреново. Весной тысяча девятьсот восьмого года Русский Городской, не руководимый более Мышкиной железной рукой, принес мне шесть миллионов убытка — и я со спокойной душой продал его Волжско-Камскому банку. Шесть миллионов операционных убытков — это много, но за то время, пока им руководила Мышка, банк стал намного дороже, чем цена, выплаченная за все его отделения. Так что у меня образовалось сразу сто десять миллионов свободных средств. Очень кстати образовалось, потому как моя автотракторная промышленность (как и вся прочая) доходность резко снизила. Правда, о том, откуда у Волжско-Камского банка взялось столько свободных денег, я узнал сильно позже.
Англичане, как оказалось, не зря запретили импорт тракторов и автомобилей: британские инженеры сначала почти полностью передрали мои моторы, как керосиновые, так и бензиновые — а затем, наладив массовый выпуск тракторов и грузовиков, начали заваливать Европу и дешевыми легковыми автомобилями. В результате британской "автотракторной экспансии" теперь поставляемый в Европу трактор приносил мне всего пару сотен рублей прибыли — и хорошо, если за год объем поставок превысит тридцать тысяч машин.
Майбах же, потерпев поражение на автомобильном рынке, переключился на тяжелые мотоциклы — и теперь его машины более чем успешно конкурировали с ирбитскими уже на американском рынке. Впрочем, пока что за океаном основная борьбы шла между "Уралами" и "Индианами" — эта марка в США появилась еще в тысяча девятьсот втором и смогла адаптироваться. "Урал" еще не проиграл, в год продавалось около двадцати тысяч машин — но столько же продавалось и два года назад, а продажи "Индиан" выросли с пяти тысяч до пятидесяти.
Нет, все мои заводы все еще оставались прибыльными, просто размер прибыли все больше приближался к мировому "стандарту" в пятнадцать процентов годовых. В принципе, тоже неплохо, вот только император в дополнение к "железнодорожному" налогу повесил на меня и "автомобильный", причем "в натуре": теперь пять тысяч грузовиков ежегодно мне предстояло передавать Армии. Бесплатно передавать, так что пришлось от очень затратных проектов отказаться. Почти ото всех.
Графтио, закончив строительство Волховской ГЭС, предложил построить еще парочку по тому же принципу — то есть на реках без годовых скачков стока. Таких рек немного, но они есть — и текут они, как правило, из озера в озеро или из озера в море. Но на Неве ГЭС было строить бессмысленно — перепад уровней мал, так что новая ГЭС должна была появиться на Свири, за порогами, как и на Волхове. Поскольку заводы по производству всего необходимого, включая мощные гидротурбины, уже работали и строить хоть какие-то ГЭС было просто необходимо, я согласился на этот проект. Какая разница, где строить? А уж если недалеко от алюминиевого завода, то на Свири выглядит лучше, чем где-нибудь на Урале — тем более Урал теперь практически весь принадлежал англичанам и французам.
Как, впрочем, и Баку с Грозным: из "русских" нефтедобытчиков там остался лишь один, да и то по фамилии Манташьянц. Конечно, на национальность мне было бы плевать — но мало того, что цена мазута выросла за три года втрое, так его еще и не купить было: массовый переход морского флота на мазутные котлы привел к тому, что большая часть его теперь отправлялась вслед за керосином за рубеж. У меня, конечно, была своя нефтедобыча — но возить мазут с Сахалина...
С Сахалина возился теперь почти исключительно бензин — в Америку. Спрос на высокооктановый бензин постоянно рос, а Сережа Лебедев, изменив схему крекинга, обеспечил выход низкокипящих продуктов на уровне почти восьмидесяти процентов. И теперь тридцать шесть танкеров таскали бензин (и керосин) в Калифорнию с завода, построенного рядом с Корсаковским постом. Танкеры там же, в Калифорнии, и построены были — в Феодосии у Березина суда больше пяти тысяч тонн просто не влезали на стапели, а танкеры были по восемнадцать тысяч каждый. Правда, трудились на Сахалине и березинские танкеры тоже: два из них перевозили бензин во Владивосток, откуда через Хабаровск он доставлялся в приамурские деревни...
Третий возил продукцию в Японию. Всего через год после войны оставшиеся буквально без штанов японцы стали целыми деревнями наниматься на сахалинские стройки. Платили им мало, рублей по двадцать в месяц платилось на постройке железных дорог или на шахтах — но сотня человек за пару-тройку месяцев легко набирали пять тысяч на покупку небольшого рыболовецкого суденышка с "газовским" бензиновым мотором. Стальная сварная лоханка Владивостокской верфи, да еще с лавсановым неводом (двести рублей) могла в одиночку эту "целую деревню" полностью обеспечить рыбой — так что дорога от Охи до Корсаковского завода была закончена через год.
Когда же японцы обнаружили, что и рыбные консервы в Америке пользуются повышенным спросом, на линию Корсаков-Аомори вышли и четыре Березинских угольщика — японцам было нужно много топлива для изготовления стеклотары. Во Владивосток уголь доставляло только два судна...
То, что буржуины активно пользуются "плодами моего гения", меня нисколько не удивляло: и промышленный потенциал, и научный у них был куда как выше российского. Из всего набора "моих" изобретений в Европе и Америке никто не украл лишь мотороллеры — но лишь потому, что пока не смогли повторить ремень для клиноременной передачи. А прибыли с мотороллеров было немного. И еще почему-то не началось массовое производство самолетов. То есть энтузиастов было хоть отбавляй — но строили энтузиасты лишь деревянно-тряпочные "этажерки".
Впрочем и тут попытки кражи технологий были, только смешные и неудачные. Например, у самолетов, летающих из Москвы в Питер крылья над стойками шасси все были исцарапаны, я уже про двери не говорю...
Повторить Забелинские моторы англичане не смогли, но соорудили довольно приличный двенадцатицилиндровик мощностью под двести сил. Алюминиевый, но со стальными цилиндрами. И попытались (разведка донеслаT) повторить "Пчелку". Тоже алюминиевую. Вот только она развалилась при первом же полете: алюминий — очень мягкий металл.
Это дюраль прочный, и силумин прочный, но почему-то оба сплава очень легко окисляются. Я про это знал: у бабушкиного парничка с дюралевым каркасом воткнутые в землю "ножки" переломились у земли лет через пять — хотя парничок просто так стоял и никуда не летал. А другой, самодельный, из уже чисто алюминиевых трубок (с оболочки какого-то кабеля), на моей памяти простоял лет десять и никаких следов коррозии я не видел. И когда Свешников стал "изобретать алюминиевый самолет", информацией поделился. Ну а Веня Комаров ее — информацию — воспринял, переработал — и придумал какой-то хитрый способ плакирования готовых дюралевых деталей чистым алюминием. Слой чистого металла правда получался толстоват, чуть ли не полмиллиметра. Вот его-то, видать, британские шпионы и сцарапывали в надежде понять из чего же "Пчелки" сделаны. Поэтому и результат получился... соответствующий.
Так что пока "мировая авиация" делала что-то напоминающая "По-2", разве что размером поменьше: самым распространенным мотором нынешних авиалюбителей был сдвоенный двигатель Ирбитского мотозавода. Больше объединить не получалось, потому что третий ряд уже начинал перегреваться. А "звезду" изготовить пока так никто и не смог. В общем-то, конструкция простая — но была там небольшая "технологическая тонкость": в нижних цилиндрах масло перегревалось и загоралось. Поскольку происходило это далеко не сразу, конструкторы таких моторов — они же пилоты-фанатики — поделиться опытом не успевали, и их преемники снова наступали на те же грабли.
Но это было все, что пока делалось только в России. Ну еще каким-то чудом завод Саши Антоневича умудрялся сохранять "инкогнито". Правда у "чуда" были имя и фамилия: Евгений Линоров, обеспечивший такой режим секретности, что у иностранных шпионов пока не было возможности просто узнать о существовании этого завода. А откуда в России вдруг появилось много селитры, знали все: добычу ее с "селитряных земель" в Саратовской губернии вели еще при Петре Первом, просто "русский миллиардер" где-то выстроил завод по получению калийной селитры из натриевой. Дорогой процесс, ну да он своими заскоками давно известен, так что неинтересно это... а сколько ее там, этой селитры — неизвестно, он же сам ее всю и потребляет.
Вот так и получилось: "мировая общественность" вовсю пользовалась тем, что "придумал этот русский" и искренне считала меня "сумасшедшим изобретателем". Вот только этот сумасшедший давненько ничего уже не "изобретал" — не до того было. Моему концерну элементарно не хватало денег просто на поддержку всего того, что уже было создано. И не только денег.
"Продмет" — "русский" синдикат, практически полностью контролирующий выпуск чугуна и стали в России (и почти полностью принадлежащий бельгийцам и французам — даже правление синдиката размещалось в Париже) мало того что чуть ли не вдвое поднял цены на сталь, так еще и "обеспечивал" ее острую нехватку: уже более двух третей потребляемого Россией металла ввозилось из-за рубежа. А нарастить собственный выпуск было невозможно потому, что поставки почти всего коксующегося угля в России контролировал другой синдикат — "Продуголь". Благодаря тому, что в свое время удалось приобрести пару шахт на Дону, мой Саратовский завод все же работал — но вот увеличить его мощность было нереально. Как нереально было и привезти на него уголь из Сибири: "Продуголь" контролировал не только добычу, но и перевозку угля. Можно было, конечно, построить металлургический завод где-нибудь в Дальнем Востоке — на Йессо железная руда все же была — но металл-то нужен не в Сибири.
Так что все, что мне оставалось делать — это строить новые электростанции. Я и строил — гидростанцию на Свири, затем — на Чусовой, а Генрих Осипович уже спроектировал несколько электростанций на Иртыше. Угольные станции были построены в Туле, Твери, Казани и, конечно же, под Калугой, в Воротынске — и я постоянно мотался по всем этим стройкам. И не только по ним — с Вильямом Фордом мы спроектировали и наладили выпуск двенадцатитонного карьерного самосвала (в России такой оказалось просто негде и некому делать). Сплавал я и в далекий Уругвай, где теперь работала большая "семенная станция". Дома же, в Царицыне я почти не бывал — тамекому было меня ждать: Камилла, по слухам, успешно строила карьеру академического ученого в Нижней Саксонии; Вася с Машкой — после того, как Марию приняли, наконец, в университет, переехали в Москву. Дома оставалась лишь Дарья — но даже ее пироги что-то перестали меня привлекать.
Глава 40
Лишь осенью тысяча девятьсот двенадцатого года я снова оказался в знакомой квартирке на втором этаже моего первого "инженерного дома". Потому что возникла проблема, которую я в переездах с места на место решить не мог.
Вообще-то проблема "возникла" еще весной, но внимания на нее я решил не обращать: думал, "сама рассосется". Проблема знакомая — засуха, но ведь был уже опыт ее преодоления, и люди, с опытом знакомые, тоже были. В конце-то концов, в Царицыне располагался целый сельскохозяйственный исследовательский институт!
Осенью же стало ясно: и опыт, и люди проблему решить не смогли. То есть смогли — в рамках трех губерний. Но это было все, что они действительно смогли сделать. Урожая хватало, чтобы прокормить Саратовскую губернию, да и в Оренбургской народ с голоду умирать не собирался. В Псковской так вообще одной картошки с капустой на прокорм хватит... И — все.
Ну, прокормить рабочих моих многочисленных фабрик и заводов тоже получится, а в целом по стране ситуация оказалась хуже, чем десять лет назад. Намного хуже — просто ни я, ни все ученые агрономы из сельхозинститута этого еще не поняли. Первым проблему осознал Сергей Новинский — принятый на работу еще Сергеем Игнатьевичем нынешний начальник ревизионной службы. Он-то и вызвал меня в Царицын:
— Видите ли, Александр Владимирович, если сейчас не принять никаких экстраординарных мер, то на следующий год мы вообще окажемся практически без хлеба.
— Мы?
— Я не имею в виду наши хозяйства — с этим мы справимся. Но вот большинство колхозов, которые обслуживаются нашими МТС, хлеба нам не дадут. И на следующий год, и еще как бы не на три года вперед. Некому будет давать...
— Не совсем понял, как это — некому? Я понимаю, год неурожайный вышел, но крестьянам на прокорм всяко хватит.
— Вы просто не из деревни. Нет, я ваших знаний умалить не хочу ни капли, просто вы психологию крестьян не уловили. Они же, как только появляются деньги, в первую очередь скотину покупают, и ее же прежде всего кормить будут — а нечем. Крестьянин от себя отрывать начнет — и к ноябрю уже будет нечем и скотину кормить, и самим еды не останется. Поэтому, если ничего не делать, к весне и скотина вся передохнет, и сами крестьяне вымрут...
— Так ведь пашут-то на тракторах... — с недоверием протянул я.
— Вот и видно, что вы не из деревни. Не хлебом единых жив крестьянин: его кормилица — коровка да овечки. А скотины за последние пять лет стало как бы не в разы больше в колхозах-то. Вот она это все и сожрет.
— Кормовые же дрожжи есть...
— Я подсчитал: заводы все дадут дрожжей достаточно для наших ферм только, молочных и куриных. Все же двадцать миллионов кур, что нынче содержится, тоже кормить надобно. Да и то придется половину забить до нового года, иначе уже коров забивать придется...
Электростанции строить — дело для страны полезное, никто не спорит. А гидролизных заводов как было двадцать два, так и осталось. Впрочем, леса в стране много, вдобавок, я слышал, сахар можно вообще из торфа делать — так что деньги есть, справимся. Что нам нужно-то? Дрова, или камыш, кислота... да, сами заводы нужны.
Снова началась "гонка со временем", и я, наконец, снова ощутил интерес к жизни: впереди — настоящая работа. И дедлайн снова буквально воспринимать нужно: проигрыш в гонке — это смерть очень многих людей. Но в тот раз было тяжелее — и я все же победил! А теперь все проще: и телефон есть, и даже самолет. До Саратова — всего два часа лету, так что время терять не будем.
Виталий Филипп выслушал меня молча. За всю мою пятнадцатиминутную речь он лишь пару раз кивнул головой. А когда я закончил, он встал из-за стола и, с какой-то печалью во взгляде, сообщил:
— Александр Владимирович, тут мы сейчас буквально добираем остатки из всех трех карьеров. Если Камилла Григорьевна не успела бы выкупить месторождения под Воронежем, то завод уже год как пришлось бы останавливать — но возить-то пирит приходится чугункой, и увеличить перевозки мы не в состоянии. Наша потребность — двести вагонов в сутки, а дорога пропускает всего тридцать — остальное за навигацию возим по Воронежу, Дону и Волге баржами. Вы что, не в курсе, что наша Волжско-Донская дорога десять составов в сутки пирита перевозит? И там тоже увеличить объемы нельзя по Воронежу большие суда не пустишь, там и "сухогрузы" по осени с трудом плавают. Вдобавок, на зиму один из двух реакторов было решено на ремонт поставить, и под это и запас был меньший создан. Я все понимаю, но увеличить выработку просто невозможно.
