Он решительно подошел к двери, но толкнуть не успел, сама отъехала. Зеленые стрелки... Ходовая рубка... Боевая рубка... Боевой информационный центр... А за спиной лазарет? “Медсанчасть", и здесь у моряков не по-людски.
— Где искать командира корабля? — спросил он по наитию, и ровный механический голос, без пришепетывания или хрипа, обычного для автомата, показанного в фильме Циолковского “Космический рейс", ответил:
— Пройдите в ходовую рубку. Следуйте за зеленым указателем. Следуйте...
В ходовую рубку вел недлинный на удивление коридор вовсе без поперечных ответвлений, без лестниц вниз или вверх. Словно бы весь жилой объем Алого Линкора ограничивался этим нечеловечески-чистым коридором, светло-бежевыми панелями, немигающами световыми плитами в подволоке, да черт знает каким способом проявленной прямо в полу зеленой стрелкой.
Здесь даже ничем не пахло! А ведь всюду, где живут люди... В особенности, две тысячи здоровенных матросов. Нет же, воздух безжизненно-стерильный, как выдраенный в ноль нужник. Представив себе Корабельщика за надраиванием умывальника и второй чаши, он засмеялся хрипло, аккуратно — ведь минуту, как из лазарета; черт знает, с чем он там валялся, и что нынче придется беречь.
Но вот недлинный коридор завершился. Очередная дверь отъехала предупредительно в сторону — а ведь удобно, если что в руках несешь — и он ввалился в ходовую рубку.
Вместо тупика броневой передней стенки рубка открывалась, казалось, прямо в морской простор. Лишь потом замечались блики на громадном панорамном стекле без единой черточки переплета. И не страшно, что в бою расколотят?
На фоне сине-свинцового моря, на фоне солнечной дорожки, непривычно-ласковой, живой, после стерильных потрохов Алого Линкора — человек вовсе терялся. Корабельщик стоял чуть правее входа. Стоял не за штурвалом, не за колонкой с приборами, не оперевшись на поручни. Просто стоял перед панорамой и смотрел на море.
Победив детское желание выхватить наган, к Корабельщику он подошел слева. Чем хуже шло дело, тем он обыкновенно становился вежливей, ибо на его главный инструмент — людей — в такие моменты возлагалась наибольшая нагрузка. Но сейчас неизвестность ощущалась уже физической болью, и потому он выпалил, даже не поздоровавшись:
— Что же произошло?
— Нас взорвали вместе с трибуной, — ответил Корабельщик ровным тоном, не смутившись ни невежливостью, ни нетерпением. — Коленька Бухарин со своими электромонтерами в процессе разбрасывания конфетти рассеял сахарную пыль, выпустил из пары десятков баллонов газ. А природный газ вовсе не пахнет. К нему же для этого и подмешивают меркаптан, чтобы утечку хоть как учуять.
— И что же?
— Образовалась газовоздушная смесь. День выдался безветренный, облако получилось хорошее. Стены Кремля и дома не дали развеяться. Вот, а потом рвануло... Как опилки на лесопильных заводах в трубе вытяжки взрываются, знаете?
Корабельщик обвел взглядом горизонт. Продолжил все тем же ровным тоном, стерильным и неживым, как все вокруг, совершенно не похожим на прежнего матроса-анархиста:
— Я и ждал от него пакости, мне Пианист подал доклад. Но я высматривал бруски с динамитом, ожидал выстрела из тяжелой снайперской винтовки. Даже полагал, что какой-то экипаж танка в заговоре, и во время парада обстреляет или протаранит саму трибуну. Известен в нашей истории такой случай...
Корабельщик вздохнул:
— Но суслик, сука, умный. Образованный. Додумался до боеприпаса объемного взрыва. Сам додумался, потом я нарочно расследовал. Его бы энергию в мирных целях! Только, для сохранения тайны, расчет Коля никоторому профессионалу не доверил. И заложился с таким запасом, что теперь его задница покидает Солнечную Систему на скорости восемьдесят километров за секунду. Я, по крайней мере, на это сильно надеюсь.
— Простите, я не поздоровался.
— Ничего, я тоже пропустил этот этап. Рад приветствовать вас в мире живых, товарищ Сталин.
— Взаимно, товарищ Корабельщик. Насколько я понял, мы с вами уцелели? А остальные?
Корабельщик на этот раз долго молчал. Сталин осмотрел просторное помещение, из-за ширины казавшееся низким и плоским, хотя до потолка здесь пришлось бы доставать в прыжке. Ни столов с картами, ни штурвала, ни рычагов. Почему оно называется “ходовая" рубка? Дань традиции?
— Мы с вами умерли, — сказал после мучительной паузы Корабельщик. — Остальным повезло меньше.
Пока собеседник хлопал глазами, моряк объяснил:
— После доклада Пианиста я перебазировался в Петроград, но и это оказалось далековато. У себя на борту я бы только посмеялся над “мягким", воздушным взрывом. А за тысячу километров и мощность поля не та, и реакция оставляет желать... Защитный купол выдержал почти полсекунды. В конце концов, аватар просто расплавился от протекающей по нему энергии. После моей, хм, смерти, защитное поле исчезло, и уже вам срезало голову осколком стекла.
* * *
— ... Осколком стекла... — Свердлов перекатился на бок, не чувствуя впивающихся в бока щепок. Поднялся на колени, улыбнулся.
— Как удачно!
Свердлов считал себя везунчиком совсем не зря. Еще в девятнадцатом, когда свирепствовала “испанка", он рискнул, первым предложив себя на опробование лекарства от Корабельщика — и выиграл; правда, после того несколько лет снилось ему почему-то, что все же в том году от “испанки" он и умер. Но нет, промахнулась костлявая...
Через три года, попытавшись устроить покушение на Ленина, снова Яшка прошел по краю — и снова счастливым случаем ускользнул от “чистого сердца и холодных рук" Железного Феликса. В отместку за пережитый страх Свердлов запустил про Феликса несколько грязных анекдотов.
На параде Свердлов не полез в первые ряды. Остался внизу, вроде как обеспечивая праздник. И потому оказался в зоне оранжевого силового щита, что чертов Корабельщик все же продержал несколько бесконечно-длинных ужасных мгновений. Люди вне щита превратились даже не в трупы — в зыбко колышущиеся мешки с желе; черт знает, что там налепил проклятый “Бухарчик", “лейб-электрический нарком", как звали Кольку Бухарина после глупого саморазоблачения.
Людям внутри щита досталось всего лишь обычной ударной волной; переживших Гражданскую этим не испугать.
И вот Свердлову опять повезло. Успев залечь, не побоявшись ушибить колени, выпачкать новенькую парадную форму, он выиграл жизнь. Прочих ударная волна разметала — кого вовсе в куски, кого шваркнула о кремлевскую стену, сразу и похоронив под нею. Сталину вот снесло голову осколком витрины, прилетевшим черт знает откуда.
Но, кроме Сталина, в Совнаркоме имеются фигуры и покрупнее.
Вон, валяются.
Переступая в дыму, на коленях, поминутно хватаясь руками за уши, изображая контуженного, Свердлов подобрался к лежащим друг на друге Ленину и Чернову. Постоянная необходимость воевать между собой, держать противника как можно ближе в поле зрения, сделала этих двоих неразлучными. Вот и сейчас их швырнуло на кирпич кремлевской стены рядом. Словно бы люди, при жизни ненавидевшие друг друга, делали одно дело.
Свердлов огляделся. Крики, лязг, разгораются стропила окружающих домов... Решительно ничего не разобрать в оседающей пыли, в оранжево-багровом дыму... Темные силуэты, шатающиеся от контузии, кровь из ушей. Яков решительно взял тот самый кусок стекла, что так удачно срезал голову “самому хитрому грузину в СССР“. Конечно, товарищ Ленин уже не прежний гимнаст. Наследственность, опять же, нехороша. Яков готовился, готовился к этой минуте. Только, в отличие от глупенького Коли Балаболкина, уделял больше внимания сбору сведений, чем пламенным речам. Оттуда и знал, что отец Ленина-Ульянова умер в пятьдесят четыре, и тоже страдал артеросклерозом. Наверное, он бы и сам по себе протянул недолго, особенно после мощной встряски. Но не стоит надеяться на авось в таком важном деле...
А все-таки проклятая тварь сгорела! Кто видел ослепительно-белую вспышку, белый силуэт, фигуру словно бы из расплавленного металла — тот инопланетного черта уже никогда человеком не назовет.
Яков слизнул кровь из разбитого носа, едва не потеряв сознание от сладко-железного тошнотворного вкуса. Чтобы не скользили руки, вытер их безжалостно в шапке собственных густых волос.
— И ведь говорили же тебе: Ильич, не королевствуй! Что же ты так пренебрегал мнением самых близких соратников?
Еще один косой взгляд по сторонам. Нет, никто не глядит сквозь черно-желтый туман. А и различит, не поймет сквозь кирпичную пыль. Если что — пытался оказать помощь, вынимал осколки... Яков решительно вогнал узкий клин стекла за ухо Ленину. Второй осколок — в затылок Чернову. Хрипнул:
— Без эсеров обойдемся. Развели партию — всякой заразы по четыре раза!
Теперь отшвырнуть стеклышки подальше, и можно терять сознание с чувством выполненного долга.
— ... И с особенным удовольствием обойдемся без Корабельщика!
* * *
— ... Обойдетесь, конечно. Но я сам не знаю, не исчезнет ли со мной вся наномеханика. Потому вам я аватара делать не стал, хоть это и намного проще технически. Прирастил новое тело к спасенной голове, почти три года возился. Биолог из меня, прямо скажем, не ахти.
Корабельщик опять говорил ровным, безжизненным тоном. Сталин смотрел в море и теперь уже начал там что-то различать. Справа столбы черного дыма. Слева, кажется, тоже.
— Три года! Почему же так долго?
— Потому что аватар для меня — принадлежность. Часть корабля. Как пушка или мотор, понимаете? Пушка — чтобы стрелять. Мотор понятно. Аватар...
Корабельщик махнул руками округло:
— Как вы полагаете, зачем?
— Для разговора с портовыми властями? — выдал Сталин мысль, дикую для него, но все же недостаточно дикую для проклятой сказки. Потому что Корабельщик ответил без ухмылки:
— Аватар эталон понятия “время". Как в рации кварцевая пластинка эталон опорной частоты, понимаете?
В технике Сталин разбирался на хоршем среднем уровне и потому просто кивнул.
— Без аватара я времени не ощущаю. Пока спохватился, почти шесть месяцев прошло.
— А как же вы мою... Голову... Доставили на борт?
— Обернитесь.
За спиной Сталина оказалась чудовищная механическая многоножка, державшая в руках обычнейший поднос, на подносе чайник, булку, чашки и розовую, даже на вид мягкую, колбасу.
— Перекусите. Вам необходимо. Присядете?
Еще одной парой рук многоножка протянула стул со спинкой.
— Ловко, — Сталин снова подавил желание выхватить наган: толку от него здесь, на борту... Сел. Непривычно-свободно двигая левой рукой, взял чайник, наполнил чашку, пальцами отломил булку. Рука действовала превосходно.
— Страховочный бот оказался на месте через несколько секунд и успел законсервировать мозг, пока там кровообращение не встало. Вы просто лежали ближе всего к его маршруту.
— А другие? Ленин, Ворошилов, Орджоникидзе?
— Ленин погиб на месте. Орджоникидзе год провалялся в больнице, и тем спасся: про него все забыли. Ворошилов несколько часов отстреливался из кабинета, пока ему туда гранат не накидали.
— Надо же, Клим... Не ожидал, честно говоря.
— А уж я-то как не ожидал.
Корабельщик тоже сел за столик — откуда под ним взялся стул, Сталин и не задумывался. Не до ерунды.
— Фрунзе?
— Умер на операционном столе.
— Залечили?
— Как и Кирова.
— Мироныча? Питер не взбунтовался? Там же Кирова любили!
— Свердлов живо всех сорганизовал и двинул пламенную речь. На предмет мести за любимого вождя. Обвинил военных в заговоре, шпионстве на Японию и Францию. Уцелевшие бухаринцы пошли за ним, потому как не пропадать же наготовленным еще с позапрошлого заговора вагонам листовок и прокламаций. Но Яшка их за год передушил поштучно, а сам в первые секретари пролез.
— Надо же, как bedi aghmochnda... То есть, как судьба повернулась. Если совсем честно, Ленин заслуживал вашей помощи все-таки больше. Но выжил я.
Тут Корабельщик совсем невесело усмехнулся и разлил остатки чая:
— Кисмет. Карма. Канон! Попаданец только со Сталиным должен говорить. Иначе...
— Иначе что?
— Иначе неканон, — вовсе непонятно разъяснил Корабельщик.
Сталин фыркнул. Вкуснейший чай, как приятно желудку после долгих дней мучения непонятно чем! И булка превосходная, не хуже старого Филиппова. И колбаса нежная.
И жизнь ему Корабельщик все-таки спас.
Но и не спросить нельзя.
— Как же вы... Вы — и такое прохлопали?
Против ожидания, Корабельщик не обиделся. Вздохнул только:
— Ушами!
Перемолчал. Выдохнул:
— Ну да, прохлопал. Облажался. На всякого мудреца довольно простоты, вот и на меня ее хватило. Ход кротом — это когда роешь под землей, а кто рядом, не видишь, только дрожь земную чуешь. То ли свой, то ли чужой, то ли вовсе Индрик-зверь. А не один я такой умный, не один я горазд хитрые планы строить. Полно кротов, а ящик маленький... Не Коля “Бухарчик", так еще кто-нибудь сообразил бы.
Моряк снова подошел к панорамному окну. Сталин встал рядом. Мебель и посуду прибрала сороконожка. Корабельщик смотрел на море. Сталин посмотрел тоже. Ни суденышка, ни кораблика. На горизонте, что слева, что справа темные тучи... Берега, что ли?
Прежде, чем Сталин успел спросить о местонахождении, Корабельщик сказал — и теперь уже живым, задумчивым и расстроенным голосом:
— Что Пианист меня предал, я узнал по пропаже сигнала от метки. Он упорный оказался и храбрый, сразу руку с печатью отсек, и я долгонько его искал. Что же до Бухарина, так он-то на посторонний взгляд ничего предосудительного не творил. Конфетти и конфетти. Баллоны — чтобы детишкам шарики воздушные надувать. Это уже после мои боты всю цепочку размотали. Так ведь это ж, поймите, потом!
— Вы казнили Пианиста?
— Пока что нет. Стране приходится туго. А он вполне справляется с моим наркоматом.
Сталин вздрогнул всем телом и все-таки набрался твердости спросить:
— Что же произошло со страной?
— Страна кинулась мстить за нас. Живо перерезали эсеров — от убийства Мирбаха мы тогда увернулись, а сейчас они не избегли роли козлов отпущения. Побросали в лагеря пол-Союза. Установили диктатуру одной партии. На первых порах это облегчило управление, и люди, в целом, не особо возмущались: все считали это соответствующей карой за взрыв. Провели сплошную коллективизацию, где ее еще не было. Сунулись и в Особые республики, но оттуда их завернули. Тогда напали на Польшу и начали там всех колхозить. Но у нас это шло медленно, с расстановкой, по худенковской методичке, когда колхозников сперва обучают, потом технику выдают, а потом только общее поле и общее стадо. А там советизацию начали прямо в ходе войны. По-революционному. Даешь Варшаву!
— Идиоты!
— Точно. Весь мир сразу заорал: вот она, злобная сущность коммунистических вампиров! Испанцы прислали “Голубую дивизию" добровольцев, потом выросло до корпуса. Французы кинулись отбирать у немцев Эльзас и, мать же ее, Лотарингию. Польша, видя, что ей все равно воевать, напряглась и оттяпала у чехов Тешинскую область. Чехи завопили о помощи.
