— В таком случае его действия — прямое покушение на жизнь Лери, — задумчиво говорю я, вспоминая бледное лицо врача и его раздраженный шепот. — Он отговаривал меня везти мальчика в суд.
— Если врач желает зла своему пациенту, у него есть много способов причинить это зло скрыто и безнаказанно, — пожимает плечами Нару. — Если же медик не был врагом твоему сыну, логика подсказывает, что он не знал о происходящем. И ты прежде говорил мне не раз, что доверяешь ему.
Все это верно. У Эрни был не один десяток шансов убить Лери так, что никто не смог бы его заподозрить.
— Думаю, если Эрни и помогал ей, то тоже будучи обманут, — поразмыслив, отвечаю я. — Кинти хитра и опасна; но меня радует, что ее яд предназначался для врагов семьи. И Эрни не враг себе, чтобы вредить тем, кто держит его под крылом.
— Ты не оставляешь спину незащищенной, — кивает Нару. — Похвально. Да, запрет на генетические контракты лег лишь на твою супругу или на всю семью Эйри?
— На всех нас, — с усмешкой сообщаю я. — Это хорошо. Для младших женитьба не актуальна еще долго, а у Лери за десяток лет прибавится ума и опыта.
— А ты сам твердо полагаешь, что подобная возможность тебе не понадобится? — с мягкой усмешкой подкусывает Нару. — Обвинение с твоего Эрика так и не снято, насколько я могу судить.
— Говорят, от неудачного брака надолго остается нежелание повторять ошибку, — невинным тоном сообщаю я, поддерживая шутку. — И мне в голову не придет везти Эрика обратно.
— И это верно, мой мальчик, — вздыхает покровитель.
* * *
Известие о том, что Лерой, чьей жизни более ничто не угрожает, вернулся домой, я получаю от Эрни. Супруга, переживающая проигрыш, не выходит из своих комнат. Впрочем, тревоги за нее я не испытываю.
Миниатюрный лабиринт, воротца которого открываются после верного ответа на предложенную задачку; Лери всегда любил стройные ряды бесстрастных чисел, гармонию преобразований и зависимостей. Остается надеяться, что испытания не убили этой любви.
В комнате сына светло и тихо, он сам полулежит на постели, рассеянно листая книгу, и, о счастье, ничуть не похож на умирающего.
— Отец? — изумляется он, завидев меня. Я киваю и усаживаюсь на край кровати.
— Рад видеть тебя почти здоровым, — говорю я, ставлю коробочку с игрой на прикроватный столик. — Маленькое развлечение, надеюсь, поможет тебе не заскучать.
Улыбка на юношеском лице не соответствует церемонности, с которой мне выражают благодарность.
— ... В войне, которую я веду со скукой выздоровления, эта помощь неоценима, — заканчивает мой сын витиеватую тираду.
— Тем радостней понимать, что в этом сражении у тебя больше союзников, чем противников, — подхватываю я. — И милорд Пелл с нетерпением ждет твоего выздоровления. Впрочем, из более эгоистических соображений.
Я не произношу этого, но мое нетерпение в ожидании дня их встречи еще более жгучее и сильное, чем у мальчика. Ведь в тот момент, как я официально представлю сына покровителю и произнесу положенные ритуалом слова, мои ближайшие обязанности закончатся, и я смогу беспрепятственно покинуть планету.
— Для меня будет честью свести с ним близкое знакомство, — отвечает Лерой, откладывая книгу. — Прошу, передай ему мои извинения за то, что не могу сделать этого сейчас. Я бы не хотел, чтобы первое впечатление обо мне оказалось столь нелестным.
Мне не очень нравится восторженный огонек в его глазах. Если чего-то Пелл не любит, так это юношеских восторгов, в особенности тех, что касаются его военного опыта. А я подозреваю, что дело именно в нем.
— Я бы не советовал тебе торопиться с церемониями, покуда не сможешь их выдержать, как должно, — суховато обрываю я невысказанные восторги. — Род Хар суров. Тебя он не пугает?
Чем меньше у мальчика останется иллюзий, тем лучше.
— Милорд Хар достойный человек, — пожимает сын плечами. Понимай как знаешь: достойный, и потому Лерою нечего бояться, или достойный в отличие от меня самого. Впрочем, сын явно не намеревается развязывать ссору. — Спасибо за покровителя, отец.
— Не думаю, что это только моя заслуга, — припомнив соответствующий разговор с супругой, открещиваюсь я. — В любом случае, покровитель — лишь шанс, а не манна небесная.
— Знаю, — соглашается Лерой, — но этот шанс хорошо выбран.
— Пелл надежен, — подтверждаю я. — А его дед — один из столпов общества. Может быть, их клан не может похвастаться весельем, но...
— Я теперь не возражаю против скуки, — чуть морщится сын. Что и говорить, нездоровых развлечений с нас за последнее время достаточно.
— Вряд ли так будет всегда, — замечаю я. — Впрочем, при дворе привычка владеть собою в совершенстве тебе пригодится. Тебя действительно так прельщают изощренные игры ума и коварства?
— Увидим, — не отвечает ничего определенного Лерой. — Жизнь длинная. А ты меня отговариваешь или предупреждаешь?
— Пытаюсь удостовериться в твердости твоего решения, — объясняю я. — Было бы очень обидно узнать, что ты повторяешь мои ошибки и ставишь во главу угла долг, а не стремление души.
— Моя душа стремится к тому что должно, — приподняв бровь, отмечает сын. Разумеется, у него свое мнение о долге и желаниях, но со скользкой темы он предпочитает свернуть. — Поэтому я был бы признателен, отец, если бы ты наставил меня в должных правилах отношений подопечного с его покровителем.
Как будто я могу сказать ему что-то, чего он сам не прочел бы в трактате. Доверие же и тепло, связывающее меня и Нару, словами не передается и не образуется.
— Правила дома Хар просты, — пожав плечами, сообщаю я прописную истину.— Почтение к былому, храбрость духа и твердость в решениях. Думаю, тебе это придется по плечу.
— Это понятно, — важно кивает сын, и отчего-то мнется. — Я хотел уточнить некоторые тонкости. Следует ли мне, — крошечная пауза, — переехать в дом моего покровителя на какое-то время? И как много времени мне будет прилично у него попросить, чтобы его поведение не было расценено как небрежение, а мое — как навязчивость?
Ни в одном трактате нет обязательного пункта о переезде, и я как минимум удивлен вопросом. Не слишком ли мой сын хочет угодить моему же другу?
— Думаю, лорд Хар сам предложит тебе свое гостеприимство, если это будет в ваших интересах, — вежливо успокаиваю я, и тут же получаю очередной вопрос.
— А если он этого не сделает, это нужно будет считать знаком неодобрения с его стороны? — гнет Лери свою линию. Неприятно то, что я не понимаю направления его мысли.
— Отчего вдруг? — удивившись, справляюсь я. — Всего лишь знаком того, что лорд Хар предпочитает не лишать твоих родичей твоего присутствия.
— Но... — в замешательстве говорит Лерой. — Понимаешь... я хотел бы быть достойным подопечным, но я не знаю... Вот твой покровитель... — Снова пауза, и наконец он решается. — Как ты думаешь, если я не предложу лорду Пеллу разделить со мною подушку, он не сочтет это недостатком уважения?
Ах, ну конечно, — давя и гнев, и смех, думаю я. Юноша из благородной семьи должен быть скромен и благочестив, и не домогаться покровителя сам. В случае же, если покровитель откажется домогаться его, юноша из приличной семьи того и гляди примется использовать весь арсенал аптечки, включая наличествующие у каждой приличной семьи особые секреты, не все из которых имеют ярко узнаваемый запах "Пламенеющей розы", дабы добиться от своего покровителя приличествующего его положению поведения...
— Подумай сам, — отвечаю я. — Лорд Пелл берет тебя как подопечного, не как возлюбленного. Покровитель вовсе не обязан делить с тобою подушку. Предложив ему это, ты поставишь вас обоих в неловкое положение — тем более что, кажется, вы оба предпочитаете женский пол.
— Правда?! — восклицает Лери, и в его эмоциях ошибиться сложно; основная из них — облегчение. — Благодарю тебя за объяснение, отец. Мне не хотелось показать себя невежей с самого начала.
"А ты ждал, что я скажу, что в случае сопротивления покровителя надо пользоваться тем зелёным флакончиком на верхней полке с медикаментами, пятым справа, пять капель в чай? Размечтался... Сам ищи. Любопытно было бы взглянуть на ошеломленную физиономию Пелла."
— Ты не делаешься слугой дома Хар, — расставляю я все точки. — И пусть за ним преимущество традиций и возраста, вы оба равновесомы. Помни об этом, сын, и не роняй семейной чести избыточной готовностью подчиниться.
— Я и не намеревался делать ничего подобного, — буркает Лерой, явно смущенный. — Просто... просто я хочу произвести на него хорошее впечатление.
"Хочу ему понравиться", так звучало бы точнее. Рассорившись с собственным отцом, хочет ли мой сын найти мне полную замену в лице покровителя? Обвиненный во лжи перед Высоким судом, желает ли исправить свою репутацию и выглядеть в глазах нового человека как можно более привлекательным? Трудно сказать.
— Тебе не стоит намеренно себя принижать, — немного резко говорю я. — Пелл первый не поймет, если из желания понравиться ему ты примешься вести себя нетипично и натужно.
— Я буду это помнить. — Выслушав справедливую отповедь, Лери явно замыкается, но это оставляет меня равнодушным.
— Рад это слышать, — говорю я и поднимаюсь. — Прости мне мою резкость, сын, но семейному имени и так нанесен слишком большой урон.
"Вот именно", читается на недовольном лице. Кого он в том винит: хитреца Эстанниса, который умер, но добился своей цели — испортить репутацию дома Эйри как можно сильней, — или меня, позволившего случиться несчастью?
* * *
Говоря Нару о том, что предстоящий отъезд занимает мои мысли, пугая и привлекая неизвестностью, я не лгал. Чем дольше я вынужден ждать, тем мучительней нетерпение. Да, я не пленник своей семьи, и уехать мог бы в любой момент, но последствия непредсказуемы, и следует признать: я давно был бы в пути, не будь неизвестность предпочтительнее кошмарной перспективы столкнуться с худшим вариантом событий. Я оказался беспомощен как отец и Старший. Где гарантия того, что я не провалюсь, разыскивая Эрика? И, даже разыскав, смогу утихомирить его гнев? Что, если обида на меня, своей глупостью едва не погубившего любовника, оказалась слишком сильной и изменила его безвозвратно?
Возвращаться побитой собакой туда, откуда уходил, не слушая чужих предостережений, оказавшись не в силах жить в одиночку в чуждом мне мире?
Трусость упорна, как всякое чудовище разума, но поддаться ей недостойно мужчины, и я слукавил бы, сказав, что приучился ждать. Раньше — много раньше, а не в прошлом месяце, — у меня не было поводов задаться вопросом, чем занять день. И сейчас неотложные дела грозят погрести меня под собою, и я сам уже не знаю, чего больше хочу: длить ожидание, мучаясь тоской, или немедленно ринуться в бой. Пока что мои противники — бумаги, кипы бумажных дел: передача имущества в надежные руки, установление контроля над счетами, рекомендации по ведению дел, развод, стратегия развития дома и лучшие пути вложения денег, не говоря уж о перемещении вкладов на долговременные счета и соображениях о том, что следует взять с собой в дорогу.
Одно я знаю точно: будь что будет, но Эрик получит свои духи, пусть даже этот повод для встречи покажется прагматичному барраярцу смешным и натянутым.
Флакон, покоящийся в шелковом гнезде, стального цвета. Видно, парфюмер тоже обратил внимание и на цвет глаз Эрика, и на его решимость: аромат заставляет замереть на месте, как он тогда вынудил меня застыть, пригрозив свернуть шею. Опасность, острота чувств и обещание любви. Я так очарован, что едва вспоминаю о необходимой предосторожности. Кто знает, как повернется судьба... и не стоит оставлять образчик генного материала в целости в посторонних руках.
Даже на обратном пути домой, где меня ожидает тихая война с кипами документов, я не могу удержаться, чтобы не пробежаться пальцами по граням флакона. Не так ли и Эрик позволял ласкать себя, упираясь всеми углами своих неудобных убеждений? Не случится ли так, что мой опыт и характер не смогут смягчить эти резкие черты?
От тоски меня спасают младшие. Признаюсь, сыновья не слишком привычны к моей ежедневной заботе, так пусть мое внимание хоть напоследок не будет для них лишним.
Верхние комнаты особняка отделаны шелком и перламутром, как драгоценная коробочка, но все же крепость этой отделки прочней, чем у хорошей краски. Дети могут смело здесь играть во что угодно, не угрожая обрушить дом: похвальная и оправданная предосторожность, когда речь идет о двоих молодцах бурного нрава и широкой фантазии. Младшие сыновья гостят в материнском доме нечасто, да и сама Кинти бывала здесь прежде хорошо, если раз в месяц, — но сейчас миледи не покидает своих комнат, я этому рад, и такой же искренней радостью меня встречает Шинджи. Кано, в силу возраста более сдержанный, не бежит ко мне с радостным визгом, но подходит не спеша, со взрослым видом.
Я сто лет не видел вас, юноши благородного рода. А сколько еще не увижу?
— Ваши занятия на сегодня окончены? — для проформы спрашиваю я. Разумеется, да: воспитатель, проводивший меня сюда, отчитался в успехах детей быстро, но подробно.
— Мы уже все закончили, — подтверждает Кано. В серьезных темных глазах мелькает искра возбужденного ожидания, но мальчик уже умеет скрывать нетерпение.
— Сходим погулять вместе? — невинно предлагаю я. Долгое блаженное времяпровождение, позволяющее и мне, взрослому, поучаствовать в глупых восхитительных радостях вроде пряток — что может лучше развеять тягостное безвременье?
— Если мама разрешила, то да, — рассудительно отвечает Кано. — Она правильно говорила насчет безопасности, и она расстроится, если мы уйдем без ее позволения.
— Мама разрешила, — успокаиваю я. Говоря по правде, перспектива разговора с миледи меня не прельщает, но... придется. — Собирайтесь.
Дети еще слишком малы, чтобы наносить грим. Хотя у Кано на скуле наклейка-завиток, но это скорее игра во взрослого, чем необходимость. Зато телохранители, сопровождающие нас, нисколько не напоминают игрушечных солдатиков.
Сухой, чуть морозный день лишен острых укусов ветра, и солнце то проглядывает из-за облаков, то прячется. Здешний парк, конечно, не слишком велик, но дорожки заманчивым лабиринтом манят пробежаться. Дети так и поступают, я же иду позади, слушая звенящие голоса. Наседка Эйри, право слово: мне тяжело представить себе, что я оставлю их надолго, но дети вырастают. А родители, не сумевшие вовремя заняться собой, принимаются предъявлять им претензии по поводу загубленной жизни.
— Ты повезешь нас в горы, когда выпадет снег? — спрашивает Кано, подойдя. Лицо у него раскраснелось. Я не нахожу в себе силы солгать.
— Нет, — отвечаю, покачав головой. — Я скоро уезжаю. Далеко.
— Совсем уезжаешь? — как ни странно, без удивления спрашивает сын.
Шинджи замер поодаль, как нахохлившийся птенец, забыв о дивном многозвучном мяче-компасе, и напряженно ждет ответа.
— Не знаю, Кано, — говорю я. — Кажется, да. И надолго, боюсь.
— Почему? — сузив глаза, требует мой сын. — Мы не хотим, чтобы ты уезжал. Ты не должен нас бросать, мы — твои дети.
