— Почему? — прошипел я сквозь сжатые зубы, не понимая, что происходит, — Руби!
— Нет, мастер. — лицо ее казалось мне медной маской в злом свете Розы. — Это человек… сделано из человека… не могу.
— Это уже не человек, — взмолился я, — это нежить, порча!
— Это душа. И она страдает не меньше.
Я больше не мог удерживать Розу и серебро стало слабеть, понемногу отступая перед ее притяжением. Проклятье, проклятье! Из-под среза перчаток потекла кровь, в висках бились молоты, перед глазами темнело от напряжения, но сдержать ее не удавалось.
И когда маленькие холодные ладони сжали мои скрюченные пальцы, я еще не сразу понял, что чудовищное притяжение золотой Розы угасло.
— Я больше не впущу ее обратно, — сказала Суигинто, — Даже если придется провести так остаток вечности.
Ее руки держали мерцающее пламя так, словно это был клубочек ниток или яблоко — легко, без того напряжения, с которым столкнулся я. Золото все еще тянулось вглубь ее груди тысячами прядей, искрящихся и переливающихся светом, но из фиолетовых глаз пропала та пелена боли и отчаяния, что делала их столь пугающими ранее.
— У меня не получится достать ее сейчас, Суигинто, — тихо сказал я, словно извиняясь, — но я могу дать тебе сон. Глубокий, спокойный, в котором не будет места золоту проклятой звезды.
— Сделай это, — ответила она неожиданно спокойно. — Отец сумеет разбудить меня в срок.
— Нет, — серебро возвращалось в меня, наполняя уверенностью, — так долго ждать не придется. Я отыщу того, кто понимает в Розах больше и… сдержу слово.
— Глупый человек. Что он попросит взамен? Не ходи к нему, слышишь? Я слышу… — она вдруг взглянула куда-то в сторону, — слышу, как ликует его сердце. Не стоит…
— Я подумаю, Суигинто. Мы подумаем. А теперь спи.
И серебро снова коснулось ее, но уже иначе. Теплотой и нежностью кровати ребенка, осенней усталостью, которую приносят на серых крыльях дожди, липкой паутинкой склеивающихся век после долгого недосыпания, утренним покоем и сладостью рассветных часов, когда сон кажется таким долгим и в то же время столь мимолетным… Я вспоминал мягкую нежность мелодий и тепло солнца, которое порой способно усыплять не хуже призрачного лунного света, отдавал память о узорах звездного неба и шуме прибоя, который порой слышен в завитках ракушек, дарил призрачное мерцание медуз на ночном побережье и шепот кружащейся желтой листвы, пляшущей над осенними улицами, песни ветров в зимние ночи, когда тонкие пластины стекла отделяют тебя от наружной стужи, а тепло дома клонит в дрему, треском дерева и взлетающими кверху искорками… отдавал, пока не почувствовал — свершилось.
Она спала на моих руках, словно невинное дитя, сжимая в ладонях таинственный светоч, который, кажется, утих вместе с ней. Я держал ее, вглядываясь в подсвеченное золотом лицо, пока на плечо мне не легла рука Соу.
— Пойдем, мастер. Теперь и я слышу то, о чем она говорила. А скоро услышите и вы.
Мегу приняла драгоценную ношу бережно, чтобы неосторожным движением не разбудить убаюканную моим колдовством Первую. Соусейсеки прислушивалась к чему-то, но понять, к чему именно, пока не удавалось. Мы с Мегу переглянулись и…
Словно легкий ветерок пронесся по неподвижному воздуху полутемного зала. Прохладное дуновение коснулось лица, потерялось среди колонн, но спустя мгновение вернулось, став сильнее. По коже вдруг пробежали мурашки, хотя я вовсе не замерз — и плетения вдруг отозвались тяжелым напряжением, какое иногда чувствуется даже в здоровых зубах перед визитом к стоматологу.
— Уходим, мастер. Скоро прислушиваться не придется.
— Что это, Соу?
— Ты не узнаешь? Когда-то подобным образом ты звал меня в свой сон.
— Неужели…
— Да, он тоже научился петь миру. Что тут такого? Ради этого он ведь и затеял всю эту историю с мангой.
— И мы сможем найти его?
— Несомненно. Идем же!
— И она распахнула тяжелые двери — прямо на ветвь Дерева Снов.
Ветер становился все сильнее и я был рад, что нам не нужно идти против него. Мерцающие шары снов дрожали, откликаясь на неслышимый призыв, с их поверхности срывались клочки тумана, уносимые прочь, к пока еще далекому центру зарождающейся бури.
— Соу, мы еще далеко? — обеспокоенно спросил я, глядя на Мегу, которой приходилось сложнее всего.
— Мы не дошли даже до границ его песни. Настоящая буря дальше — и скорее всего, добраться до ее источника пешком не получится.
— Думаешь, есть другие способы?
— Просто отдаться на волю ветра.
Соу поспешила вперед, и оставалось лишь следовать за ней — вряд ли ветер уже отпустил бы нас из этой ловушки.
А потом мы услышали ее.
Мелодию Анжея.
Она заставляла Дерево дрожать, словно поступь великана, а затем взмывала вверх многоголосой птичьей стаей, она неторопливо нарастала, чтобы разбиться жалобным плачем, она обволакивала плавной, томительной нежностью, чтобы вдруг вознести к небесам — или обрушить в бездну.
Сны трепетали, изгибая прозрачные стены под ее напором, и точно так же рвалось и трепетало что-то в груди — но в отличие от снов Дерево не держало меня. Кажется, на моих спутниц мелодия действовала так же — мы уже не шли навстречу зову и даже не бежали, а неслись… или он нес нас.
Сложно сказать, насколько чудесно и страшно было слышать все это, но когда я увидел сияющую сферу, окутанную подсвеченными фиолетовым, розовым и голубым потоками эфемерного пара, что свивались спиралями и воронками уходили вглубь, оставалось лишь признать — искусство ученика Розена, несомненно, превосходило мое во много раз.
Очередные аккорды сорвали нас с качающейся ветви, словно засохшие листья, и понесли туда, где старый юноша совершал чудо.
У самых стен сияющего яйца, где скрылся Анжей, напряжение стано нестерпимым. Силы, сворачивающиеся здесь в тугой клубок, трепали нас, словно лоскуты на плаще нищего, но все же не приняли в свой созидающий водоворот. Мы были втянуты внутрь и отброшены в сторону, как ненужный материал.
Мир вокруг был словно соткан из переливающихся трепещущих полотен изменчивых оттенков. При всем многообразии красок они, тем не менее, не резали глаз дисгармоничностью — да и не могли бы. Здесь не было места чему-то хаотичному, неупорядоченному. Наше появление казалось чернильным пятном на подвенечном платье, настолько сильно оно нарушало воцарившуюся здесь гармонию.
Да, мастерство Анжея было велико. Он играл миром на столь высоком уровне, что повторить подобное у меня не вышло бы и через сто лет. Дар его был совершенно другим — вместо изгибов плетений он строил идеальные грани, сложнейшая геометрия которых граничила с хаосом для непосвященного глаза. В ней была чистота — как в прозрачном взгляде ребенка, как в водах горных ручьев, как в морозном воздухе, как в идеальных орбитах планет.
Позади меня громко выдохнула Мегу, тоже проникшаяся творимым чудом. Ведь под тонкими пальцами соединялись воедино хрупкие осколки и дыхание жизни обретало форму. Знакомую нам с Соусейсеки форму. Барасуишио.
Восьмая — или Первая? — оживала в руках своего Отца, бросившего к ногам ее тонкий мир тысяч человеческих грез. Таков был уговор, такой была жертва за нить, выводящую из клубка серых троп кукольного инобытия, бессмертного их посмертия.
Я знал, что могу убить мастера, знал, что могу оборвать творимое чудо и тяжелым ударом разрушить пока что хрупкое стекло его чар. Шагнула вперед и Соу, у которой были свои счеты с учеником ее создателя, шагнула — и остановилась, ощутив мою ладонь на плече.
Удивительно, но Анжей нашел в себе силы обратиться к нам, не оборвав ритуал.
— Бей же, убийца. Бей насмерть, пока она не очнулась и не увидела.
— Нет, мастер. Мы пришли не за этим. — отвечал я.
— Не думаешь, что лучше тебе убить меня, пока не поздно? Не опасаешься той, что победила всех дочерей Розена? Почему?
— Нет, потому что не верю в историю злого ученика. Не верю, что все это сделано из желания превзойти Розена.
— Так трогательно и наивно.
— Я был в ее саду, Анжей, и он отпустил меня.
— Невозможно! — он задрожал, но сумел устоять.
— Закончи, что начал, и будем говорить… мастер.
И мне не пришлось повторять дважды.
Сон содрогнулся. На смену тончайшим переливам мелодии, достойной назваться "музыкой сфер", пришла великая тяжесть. Словно громадные океанические волны сотрясали хрупкую скорлупу ритмичными ударами, отдававшимися в животе. Маг напрягся, вытянувшись над дочерью кривым знаком, тело его словно одеревенело в спазме, а кольцо рук сдерживало могучий поток, льющийся извне в его величайшее творение.
Я не заметил, как сам окутался багрянцем плетения, пока не услышал шепота Тени в ушах. Подобно тому, как могут болеть ноги у смотревших балет, мое тело помимо воли сопереживало напряжению Анжея, и быть может, в некотором смысле со-творяло чудо вместе с ним. Потому что я верил.
Последние аккорды истаяли в воздухе тонким звоном и угас фиолетовый свет. Вздрогнула доселе неподвижная Барасуишио, скрипнула шарнирами и открыла теплые оранжевые глаза.
— Pater… — услышал я ее голос — тихий, чуть хриплый, будто со сна. Впрочем, так оно и было.
Анжей наклонился к ней и что-то тихо пробормотал. Инстинктивно я напряг слух, но сразу понял, что ничего не выйдет. На расшифровку неспешно и обстоятельно написанных дневников моих познаний в lingua latina, быть может, и хватало, но вот на перевод быстрой и сбивчивой речи того, чьим вторым (а может, и первым) языком она была…
Кукла, легонько улыбнувшись, ответила ему, тоже на латыни. Они негромко беседовали, не обращая на нас никакого внимания, что, учитывая некоторую несвоевременность нашего появления, было вполне обоснованно. Поэтому я предпочел помолчать, оглядывая то место, где мы находились — а посмотреть, надо сказать, было на что.
Сквозь многоцветное покрывало, только что струившееся вокруг нас, все яснее проступал знакомый интерьер кукольной мастерской — точно такая же была в особняке Розена. Правда, этой комнате явно не хватало хозяйской руки — обшитые досками кирпичные стены были покрыты толстым слоем пыли, на паркетном полу тут и там валялись кусочки древесины и фарфора, а в углу, возле шкафа, высилась совсем уж непотребная куча осколков чуть ли не мне по колено, с отчетливой неосыпавшейся вмятиной, как будто кто-то с разбегу въехал туда головой. Вместо двери у входа висела истертая занавеска с выцветшим замысловатым орнаментом.
Мегу глядела вокруг во все глаза, но Соу, окинув помещение взглядом, пренебрежительно хмыкнула. Я был с ней солидарен. Есть грань, при переходе которой аскеза превращается в бытовое свинство.
Барасуишио стояла на приземистом столе у дальней стены, глядя Анжею в глаза. На нас она бросила только один равнодушный взгляд ему через плечо. Однако этого хватило ее создателю — чтобы вновь вспомнить о нашем присутствии.
Его рука поднялась и мягко скользнула по лицу Кристальной Розы от лба к подбородку. Тут же ее взгляд потускнел, как у человека, который вдруг осознал, что полностью вымотан. Тихонько зевнув, она подняла руку, будто намереваясь повторить его жест, но не донесла — ее колени подогнулись, и Барасуишио мягко осела на руки Анжею.
Аккуратно опустив ее на столешницу, он расправил плечи и повернулся к нам.
— Зачем пожаловал? — спросил он в упор.
— С ней все в порядке? — не то чтобы меня это так уж волновало, но я просто не люблю отвечать на вопрос первым.
— Ей нужно отдохнуть. Из Белого Туннеля не так-то просто выбраться.
— Понимаю. У нас тоже были подобные проблемы в свое время.
— Не думай, что меня это интересует. Я терплю ваше присутствие тут только из вежливости к тебе, не пожелавшему срывать мои планы.
— А еще, быть может, из-за того, что тайны особняка оказались потревожены? — улыбнулся я.
— И потому, что он сейчас и муху не пришибет от усталости, — подхватила Соусейсеки, — да и его ненаглядная дочурка тоже не в форме.
— Не забудь и здоровое любопытство, — продолжал я, — мы ведь еще не сказали, что пришли договориться… или уже сказали?
На его лице мелькнуло замешательство.
— Что вам от меня нужно?
— Забери свое милое изобретение и оставь кукол Розена в покое.
— Что за чушь ты городишь?
— Не чушь, пан, отнюдь. Кто, кроме тебя, способен на такую тонкую работу? Кроме того, за тобой должок.
— Не понимаю, о чем ты. Вваливаешься в мой дом в самый неподходящий момент, угрожаешь, несешь какой-то бред, приводишь всякий сброд…
— Полегче, — покачал головой я. — Я тебе помог. А ведь мог и убить тебя — с самого начала. Но не убил. С тебя причита…
Тут я осекся. Хотя собирался еще немного поразвивать эту тему.
Но когда тебе в лицо смотрит ствол — мысли имеют свойство улетучиваться, как сорванные ветром листья.
Точно синий луч пронесся по комнате — голова Анжея оказалась зажатой между лезвиями ножниц Соу. Надо отдать ему должное, пистолет в его руке не дрогнул. Он стоял, широко расставив ноги и направляя мне в лоб никелированный длинноствольный револьвер с толстым барабаном. Кольт "Анаконда", услужливо подсказала пассивная память. М-да…
— Я же сказал, тебе стоило убить меня сразу, — его голос звучал на удивление спокойно.
— Не вздумай, — не менее спокойно ответила Соу. Но если спокойствие его голоса было подобно затишью в центре урагана, то ее голос метнул на стены мутные солнечные зайчики вечных льдов. А вот мне спокойствия явно недоставало. По правде сказать, я был изрядно напуган, хотя и старался этого не выказать. Это уже не шпана с бокскаттером. Мне удалось выжить во сне, но это — верная смерть.
— Я все равно успею нажать на курок, Четвертая, и ты это знаешь. Хочешь поглядеть, как твой медиум расплескает мозги по стенам?
— Что за пули, Анжей? — я постарался, чтобы голос не дрогнул. Испуг уже сменялся гневом, выступивший на спине холодный пот стремительно теплел. — Серебряные?
— Стеклянные, — усмехнулся он. — При попадании превращают цель в винегрет из мяса и осколков. Или мозгов и осколков. Отобьешь пулю лбом, мальчишка?
— Может быть. А может, и не отобью. Но ты без башки останешься в любом случае.
— Уверен? — его палец двинулся назад…
— Абсолютно, — ответила за меня Соусейсеки, чуть сдвигая лезвия.
