Я вдруг вспомнил другое число — только не примерное, а точное. Один миллион. Летом этого года в Америке было продан миллионный автомобиль. Газеты наперебой спорили, кто стал владельцем оного, а через месяц, собрав данные по времени продаж (больше месяца почти все дилеры страны отмечали его с точностью до минуты), сообщили, что миллионным автомобилем стал Форд-"Мустанг". Этого ожидать и следовало, Мустанг был самым популярным автомобилем страны — всего их было продано уже больше трехсот тысяч. Из семисот тысяч только фордовских автомобилей. Сейчас Форд делал (и продавал) ежегодно двести тридцать тысяч машин — по семьсот сорок машин в сутки (кроме воскресений). Прибыли с автомобилей тоже прилично упали, но тем не менее с каждой машины я в среднем получал чуть больше двухсот долларов чистыми.
Триста тысяч рублей в день, кроме воскресений. Нет, все же сто пятьдесят тысяч долларов. Нет, сто семьдесят тысяч бушелей кукурузы. Триста тысяч пудов...
Сорок семь миллионов человек мне "до нормы" не дотянуть — потребуется двести тридцать пять миллионов пудов. Если же "обобрать Америку", то хватит только на самых голодных — тех, кто ниже "линии жизни". Уже кое-что, хотя Вилли Форд и взвоет: он собирался в следующем году выстроить еще три завода... подождет, а кормить народ будем опять через церковь. Эти ребята один раз справились, справятся и сейчас. Ну хоть как-то...
В церкви сказали, что отец Питирим уехал на освящение новой школы в Сарпинке. Новой — в этом уже городе, где стояла самая мощная в мире электростанция в сто восемьдесят мегаватт и находился самый большой в мире алюминиевый завод, школа была уже четвертой. Кстати, ведь алюминий почти весь тоже идет за кордон — а это еще почти двести тысяч рублей в сутки. Может, удастся выкрутиться?
Прыгнув в машину, я поехал в Сарпинку — на дворе уже середина ноября и каждая минута становилась на вес золота. Погода была хуже не придумаешь: холодно, да еще дождь проливной — штука для ноября довольно необычная. Хорошо, что в машине печка есть. Но по мере того, как машина прогревалась, я все больше впадал в ярость.
В стране жрать нечего, а сто восемьдесят миллионов пудов хлеба — вывезли. Этот Николай, он что, не знал про голод? Запретил бы экспорт хлеба — я тогда всю страну до "нормы" накормить смог бы. А хлеботорговцы — им-то на голод плевать. Да и вообще, по статистике, две трети экспорта идет через еврейских посредников, а они и мать родную продадут.
Купцы... тоже народ тот еще. Храм имени себя построить — денег не жалко, надеются таким манером место в раю себе купить. А людям помочь — хрен от них дождешься. Хотя... если верить тому, что Водянинов написал "лично для меня", то несколько дополнительных миллионов собрать получится. А как насчет промышленников?
Додумать эту мысль я не успел. Лопнула шина, и машина резво скатилась в кювет. Хорошо так скатилась, в одиночку их канавы выбраться будет проблематично. А ждать, пока мимо проедет грузовик — или хоть кто-нибудь проедет — не приходится: крестьяне с лошадками в такую погоду точно дома сидят, а грузовики уж месяц как на трассе не используются. Потому что зимой и железная дорога недогружена.
Но до нее-то всего меньше километра, а там каждые пятьсот метров стоит телефонная будка. Маленькая, чуть больше чемодана — но с телефона можно позвонить на станцию и через полчаса максимум меня подберет тепловоз.
Пришлось вылезать из теплой машины под холодный дождь. Очень радостное мероприятие, учитывая, что кроме куртки теплой одежды на мне не было совсем — привык бегать из конторы до машины и обратно неодетым даже зимой. Сейчас еще не совсем зима — но под ноябрьским дождем как бы воспаление легких не получить. Пенициллин, конечно, есть теперь даже и в железнодорожной больничке, но болеть все равно не хотелось.
Каждый день промедления — это упущенные возможности. Дополнительные десятки тысяч мертвецов на деревенских погостах от Сааремы до Хоккайдо...
Глава 41
"Вчера в седьмом часу вечера при следовании в Центральную пересыльную тюрьму бежал из-под стражи крестьянин Можайского уезда Антошин Егор, осужденный к трем с половиной годам арестантских рот. Следуя по площади Страстного монастыря, он неожиданно швырнул в глаза конвойным солдатам две пригоршни махорки. Тем самым временно ослепив конвой, Антошин кинулся налево, на Большую Бронную улицу. Ему попытался преградить путь проходивший поблизости крестьянин Дмитровского уезда Терентьев Александр. Разбив Терентьеву в кровь лицо и свалив его с ног, Антошин вбежал в ворота домовладения жены коллежского советника Екатерины Петровны Филимоновой, в каковом он некоторое время проживал в январе сего года, где и пропал бесследно. Все меры к поимке столь дерзко бежавшего преступника, принятые силами полицейских чинов 2-го участка Арбатской части, а также прибывших вскоре на место происшествия агентов сыскной полиций, ни к чему не привели. Поиски продолжаются".
Я отложил позавчерашнюю московскую газету, которую смог прочесть только сегодня. Шестнадцатую годовщину "прибытия" — двадцать третьего февраля тысяча девятьсот пятнадцатого года — я встретил в Одессе. Честно говоря, я предпочел бы Ростов — он как-то ближе мне по духу, более русский, что ли — но выбирать не приходилось: зимой в Ростов суда не ходили, и отправлять столь нужные мне грузы приходилось именно из этого города, суетливого, выставляющего напоказ мелочное "богатство", подобно тому, как в моем детстве "новые русские" надевали на себя малиновые пиджаки и золотые цепи в палец толщиной. И, как те самые внезапно разбогатевшие гопники, Одесса выглядела хамоватой базарной торговкой, вырядившейся в вечернее платье. С драными кроссовками на босу ногу.
Хорошо, что весь мой флот так и остался под американской юрисдикцией: портовые власти при виде "матраса" как-то теряли большую часть присущей им наглости и погрузка проходила без особых проблем. Но на всякий случай следить за ней все же приходилось, хотя временами я и недоумевал по поводу, а чего я вообще тут делаю. Не в Одессе, а вообще в России.
Наверное, просто жил я тут — по инерции. Даже завел себе подругу из местных учительниц — но и она вызывала у меня лишь ту же скуку. Вчера пришлось ей это объяснить, однако и тут даже скандальчика не получилось, так что делать-то было нечего абсолютно.
И это "нечего делать" как раз и началось холодным ноябрьским вечером двенадцатого года. Дождь в ноябре — это неприятно, и особенно неприятно, когда под этим дождем приходится час ждать, пока тебя заберут. Спасло меня тогда буквально чудо — выглядевшее, как два десятка так и не истраченных таблеток тетрациклина. Оказалось, что пенициллин с воспалением легких справляется очень не всегда — а на то, что Камилла бережно сохранит в холодильнике горсть так и не "проанализированных" ею таблеток "на потом", никто и надеяться не мог...
В декабре, когда я просто стал немного соображать, мировые цены на зерно успели скакнуть более чем вдвое. Но — и это было совсем плохо — Форд успел-таки заказать оборудование для новых автозаводов. Выворачиваясь буквально наизнанку, все же удалось за январь наскрести около тридцати пяти миллионов рублей, большей частью кредитов... лишь для того, чтобы получить от того самого крестьянства, которое собрался спасать, смачный плевок в рожу. Или в душу.
Прокорм, который успели раздать в январе — с подробными объяснениями, что это до нового урожая растянуть надо — крестьяне в большинстве своем полностью сожрали за пару недель. Читая отчёты, я даже не знал, что проклинать больше — извечную "хитрожопость" крестьян, казавшуюся им небывалой хитростью, или то, что почти никто из отвечающих за спасение людей не так понял, как думает эта "соль земли", прославляемая отечественной интеллигенцией. В первую очередь колхозники скотину "подкормили", несмотря на то, что её было указано забить — что эти дураки-горожане понимают в деревенской жизни? Затем, будучи абсолютно убеждены, что "добрый барин" даст еще, когда они продемонстрируют пустые амбары — остатки проели сами, включая семенные фонды. Не все, и среди крестьянства были люди, способные думать наперед — но очень многие. После же, узнав, что "больше им не дадут", начали грабить караваны офень и склады. Убивая возчиков и сторожей. В деревушке Бело Озеро озверевшие "голодающие" полностью разграбили птицеферму, элеватор — и убили почти все мужское население, вставшее на защиту "хозяйского добра". Добро проиграло. А я как-то по другому начал смотреть на истории "голодающих Поволжья" в Советской России...
Вызванные (не мной, а уездными властями) войска порядок навели, но желание хоть как-то "помогать народу" у меня пропало — совсем. С весны двенадцатого года я занимался исключительно собственными делами. Но теперь заканчивались и они.
В Одессе пришлось провести почти три месяца — и каждый день отсюда в далекое путешествие отправлялся как минимум один из моих океанских кораблей. С наступлением весенней погоды и город мне стал казаться все менее отвратительным, да и близкое завершение неприятных дел радовало. Двадцатого апреля в дальний путь ушли сразу два сухогруза, и больше дел в городе не осталось. Впрочем, осталось одно, так что двадцать первого, проснувшись и заказав в номер завтрак, я принялся за чтение свежих и не очень газет. Не сказать, чтобы я ожидал вычитать там что-то новое, но все же какое-никакое, но занятие.
В комнату постучали.
— Войдите, — это, скорее всего, был Линоров. Была возможность, конечно, что это Анна Николаевна решилась побеспокоить меня до отъезда, но весьма незначительная.
Дверь приоткрылась и, как я и думал, держа в руках телеграфный бланк, зашел Евгений Алексеевич. На его усталом лице — последние пару месяцев работы у него было невпроворот — было трудно различить хоть какое-то подобие эмоций.
— Полагаю, Вас можно поздравить?.. — легкая улыбка все же пробилась сквозь маску и в душе я облегченно вздохнул. — Господин министр промышленности, электричества и горного дела...
— Полагаю, Евгений Алексеевич, поздравлять пока рано, — я пожал протянутую им руку. — Сначала нужно будет принять дела и, исходя из их положения, выправить план работы, представить его Сенату... А для начала — необходимо прибыть в столицу.
— Да, наши билеты, — Линоров достал их из внутреннего кармана пиджака. — Отбываем сегодня вечером. В связи с последними событиями их было непросто достать, благо есть ещё старые связи. Читали утренние газеты?
Я кивнул. Последние события в Европе меня не удивляли. Наверное, события шли не так, как им положено было — но результат оставался прежним. Похоже, дело было вовсе не в Принципе, уже два года как похороненным на небольшом сельском кладбище где-то под Рашкой. Что меня, откровенно говоря не удивило.
За месяц "высасывания соков" из предприятий для закупки продовольствия голодающим накопилось много проблем, главным образом с текущим ремонтом — и на восстановление порушенного хозяйства пришлось потратить уже под сотню миллионов. Ведь если в станке не заменить копеечную деталюшку, то он продолжает ломаться — и потом приходится менять уже узел целиком. Для меня это оказалось очень хорошей "школой экономики", я понял, почему срок "полной амортизации" любого станка по нормативам принимается в семь лет, хотя проработать этот станок может и тридцать: чтобы он продолжал работать, требуется как раз пятнадцать процентов от его начальной стоимости в год.
И я бы выкрутился — однако "внезапно" подошли сроки организации производства для моих европейских патентов, и нигде в Европе не удалось их продлить. Зря я не "сожрал" Майбаха. Компания "Даймлер", подкопив капиталец на мотоциклах, рванула на автомобильный и тракторный рынки, сократив мои продажи в Европе вчетверо. Хотя, буду откровенен — не только Майбах. Промышленность европейских держав, отстав от меня в плане идей, очень быстро рванула вверх, и, как я теперь понимал, сдача позиций была лишь вопросом времени. Против России работала почти вся мировая индустрия, и не за страх или совесть, но за самое важное в этом мире — прибыль.
Французы тоже "опомнились" — и обложили "гвинейский экспорт" несуразными пошлинами. Впрочем, самый неожиданный и тяжелый удар я получил с другой стороны. С крестьянами было понятно, по край ней мере пост-фактум. Когда горожанин в энном поколении, тем более из другой эпохи спасает селян по своему разумению и полностью чуждым им лекалам, ничем хорошим это закончиться не может. С иностранцами тоже — гонку капиталов и производственных мощностей я проигрывал. Но вот "батюшка-царь", самодержец земли русской, надежа, опора и "гарант", можно сказать, обрадовал по самое никуда — специальным указом запретил мне добычу глинозема в Петербургской губернии. Конечно, "в запасе" у меня оставался участочек "в ста верстах от озера Тенгиз", но кто знает, какие "новые идеи" осенят самодержца?
Источник же "идей" был очевиден: предложение о продаже алюминиевого завода от французов пришло уже с "согласием" Горного комитета. Поэтому и указ "о выкупе в казну" Волховской и Свирской электростанций меня не очень удивил: ведь нельзя же дружественным французам продавать электричество по высоким рыночным ценам!
А алюминий — он же все равно в основном иностранцам и продавался...
Вот только "борьба за дешевый русский алюминий" велась иностранцами всерьез — и в результате уже русские банки отказали мне в кредитах. Оно и понятно: "русским" теперь оставалось разве что их местоположение, а принадлежали они либо французам, либо англичанам. Забавно получилось: в кредитах мне больше именно англичане отказывали, а завод купить успели французы. Островитяне, видимо, решили подождать, пока положение у меня совсем безвыходное станет — но просчитались.
Впрочем, просчитались и французы, только я им об этом сказать не успел, продавая завод. Электричество дешевое — слава нашему Царю! — у них теперь было. А вот глинозем — с ним пусть сами разбираются. Ведь в том, что "проклятые туземцы" сожгли глиноземный завод в Гвинее, я совсем-совсем не виноват...
Когда французы получили право на добычу глинозема под Питером, я понял, что на Родине мне уже ничего хорошего сделать так и не удастся. Слишком мало осталось для того, чтобы достичь тех целей, к которым я стремился всё это время — хотя для шикарной жизни простого миллионера за глаза хватило бы и доходов фордовских заводов в США.
Не получилось... Здесь — не получилось. Зато теперь у меня в Восточной Республике земли стало почти тридцать тысяч квадратных километров. Все же почему-то именно в нас (а вовсе не во французов) с детства вбито "мы в ответе за тех, кого приручили". Не сказать, что мне очень хотелось "отвечать", но ведь надо.
Уругвай — хорошая страна. Маленькая, с небольшим населением, практически полностью аграрная. Собственно, промышленность и электростанции там, в основном, и предстояло ставить мне — Президент Хосе Пабло Торквато Батлье-и-Ордоньес, избранный уже второй раз, с большим интересом изучил новшества, которые я вводил на своих заводах. После нескольких не афишируемых переговоров я согласился принять пост министра, заодно вступив в партию с патриотическим названием "Колорады". Забавная усмешка истории — нашими политическими противниками выступали "Белые". И все это в обмен на несколько миллионов инвестиций. Именно инвестиций — Батлье-и-Ордоньес оказался, к моему удивлению, на редкость честным человеком, а не типичным латиноамериканским диктатором из фильмов следующего века. А еще — очень и очень неглупым, поэтому согласился на резкое пополнение населения страны совсем не испаноговорящими гражданами.
