Толкование

Буря усиливалась: вой её нарастал, деревья гнулись и глухо стонали. Я шептал молитву своему Покровителю и пытался вглядеться в даль. С елки падали сломленные сухие ветки и втыкались в снег вокруг меня. По прогалине пробежался снежный вертящийся вихрь и бросил мне в лицо снежную пыль. Я зажмурился и почувствовал, как ледяные снежинки впились в кожу. Поморщился. С опаской взглянул на вереницу своих следов: не замело ли?

"Может маму поискать?" — пришла мне в голову шальная мысль. Но я тут же отверг её, а потом устыдился: испугался ведь. Боюсь двинуться с места: идти за мамой, значило идти и навстречу врагам, а уходить к холму, что находился теперь где-то за спиной, значит обречь себя на одиночество, которое, в чем я нисколько не сомневался, кончится моей гибелью. Хотелось думать, что если я пойду на восток один, мама рано или поздно меня отыщет, но внутренний голос подсказывал, что там, среди холмов, я и сгину. Буря заметет следы и никто никогда не узнает, куда я ушел.

Ветер сменился, ударил сбоку. Я отодвинулся за ствол, привалился к нему спиной. Натянул капюшон, поглубже вжал шею в пэ-мэ, чтобы было теплее, уткнул нос в пушистый мех.

Шло время. Я сидел, окончательно утвердившись в мысли дождаться матери здесь. Стыли ноги. Я покосился на корзину, которая стояла рядом; желудок заурчал. Ох, сейчас бы чего горяченького, подумалось мне. Жевать промороженное сушенное мясо не хотелось. Сейчас бы отведать жирной похлебки! Я с сожалением вспомнил покинутое жилище — теплый тхерем в глубине грота. От этих мыслей стало еще холодней, накатили грусть и уныние. Стало жалко самого себя: позабыв об опасности, которая угрожала и мне, и маме с Ойты, я думал о том, как же мы будем жить дальше. Что будет с нами, посреди зимы, оставшимися без крова над головой? Сможем ли мы еще раз преодолеть вновь свалившиеся невзгоды или же погибнем, на радость злым духам?

Я вздохнул и утер ставший влажным нос, который прятал за пазухой. Распрямил затекшую спину, пошевелил пальцами на ногах. Так и обморозиться можно. Поднялся на ноги, попрыгал; горячая кровь скатилась к ногам. Стараясь не поворачиваться лицом к ветру, стал всматриваться в лес, откуда должна была появиться мама. Одна или с Ойты. Сколько же я ждал? Казалось, что очень долго. Но солнца не было и, потому, я не мог определить, сколько времени провел под елью; все было серым, как в сумерках. А над землей завывал ветер, заглушая обычные звуки леса.

Я снова прижался к стволу, но садиться не стал. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел на снегоступы, то выглядывающие из снега, то вновь ныряющие в него. Нечаянно, я зацепил корзину и опрокинул набок: в снег посыпались ломтики мяса, синеватые кедровые шишки и крохотные комочки ссохшейся ягоды. Я заохал, опустился на коленки, поднял и поставил корзину, начал торопливо собирать высыпавшуюся снедь, копаясь в снегу. Руки покраснели: заломило кончики пальцев, но я упорно продолжал просеивать ладошками снег, извлекая из него наши припасы и ругая себя и злых духов, позабавившихся надо мной.

А немного позже, ко мне вновь вернулся страх. А вдруг с мамой что-то случилось? Может старую Ойты пленили, а потом схватили и маму, отправившуюся на поиски старухи. Чужаки уведут пленниц и я останусь один в этой дремучей, скованной стужей глуши; буду сидеть под деревом, боясь тронуться с места и ждать неизвестно сколько и неизвестно чего: ждать, покуда холод не убьет меня. О, духи, о, Ге-тхе! Сделайте так, чтобы с моей мамой не случилось ничего худого и, чтобы, она поскорее вернулась! Об этом и, только, об этом, думал я, разгребая снег скрюченными пальцами.

Когда собрано, как мне казалось, было все, я поднялся с колен, отряхнулся и посмотрел на прислоненное к веткам копье. "А Го-о и Мен-ыр пошли бы искать маму, — от злости на самого себя я сжал кулаки и ударил по дереву, да только зашиб руку: из треснувшейся кожи засочилась кровь. — Трус!" И чуть не заскулил от боли; согнулся пополам, прижимая пораненную ладошку к животу. Сквозь стиснутые зубы проклинал злых духов. "Сам виноват!"

Вдруг за шумом ветра в лесу мне почудился какой-то посторонний звук. Я вскинул голову, прислушался. Вот опять: ухо уловило что-то похожее на голоса. Может снова духи играют? Или мама? Я привстал, начал шарить глазами у подножия смутных силуэтов деревьев. Ага! Вроде и вправду люди говорят... Или ветер так подвывает? Рука сама собой дотянулась до копья, крепко обхватила древко. Мама бы не стала кричать: ей зачем, когда враги близко? Я опасливо укрылся за дерево, ногой подвинул и корзину, чтоб не было видно издали. Глаза от напряжения заболели, а странный звук совсем стих: только буря подвывала, да метала в лицо колючим снегом. Я, не зная, то ли радоваться, то ли грустить, напряженно выжидал. Интересно, рассуждал я, если мне не послышалось, то кому принадлежат голоса: чужакам, или переговаривающимся на ходу маме и Ойты. Я снова выступил из-за ствола, отодвинул мешающие ветви. И снова услышал человеческую речь; на этот раз отчетливо: люди были близко. Говорили мужчины. От этого открытия, я едва удержался на ногах: шагнул в сторону, но врезался в толстый сучок, чуть не упал. Начал оседать вдоль ствола, вперед выставил копье — простую заостренную палку. И увидел их — чужаков. Они были уже рядом, нас разделяло расстояние равное полету стрелы. Они продвигались по моим следам неспешно, но уверенно. В руках сжимали луки с уже приставленными к тетивам стрелами; вскинь — да стреляй! Шли, пригнув головы, лишь изредка поглядывая впереди себя: видно не подозревали, что я настолько близко от них. Впереди шагал широкоплечий человек, высокий и сильный (даже через толстую меховую одежду можно было разглядеть, как на его груди сотрясаются могучие мускулы). Обхватив ствол ели руками, я весь вытянулся, стараясь получше рассмотреть чужаков. В это мгновение передний из них повернулся в мою сторону. Я замер, ожидая, что сейчас над лесом раздастся крик и враги бросятся прямо ко мне. Перед собой я видел застывшее, вымазанное сажей лицо вождя чужаков ( я узнал его, невзирая на боевую раскраску — по фигуре и степенной походке, а так же потому, как держались с ним остальные — шли гуськом, немного поотстав), думал — заметит. Но снег помешал великану различить меня среди гущи переплетающихся ветвей; мгновение он смотрел прямо мне в глаза, а потом снова опустил голову. Я почувствовал, как несмотря на крепкий мороз, по моим лопаткам побежали капельки обжигающего пота. Всего одно мгновение смотрели мы друг на друга, глаза в глаза, а мне показалось, что прошла целая вечность!

Я поспешно отпрянул назад. Схватил копье, потянулся к корзине, даже ухватил за лямки, потом плюнул, разжал пальцы: надо спешить, а с корзиной далеко ли уйдешь, если преследователи налегке? Я выпрямился, еще раз оглянулся на приближающихся врагов (сколько их было — не знал: не успел пересчитать, но немного — далеко не весь отряд, что я видел с холма, когда еще не началась снежная буря) и, стараясь чтобы меня заслоняла от них ель, пустился , сломя голову, наутек. Бежал, раскидывая и взрыхляя снегоступами сугробы, перепрыгивая через выступающие лесины и петляя между молодой еловой порослью. "Хорошо, что не стал брать корзину, — на ходу отдуваясь, думал я, — а то, наверняка, не ушел бы!"

Не помня себя от страха, я вломился в рощу молодых осинок и зарылся носом в сугроб, зацепившись за пригнувшийся под тяжестью смерзшегося снега стволик. Обернулся: чужаки еще не показались. На четвереньках, мотаясь из стороны в сторону, как неуклюжий щенок, я начал пробираться дальше.

Сзади послышались крики: враги отыскали корзину и мои следы под елью. Я обернулся, увидел, как они копошатся в снегу, вскочил на ноги и напролом бросился через осинник. Захрустели ветки. На мое счастье, чужаки в мою сторону не смотрели, а пурга заглушила звуки.

За осинником лежало открытое пространство и чтобы снова оказаться в лесу, нужно было его пересечь. Пригнувшись, я быстрехонько побежал по заснеженной прогалине. Глубокий снег мешал мне: снегоступы глубоко увязали в нем и мне казалось, что я утопаю в болоте, еле переставляя ноги в зыбуне, не находя твердой опоры. Но на самом деле, двигался я довольно быстро, правда, недостаточно, чтобы достичь леса раньше, чем меня заметят. Не оглядываясь более назад, чтобы от охватившего меня страха не лишиться сил, я бежал и бежал вперед, где сквозь снежную пыль проглядывали первые деревья темного густого леса, где я мог бы обрести надежду на спасение. Ноги ломило, дахание сбилось, я надрывно хрипел, но не сбавлял хода, решив перевести дух, только лишь когда укроюсь среди темнохвойных кедров и елей. Но — опять козни злых духов? — снег становился все глубже и глубже: я уже увязал по пояс, только опираясь на копье, мог продолжать движение. От отчаяния, сквозь стиснутые губы, я просил помощи у Покровителя. Где-то на середине прогалины мне все же пришлось остановиться, так как одеревеневшие ноги уже не подымались. Я присел, повиснув на копье, тяжко хватая ртом воздух, которого никак не хватало. В висках стучала кипящая кровь. Я потер лицо снегом, представив врагов, пробирающихся через осинник, и, сжав пальцы в кулак, поднялся на обмякших ногах.

Я почти успел. До первых деревьев, раскачивающихся под напором ледяного ветра, оставалось четыре десятка шагов, когда я вновь услышал крики за своей спиной. "Все: конец!" — подумал я и остановился. Медленно распрямил плечи, перехватил обеими руками свое никчемное копьецо. Внутри меня росла решимость принять смерть, как полагается настоящему мужчине, воину — с оружием в руках, без страха и сожаления. Я помолился Ге-тхе и повернулся лицом к врагам, отбросив все страхи. В Стране Теней меня ждал н"Го-о. И еще многие: те, что погибли от рук чужаков да предки, ушедшие в иной мир ранее, своей смертью. "Увижу ли добрую свою бабушку? Своего ворчливого деда?"

Чужаки стояли на опушке серой рощицы тонкоствольных осинок, обратив на меня свои размалеванные, скалящиеся торжествующие рожи. Стояли, опустив оружие, и смеялись. Их зло улыбающиеся лица были похожи на хищные голодные морды волков, загнавших жертву и готовящихся к последнему решительному броску. Впереди стоял их могучий вождь, сжимая в больших кулаках огромный лук и прижатую к нему длинную стрелу.

Сердце мое, при взгляде на них, снова затряслось. Твердость и решимость, которые я обрел лишь какое-то мгновение тому назад, снова оставили меня; по спине прошел холодок, защекотало под языком. Умирать не хотелось. Я начал отступать, не отводя взгляда от чужаков. Они совсем развеселились, начали подзадоривать меня насмешливыми криками, а когда я неосторожно запнулся и ухнул спиной в снег, они и вовсе пришли в неистовство: гоготали, хватаясь за животы и передразнивали меня. Поджав губы, я поднялся, опять выставил впереди себя копье. Тогда старший из чужаков махнул рукой, останавливая всеобщее веселье, что-то резко сказал. Воины, пожимая плечами, повернулись и зашагали прочь — туда, откуда пришли. Остался только их предводитель. Он проводил своих товарищей долгим испытующим взглядом, а когда они скрылись из глаз, перевел глаза на меня. Улыбнулся. Закинул лук за спину, стрелу неспешно вернул в колчан. Из-за пояса достал большой переливающийся матовым блеском обсидиановый нож и что-то приговаривая, двинулся на меня. Я снова попятился, но теперь уже то и дело оглядывался через плечо. Широкими шагами чужак быстро приближался. Я закричал и бросился наутек. Враг взревел за моей спиной точно дикий зверь. Потом засмеялся и от этого смеха мне стало жутко. Я почти добежал до деревьев, когда мимо, над самым ухом, пропела длинная стрела и ушла в снег далеко впереди. Я скрестил пальцы, призывая удачу, и поблагодарил Покровителя за то, что отвел стрелу. Но радоваться было слишком рано. Я знал, что через мгновение враг будет готов выстрелить еще раз. Так и случилось: я едва успел свернуть за кедр, как стрела зацепилась за складку одежды и рванула меня в сторону. Я оглянулся: чужак, сжимая в одной руке лук, в другой — стрелу, большими прыжками бежал по моему следу. Я выдернул запутавшуюся в пэ-мэ стрелу и побежал дальше, не разбирая направления, занятый лишь одной мыслью: спасти свою жизнь.

Я долго петлял по лесу. От того, что обзора не было, врагу приходилось держаться цепочки моих следов, так как, не видя меня, он не мог и срезать расстояние. Только это и спасло меня, только это. Я кружил между деревьями, пробовал, подобно зайцу, переплести вереницы своих следов: пусть подольше распутывает их чужак, а я тем временем уйду далеко вперед.

Лес начал редеть. Стали появляться большие валуны, прикрытые толстыми шапками снега. Впереди посветлело: "Значит, опять прогалина," — с досадой подумал я. Обошел последние деревья и вышел на край широкой осыпи, уходящей вверх, где она терялась в сплошной шумящей белизне. Я огляделся по сторонам: осыпь тянулась далеко, её не обойти. Придется лезть в гору. Я ступил на камни, но едва не упал: ходить в снегоступах по осыпи было неудобно и даже опасно. Я присел и начал развязывать тесемки на ногах. Потом подвязал снегоступы сзади к поясу, поднял копье и поскакал по валунам. Ноги то и дело проваливались в глубокие узкие трещины, от чего продвигался я медленно. "Эх, хоть бы чужак подольше в лесу плутал, — просил я у духов, пробираясь по качающимся и глухо ворчащим шатким глыбам. — Злые духи любят глумиться над людьми, так пусть окажут мне услугу — пускай чужак поплутает подольше!" Иногда приходилось опускаться на четвереньки, чтобы перелезть через особенно широкий провал, не рискуя упасть и расшибить себе голову. Я повыше закатал рукава, хватался руками за обжигающие холодом глыбы и упорно лез наверх: скорее, подальше от леса, откуда скоро должен был появиться враг. Пальцы мерзли, мешало копье, выскальзывающее из рук. Я помню, что сильно ругался, клял злых духов и призывал в свидетели своих мучений Ге-тхе. Прыгая с одного раскачивающегося камня на другой, я не удержал равновесие, закачался, теряя равновесие, беспомощно взмахнул руками в воздухе и упал, сильно ткнувшись ребрами в острый край вступающего из-под снега камня, вскрикнул и откатился на спину, выпустив из рук копье; оструганная деревяшка застучала по камням. Я сжался и, превозмогая боль, бросил быстрый взгляд в сторону леса.

Поздно...

Стрела ударила меня в плечо и меня вновь швырнуло на камни. Я даже не смог закричать, настолько неожиданно обрушилась новая сильнейшая боль; лишь сдавленно захрипел, пялясь на все еще подрагивающее в ране длинное древко стрелы. Снизу, от леса, долетел торжествующий крик чужака. Я в ужасе стал цепляться за камни, пытаясь подняться. Ноги беспорядочно елозили по камням и вместо того, чтобы встать, я стал сползать еще ниже. "Дзинь!" — ударилась о глыбу вторая стрела. Я подскочил — откуда только силы взялись! — и заорал. Попытался подтянуть кончиком чи копье, но только отпихнул его еще дальше. Боясь дольше оставаться на одном месте, я перелез через валун и, заметив краем глаза, что враг уже целит другой стрелой, побежал скрючив у груди руки, не решаясь дотронуться до стрелы, огнем жгущей тело. Чужак что-то закричал, требовательно и настойчиво: наверное, подумал я, требовал, чтобы я покорился судьбе и сдался, отказавшись от борьбы. Не знаю, может я так бы и сделал, по крайней мере, считая, что смертельно ранен; я действительно был готов остановиться и принять смерть от руки врага — "Зачем тянуть время?" — но боль и страх, даже не страх, а ужас или агония, кои я испытывал, не дали мне остановиться, заставляя пробираться между камней все выше и выше. И получилось это у меня довольно неплохо: я значительно опередил своего, обутого в снегоступы, преследователя. Я бежал, надрывно дыша, позабыв об осторожности, перепуганный, с глазами навыкат, плакал, стонал и подвывал, как подбитая собака. А позади, ругаясь и потрясая оружием над головой шел чужак, решивший во что бы то ни стало добить меня.