Потом Акико поведала, что пока я летал на "Вильге", к нам приходила Ираида Евгеньевна Зимина. С молитвами и горящей свечой в руках она обошла против часовой стрелки все помещения нашего домика и очистила его от негативной информации, накопившейся, наверное, с прошлого Рождества, если ещё не раньше. Запас освященных в церкви свечей привезен был ею из России. Самыми загрязнёнными оказались комнаты, где обычно останавливался Джеймс Миддлуотер. Пламя свечи сильно потрескивало и чадило в генеральских апартаментах, оказавшихся в энергоинформационном отношении самыми запущенными.
— Русской пришлось основательно потрудиться и в гостиной, — с заметным почтением к умениям Зиминой рассказывала мне Акико. — В гостиной оказалось грязновато, зато ей очень понравилось, что и у тебя и у меня оказалось почти чисто. Наши четыре комнаты, наверное, реже использовались. Может быть, до нас в наших комнатах вообще никто не жил. К тому же, они более удачно расположены по отношению к входу в дом, сравнительно с генеральскими апартаментами. А я думаю, что это и мы с тобой своим присутствием положительно влияем на энергетическую обстановку внутри. Каково? Мы с тобой хорошо воздействуем на всю Вселенную, включая генеральский "люкс" в Гоби! Да, а самой чистой оказалась комната со спортивными тренажёрами, похоже, до нас никто, кроме строителей и уборщиков, в ней не бывал. Вот такое доброе Зимина сделала дело. Какой-то народный способ, сказала, что так очищают дома в России, именно на Урале и в Сибири. Хотя считающие себя образованными над такой процедурой очищения жилья и офисов зачастую посмеиваются. Время от времени госпожа Зимина добровольно, но, разумеется, с ведома Бен Мордехая, "чистит" таким способом все помещения базы, и особенно загрязнёнными оказываются обычно те, где отдыхают сменные экипажи, прилетающие со всего земного шара. Кстати, к огромному моему удивлению, она с первого взгляда узнала иероглиф "Будда", на шёлковом плате, который ты повесил у себя.
— Какие молитвы она читала?
— Мне кажется, "Отче наш", — ответила Акико, — Зимина ведь христианка. Как и ты, она православная. Может быть, какие-то специальные очистительные молитвы ещё, я не очень разобрала, она произносила их очень быстро и почти неслышимо. Хотя она ведь всегда говорит нараспев, мягко и негромко. Мне в голову раньше не приходило, что энергоинформационная очистка даже небольших по объёму пространств — очень серьёзная и ответственная работа. Она к завершению побледнела и потом вынуждена оказалась присесть и отдохнуть, вот что удивительно, такая затрата сил...
А ещё тебе предстоит переставить здесь кое-какую мебель. Русская сказала, что внутри дома улучшатся потоки энергий. Она давно изучает и неплохо знает китайскую систему Фэн-шуй — способы установления наиболее благоприятного соотношения антагонистических энергий Ян и Инь и создания оптимальной энергетики в жилище. Для жилья в Гоби Фэн-шуй вполне применим. Призналась, что у неё появилось новое полезное увлечение: когда она бывает в России, объезжает уральские поселения, разыскивает людей, ещё помнящих старинные славянские способы улучшения энергетики в окружении человека, более пригодные в России, чем Фэн-шуй. Например, она уже знает, как отыскать место под рытьё колодца, как найти благоприятное место для строительства дома, как наилучшим образом спланировать помещения. Рассказала, что не так давно, ещё веке в девятнадцатом, когда не было массовой застройки, грамотные русские строители засыпали слоем древесного угля дно траншей под фундаменты жилых домов и застилали эти канавки овечьей шерстью. Применяя такую энергетическую технологию, изолировали будущее жильё от неблагоприятных излучений земли. Она же посоветовала нам обзавестись более тёплым обмундированием, здесь в ноябре начнутся приличные, как она сказала, морозы, покрепче ещё, чем на её Урале. Я не могла ей сказать, что мы с тобой здесь ненадолго. Разреши, милый, я тебе помогу подвинуть мебель.
По деликатному поручению начальника авиабазы, Зимина обстоятельно рассказала Акико, хозяйке нашего дома, как здесь организовано бытовое обслуживание, от получения продовольственных пайков теми, кто готовит ещё и дома, и стирки белья до утилизации разнообразных отходов. Денщика для нас Бен Мордехай из предосторожности не назначил.
Во второй раз в этот день Ираида Евгеньевна пришла к нам после рабочего дня, почти на закате, с неожиданным подарком и ещё с гостинцем. Это оказались тонкая книжечка её собственных стихов, написанных, как она призналась, "для души", давно, изданная в её родном Екатеринбурге, и свежеиспечённый и завёрнутый для сохранения тепла и сочности в два полотенца вкуснейший пирог во весь противень, мастерски приготовленный по-уральски с начинкой из морского окуня и риса с колечками, по-моему, ферганского репчатого лука.
За чаем она прочла несколько своих стихотворений о горах, лесах, озёрах и долах Урала, написанных с большим чувством, вызванным наболевшим и острым желанием горожанки привольно жить среди природных красот. А потом между двумя женщинами словно сам собой зашёл разговор о раскрывающейся уже у многих людей памяти об их прошлых воплощениях. Общение сложилось откровенное, и даже Акико не скрытничала. А безусловно правдивый, искренний рассказ Ираиды Евгеньевны особенно увлёк их обеих. Обо мне они словно позабыли, и меня это устроило как нельзя лучше. Я, вначале смакуя, чашку за чашкой пил под рыбный пирог сладкий горячий индийский чай с лимоном и постепенно увлёкся тоже, но не столько рассказом Ираиды Евгеньевны, сколько неожиданными метаморфозами, которые начали происходить на моих глазах с оживлённо беседующими женщинами.
— Я знаю точно, что в прошлой жизни была мужчиной, монголом, — рассказывала Ираида Евгеньевна. — Знаю не из вычислений, не из изучения каких-то астрологических гороскопов или таблиц, это всё медийная чепуха, а непосредственно из себя, из зримой памяти. Вижу это совершенно отчётливо. Верю себе больше, чем газетным гороскопам.
Акико отнеслась к тому, что поведала нам Зимина, очень внимательно, стоически не выпускала из себя удивлённых восклицаний на японском языке и успешно боролась с непроизвольным желанием выщипать себе обе брови.
А я, слушая Ираиду Евгеньевну, постепенно рассредоточил взгляд и вскоре увидел проступившего на фоне русской женщины не старого ещё, широкоплечего и коренастого монгола в его синем халате-дэли, отороченном узкой красной атласной тесьмой и почему-то с непокрытой седоватой головой. Как если бы он где-то в песках обронил свой малахай, или как там они свои шапки называют. Увидел, с какой прямой спиной монгол сидит, кренделем сложив ноги в сапогах с загнутыми носками, как будто расположился отдохнуть, но не в нашем домике, а у костра, неподалёку от своей юрты в монгольской степи, под золотистыми зорями на сизо вечереющем небе. И вслушивалась в его рассказ как будто не Акико, а сидящая рядом с монголом-степняком незнакомая худенькая девочка лет шести-семи, с рассеянным взглядом, который я отметил в первую очередь, с чрезмерно большим выпуклым лбом и некрасивым почти безбровым лицом. А потом уже разглядел, что она светловолосая, с откровенно европейской внешностью, в круглой полотняной шапочке, напоминающей капор со спущенными ушами, старом платке, укрывающем плечи, и в деревянных башмачках-клумпах, которыми она время от времени постукивала друг о друга, согревая ноги, под груботканым блёкло-розовым то ли сарафаном, то ли платьем. Живой пример ребёнка, любознательность которого почти лишена впечатлений, из небогатой, вероятно, городской семьи, из не уточнённых мной времён западноевропейского средневековья.
— Я, конечно, могла бы поехать туда, где тогда жила, — продолжала Ираида Евгеньевна, чуть волнуясь, что можно было понять по слегка неровному дыханию, но голос её оставался прежним, негромким, певучим, не сразу задрожал и пока не прерывался. — В том смысле, где он, мой монгол, жил тогда. Это к северо-востоку отсюда, там, где самые привольные степи. Знаю, куда. Я найду. Нашла бы. Но только что я там увижу? Дочь моя... Его, моего монгола, дочь Отгоноюун, если она ещё жива, уже, конечно, состарилась... Ведь она, думается мне, намного старше меня, и теперь стала, наверное, совсем седой, беззубой, сгорбленной старухой. Если только она ещё жива. Мне всё кажется, внутри себя, что она от старости уже потеряла память, и наша встреча может оказаться запоздалой и бесполезной и ей, и мне. Я же помню дочь совсем другой, я знаю, что очень её любил с самого её рождения.
Ираида Евгеньевна непроизвольно увлеклась и не заметила, как стала рассказывать нараспев, как поэты читают стихи, уже от лица того мужчины-монгола историю его жизни. Мимика её оставалась небогатой, жесты скупыми, а всё, о чём она повествовала, ещё раньше проживалось её небольшими, но выразительными тёмно-ореховыми глазами:
— У меня были большие стада скота. В то время много в нашей степи вырастало травы, и стада мои всё увеличивались. Тогда торговал скотом, как многие. Была своя юрта, кочевал по степи. Была любимая жена, большая труженица. Вспомнилось её имя. Звали её Алтанцэцэг. Она хорошо умела ткать ковры. Благодаря этим коврам мы жили в достатке. Их два раза в год покупали у нас проезжающие купцы, когда ехали на ярмарку в Россию, мне кажется, в Кяхту, а потом мимо нас возвращались в Китай. И были ещё завистники, которым покою не давали мои стада, а особенно сотканные женой ковры. Редкая она была умелица, моя жена. Да, стало быть, и ковры, и сама красивая жена моя, умелица Алтанцэцэг, кому-то подлому спокойно ни жить, ни спать не давали. И был у меня самый любимый конь. Буланый, с белыми носочками на передних ногах. Конь умница.
А мне выстрелили из ружья в спину, когда я возвращался из степи к ручью, где поставил юрту. Стреляли неожиданно, чтобы сразить наверняка, когда я не видел засады и не мог ни уклониться, ни защититься. Наверное, повреждён был позвоночник. Меня обездвижило, парализовало. Не смог держаться на коне, соскользнул, свалился с коня, упал лицом вниз. Сознания не потерял, хорошо всё помню. Больно как будто и не было. Только ничего спиной, туловищем, руками, ногами не чувствовал. Не ощущал, льётся ли кровь. Ещё дышал, лежал без движения, лицо моё повернуло вбок, в левую сторону, правой щекой на сухую землю, на какие-то острые камни. Лицо, щека не потеряли чувствительности, я мог шептать. Знал, что приближаются те, кто меня подстерёг. Один из них в меня и стрелял подло, сзади. Лежу, глаза открыты, чую: конь подошёл, туп-туп-туп, встал, морду протянул ко мне, обнюхивает осторожно затылок и как будто всхрапывает. Словно сказать хочет, что же ты, свалился, как пьяный, как мешок, что ты, хозяин, вставай. А я шевельнуться не могу, только губы чуть открываю. Шепчу ему, шепчу: "Иди, мол, домой, один иди, без меня. Предупреди их там, чтобы приготовились".
Увидят мои домашние, что конь пришел один, поймут, что меня больше нет, и догадаются, что теперь им от врагов надо отстреливаться. Вижу — понял конь. Мордой коснулся моей щеки, а я ощутил уже только лёгкий толчок, неметь стала голова. И, вроде, слабый шорох расслышал, то ли от верхней губы его, то ли от языка шершавого. Потоптались возле моей головы ноги его в белых носочках, и пошли от меня: туп-туп-туп копытами по твёрдой степной земле, рысцой, потом галопом. Слышу слухом, от какой стороны отдается по земле, понимаю, что к ручью, к моей юрте он пошёл. Телом, щекой уже топот его от земли не чувствовал. Умница был конь. Любил его за понятливость, за преданность. А я дышал ещё сколько-то, а те, подлые, кто стрелял, выбрались из камышей, едут, скрываются за кустами, приближаются не торопясь. Не то, чтобы слышу их, а знаю каким-то чувством, какое бывает во сне, что должны они скоро подъехать. Но не спешат, таятся, вдруг я хитрю и отвечу тоже выстрелами. А из меня уходят последние силы, почти перестаю дышать. И тут словно упала темнота. И всё. Отчётливо это помню... Сначала я плакала, когда в самые первые разы вспоминала. Иногда даже очень горько плакала, когда понимала, как страшно то, что с моими родными без меня случилось. Сейчас только волнуюсь. Не так сильно. Не плачу, уже пережито. Наконец, я ведь в точности всё-таки не знаю, что с моими женой и дочерью стало. Может, лучше мне этого и не знать... Ещё и поэтому туда не еду... Но сердце беспокоится, что-то чует. А я поехать к ним не могу. Очень бы хотела. Но не могу — и всё тут...
Передо мной снова были Акико и Ираида Евгеньевна. Вернулись, хотя никуда не уходили. А коренастый крепкоплечий монгол с тёмно-ореховыми глазами, как у Ираиды Евгеньевны, и некрасивая европейская девочка словно растаяли в воздухе. На время. Потом я видел их на протяжении вечера ещё несколько раз, когда смотрел на Зимину и на Акико. Неясные облики совсем других людей выступали вперед, они как бы сначала угадывались и всё более отчетливо различались потом, а привычные обличья ныне живущих виделись глазами как расплывчатый фон сквозь людей давно ушедших. Что же это у меня работает — неужто третий глаз? Вряд ли. Ой, вряд ли. Смотрел-то я не внутренним взором, а двумя моими обычными, родными глазами.
"Надо бы мне получше выучиться такому одновременному двойному зрению, потренироваться, — подумал я, — да хорошенько научиться, ведь не сказал бы, что входил в изменённое состояние сознания, как это делает Акико, когда разглядывает скрытое для обычных глаз".
— Вы не сумели увидеть, что произошло в первое время посмертия? — Разумеется, Акико слегка взволновалась, но не настолько, чтобы не задать точные вопросы для удовлетворения своей профессиональной заинтересованности в обретении нового для себя знания. — Вы сказали, упала темнота. И всё.
— Увидеть мне самой посмёртное? Что происходило со мной тогда после смерти? Такое... Вы говорите, Челия, такое тоже возможно? — переспросила Ираида Евгеньевна, веря и не веря, но заинтересовавшись в свою очередь.
— Некоторые умеют и это, — Акико сомкнула губы, неотрывно и пристально глядя на русскую, и несколько раз утвердительно кивнула. И не удержалась от уточняющего вопроса:
— А что означают монгольские имена дочери, о которой вы рассказывали, и вашей жены? Жены того монгола. Вы знаете?
Ираида Евгеньевна вздохнула и замолчала. Акико предложила ещё чаю. Но Зимина горестно покачала головой, ещё повздыхала, набираясь сил, и, наконец, ответила:
— Теперь уже точно узнала, потому что спрашивала здесь, у местных, у монголов. Родные имена, которые я всю мою жизнь носила в себе, действительно есть, и они монгольские. Имя жены Алтанцэцэг означает Золотой цветок. Дочь была у нас первым ребёнком, и мы с моей женой назвали её Отгоноюун — Первое сокровище. И только потом я стала понимать, что всегда знала обо всём этом происшедшем. Знала на интуитивном уровне. Не умела лишь вытащить эти сведения из подсознания, где они с того времени во мне и есть.
— В какие годы происходило то, о чём вы рассказали? — вновь спросила Акико.
— Не знаю, миленькая Челиюшечка, — снова горько вздохнула Ираида Евгеньевна и сокрушённо развела руками. — Ничего тебе про то не скажу. Совсем не умею этого определять.
