Они размеренно шагали сквозь бурные волны музыки и голосов, и Гарвей удивлялся, как трудно это было сделать. Несмотря на безмятежное выражение лица архиепископа, воспоминания о сторонниках Храма, которые пытались убить его в его собственном соборе, должно быть, витали в его голове, особенно в свете того, что случилось с Тиманом Хаскансом.
Если так оно и было, то в поведении Стейнейра не было никаких признаков этого, и Гарвей обнаружил, что на самом деле это его не удивило.
Его губы дрогнули, когда он вспомнил первую встречу Стейнейра со своим собственным отцом и остальными членами регентского совета — за вычетом графа Крэгги-Хилла, которого довольно удобно (по мнению Гарвея) отозвали в Валейну по какому-то чисто местному делу. Хотя он полагал, что это было неуважительно с его стороны, Гарвей решил, что отношение его отца к архиепископу было удивительно похоже на охотничью собаку на негнущихся лапах, чье острое обоняние подсказывало, что она вот-вот столкнется лицом к лицу с ящером. Тартариэн был не столь откровенно жестким, хотя даже его манеры были более чем настороженными, и остальная реакция регентского совета варьировалась от этой только в худшую сторону.
И все же в Мейкеле Стейнейре было что-то такое....
Сэр Корин Гарвей не мог наклеить ярлык на это "что-то", но что бы это ни было, это была мощная штука. Дело было не столько в том, что сказал архиепископ, сколько в том, как он это говорил, — решил Гарвей. — Очевидно, он просто решил предположить, что члены совета были людьми доброй воли. Что, несмотря на факт отлучения Кэйлеба — и, если уж на то пошло, его самого — от церкви, они дали свои клятвы добросовестно. Что он понимал, что их первой заботой должно быть благополучие корисандцев, которые искали у них защиты. Что он считал само собой разумеющимся, что когда люди доброй воли признают проблему, они будут искать ее решение.
И было столь же очевидно, что если где-нибудь во всем его теле и была хоть одна нетерпимая, непреклонная, фанатичная косточка, то он был мастером скрывать это.
Вот его настоящее секретное оружие, — подумал теперь Гарвей. — Он действительно является человеком Божьим. Не думаю, что в нем есть хоть капля слабости, но все же очевидно — по крайней мере для меня, — что им движет мягкость. Оскорбленная мягкость, возможно, но все же мягкость. Никто не может провести двадцать минут в его присутствии, не осознав этого. Возможно, он ошибается, но нет никаких сомнений в том, что им движет искренняя любовь к Богу и ближним. И что делает это "секретное оружие" таким эффективным, так это то, что это вообще не оружие. Просто он такой, какой есть. Конечно, есть и еще кое-что... — Взгляд генерала скользнул вверх, к королевской ложе. Как и в любом соборе, она находилась достаточно близко к святилищу, чтобы быть уверенным, что его обитатели все ясно видят и слышат. Поскольку князь Дейвин и княжна Айрис находились в изгнании в Делфираке, ложа была почти пуста. Что только делало одинокого имперского стражника, стоящего перед закрытыми дверьми, еще более заметным.
На нем были черные доспехи и черные, золотые, синие и серебряные доспехи чарисийской империи, но то, что все, казалось, заметили в нем в первую очередь, были эти странные сапфировые глаза. В отличие от подавляющего большинства жителей Корисанды, Гарвей раньше уже встречался с сейджином Мерлином Этроузом. Действительно, каждый член регентского совета встречался с ним, по крайней мере, мимоходом, и графы Энвил-Рок и Тартариэн провели довольно много времени в его компании, поскольку он был единственным оруженосцем, которому Кэйлеб позволил присутствовать во время переговоров о капитуляции. Сэр Эйлик Артир знал его даже лучше, в некотором смысле — или, во всяком случае, лучше знал дело рук сейджина, поскольку это было единственное, что сохранило ему жизнь в битве при Грин-Вэлли.
Но все во всем княжестве знали его репутацию. Знал, что он был самым смертоносным воином во всем мире... и что он лично убил всех троих убийц, которые напали на Стейнейра в соборе Теллесберга. Так что знание того, что он был там, бдительные глаза, постоянно бегающие взад и вперед по переполненному собору, вероятно, хотя бы немного способствовали спокойствию архиепископа.
Вступительный гимн перенес Стейнейра и Гейрлинга в святилище, и Гарвей откинулся на спинку своей скамьи, как только оба архиепископа уселись на свои ожидающие троны, и прихожане тоже могли свободно присесть.
Служба протекала гладко. В давней и всеми любимой литургии практически не произошло никаких изменений. Действительно, единственным существенным изменением было отсутствие клятвы верности великому викарию как главе Божьей Церкви в Сэйфхолде. Что, как подозревал Гарвей, вероятно, поразило храмовую четверку как очень "существенное изменение".
Но, в конце концов, они достигли того момента, которого ждал каждый человек в этом соборе, и в огромном сооружении воцарилась тишина, настолько тихая, что слабые звуки шагов Стейнейра были четкими и отчетливыми, когда он подошел к кафедре.
Он постоял мгновение, глядя на собор, затем провел знаком скипетра по огромному переплетенному тому Писания, прежде чем открыть его. Звук переворачиваемых страниц прошелестел в тишине собора, и когда он осторожно прочистил горло, это показалось почти шокирующе громким.
— Сегодняшнее Писание, — сказал он, и его глубокий голос донесся до каждого уха, — взято из Книги Чихиро, глава Девятая, стихи с одиннадцатого по четырнадцатый.
— Затем Господь сказал архангелу Лэнгхорну: "Вот, Я создал свою Святую Церковь, чтобы она была матерью всех мужчин и женщин на лице этого мира, который Я создал. Проследи, чтобы она воспитывала всех Моих детей. Что она учит молодых, поддерживает поступь и мудрость тех, кто вырос, заботится о пожилых людях. И, прежде всего, то, что она воспитывает всех Моих детей так, как они должны поступать.
Найди среди Моих священников людей, достойных этого великого поручения. Наставь их во всех их обязанностях, исследуй их и измерь их души, взвесь их на весах Моих весов, сожги их в печи Моей дисциплины, избей их на наковальне Моей любви.
И когда вы сделаете это, когда вы будете уверены, что это священники, достойные вести и пасти Моих овец, поставьте их на места власти. Дайте им то, что им нужно, чтобы исполнять Мою волю, и напомните им, и священникам, которые придут после них, и всем священникам, которые последуют за ними, что их цель, их обязанность и их долг — исполнять Мою волю и всегда и везде, всеми способами служить Моему народу."
— И архангел Лэнгхорн выслушал все эти наставления от Всевышнего и Святейшего, и архангел склонил свое лицо к земле, и он сказал Господу, своему Богу: "Воистину, это будет так, как Ты повелел".
Архиепископ положил руку на раскрытую книгу, глядя на собор.
— Это Слово Божье для Детей Божьих, — сказал он им.
— Благодарение Богу и архангелам, которые являются Его Слугами, — ответила паства, и в этом ответе чувствовалась напряженность. Своего рода затаившее дыхание удивление по поводу того, как Стейнейр предложил обратиться к этим стихам.
— Садитесь, дети мои, — пригласил он, и ноги заскребли, а одежда зашуршала в громком вздыхающем бормотании, когда они повиновались ему.
Он прождал еще добрую половину минуты, слегка сжав руки на Писании. Он пристально посмотрел на них, его глаза обежали весь собор, позволяя им увидеть его осмотр и давая им время осмотреть его, в свою очередь. Там не было никаких признаков каких-либо записок, даже ни одной карточки с записями, и он улыбнулся.
Это было нечто удивительное, эта улыбка. Нежная и теплая, гостеприимная и — главное — настоящая. Это не была натренированная улыбка актера. Это исходило откуда-то из глубины души человека, и Гарвей почувствовал странное легкое движение, скорее ощутимое, чем услышанное, пронесшееся по собору, когда верующие увидели это.
— Я намеренно выбрал сегодняшнее место Писания, — сказал он им тогда. — Но держу пари, что большинство из вас уже поняли это, — добавил он с идеальным чувством времени, и почему-то эта улыбка стала озорной.
Тихий приглушенный смех — смех, который сам себя удивил, — пронесся по собору, и его улыбка на мгновение стала еще более ослепительной.
— Конечно, я выбрал его намеренно. — Его улыбка исчезла, а голос стал серьезным, немного понизившись, так что им пришлось слушать чуть внимательнее. — Все вы слышали этот отрывок снова и снова. На самом деле, у него есть название, не так ли? Мы называем это "Великим поручением". И мы называем это так, потому что так называли это архангелы, и потому что это Великий Наказ. Этот отрывок, это Священное Писание, является фундаментальной основой Матери-Церкви, собственным Божьим свидетельством ее сотворения и рождения. Его наставление святому Лэнгхорну содержит не только Его повеление о создании Матери-Церкви, но и описание ее обязанностей. Цель — цель, для которой Он предназначил ее создание. Это говорит нам простыми, понятными словами, что она должна делать.
Он сделал паузу, позволяя своим собственным словам проникнуть в умы и мысли слушателей, затем продолжил.
— Конечно, "просто и прямолинейно" — это не то же самое, что "легко". Никакая великая задача, какой бы простой она ни была, никогда не бывает "легкой", и какая задача может быть более важной, чем та, которую Сам Бог возложил на Мать-Церковь? И какое другое учреждение этого мира могло бы завоевать преданность, уважение и любовь детей Божьих сильнее, чем Его собственная Церковь? Нам предписывается снова и снова, снова и снова, в каждой книге Священного Писания любить Бога, соблюдать Его законы, исполнять Его волю, жить во исполнение Его плана, а также почитать и повиноваться Его Церкви.
Тишина в соборе стала более напряженной, более сосредоточенной, и он снова грустно улыбнулся, как будто почувствовал, что на него давит физическое давление.
— Конечно, Он так и сказал, — спокойно сказал им всем архиепископ-раскольник. — В Божьих наставлениях по этому вопросу нет места для маневра, дети мои. Никаких серых теологических областей, где ученые и богословы могут спорить, дискутировать и анализировать язык. Это не совет, не приглашение, не предложение — это приказ. Это Божья заповедь, такая же верная, как Он заповедал нам свято соблюдать среду или любить друг друга так же сильно, как мы любим самих себя.
Он покачал головой. — И все же сам факт, что я стою здесь перед вами в этом соборе, является доказательством того, что Церковь Чариса не подчиняется церковным указам. — Теперь его голос звучал жестко. Не сердито, не осуждающе, даже не бросая вызов, но непоколебимо, как меч.
— Я был отлучен от церкви великим викарием, — продолжил он, и напряжение в соборе усилилось, когда он столкнул их с этим фактом лицом к лицу. — Я был лишен — им — моего статуса священника. Я был заочно осужден за ересь, вероотступничество и измену и приговорен понести Наказание Шулера за мои многочисленные преступления и грехи. Церковь Чариса восстала против указов викариата, великого инквизитора — самого великого викария. Мы отвергли указания Храма. Мы лишили сана и повесили за убийство священников, действующих от имени великого инквизитора. Мы создали наших собственных епископов и архиепископов, рукоположили наших собственных священников, и в каждом уголке империи Чарис мы бросили вызов Матери-Церкви и посмели ей сделать самое худшее. Мы встречались с ее доверенными лицами в битве, и мы завоевали другие земли — даже это княжество Корисанда — силой оружия, несмотря на объявленную волю Матери-Церкви. И я говорю вам сейчас, что это только вопрос времени, и не очень большого, прежде чем Мать-Церковь объявит священную войну Церкви Чариса, империи Чарис и любому человеческому существу — любому дитя Божьему, — которое настолько потеряло свое послушание Матери-Церкви, что поддерживает ее врагов. Мы пришли к вам сюда не с миром, дети мои, и я не буду притворяться, что это не так. Нет, мы пришли с мечом, и этот меч лежит в нашей руке так же верно, как вызов в наших сердцах.
Тишина теперь была такой напряженной, что Гарвей был слегка поражен тем, что она не разрушилась, когда он вдохнул. Оставайся на месте, пусть эта тишина задержится, пусть она гремит в ушах верующих. Он стоял в солнечном свете витражного стекла, окутанный завитками благовоний, как каменная глыба на дне глубокого холодного колодца тишины.
— Да, — сказал он наконец, — мы отказались от нашего послушания Матери-Церкви, несмотря на собственный Божий приказ. Но есть причина, по которой мы это сделали, дети мои. Несмотря на все, что вы, возможно, слышали, королевство Чарис и Церковь Чариса не объявляли войну Матери-Церкви.
Ноги и тела протестующе зашевелились, но он резко покачал головой, и шевеление прекратилось.
— Это Мать-Церковь объявила нам войну, дети мои. Она приказала уничтожить Чарис, и она использовала вашего князя, ваш флот, ваших мужей, отцов, сыновей и братьев, чтобы осуществить это разрушение. Она начала свою атаку без предупреждения или заявления. Она не упрекала нас, никогда не говорила нам, что мы впали в доктринальную ошибку, никогда не наставляла нас в том, что мы могли бы сделать лучше, более послушно. Она просто распорядилась о нашем уничтожении. Чтобы мы были сломлены, разбиты и стерты из истории Сэйфхолда. Чтобы наши люди были убиты в своих собственных домах, и чтобы эти дома были сожжены над их головами. И поэтому мы защитили себя, защитили наши дома — наши семьи — от этого разрушения... и за это — за это — нас объявили еретиками и отлучили от церкви.
Он снова покачал головой с мрачным выражением лица. — И в тринадцатом стихе этого утреннего Священного Писания вы найдете нашу защиту. Господь сказал Лэнгхорну: "Когда вы будете уверены, что это священники, способные вести и пасти Моих овец, поставьте их на места власти. Дайте им то, что им нужно, чтобы исполнить Мою волю." — Но Он также сказал Лэнгхорну: "Напомните им и священникам, которые придут после них, и всем священникам, которые последуют за ними, что их цель, их обязанность и их долг — исполнять Мою волю и всегда и везде, во всех отношениях, служить Моему народу". — Он объяснил Лэнгхорну, что это их обязанность, та самая причина, по которой он создал викариат, — воспитывать, учить, направлять, защищать и служить Своему народу. Нет — и не может быть — призвания выше этого. Нет более глубокого обязательства, нет более торжественного долга.
— Но Мать-Церковь не выполнила это обязательство, проигнорировала этот долг. Матерью-Церковью, дети мои, управляют люди. Им предписано управлять ею в соответствии с Божьей волей, но они все еще люди. И люди, которые в настоящее время контролируют Мать-Церковь, которые превратили самого великого викария в свою марионетку и рупор — такие люди, как Аллейн Мейгвейр, Робейр Дючейрн, Замсин Тринейр и, прежде всего, Жэспар Клинтан, — такие же коррумпированные, продажные, злые и грязные, как и все люди, которые когда-либо ходили по Божьему миру.
Мягкий голос архиепископа был тем самым мечом, который, как он сказал им, Церковь Чариса принесла в Корисанду, и он был таким же острым и безжалостным, как любой когда-либо выкованный клинок.
