— Гм... — сказал доктор. — Но, вы знаете, ее болезнь, как у обычных девушек, в основном нервная и...
— Именно об этом я и говорю... Если бы была только ножевая рана, я б вообще не обратила на это внимания и позволила бы девочкам делать все, что они хотят. У Лу прирожденное чувство целесообразности, и если б она почувствовала перерасход сил, или чрезмерную затрату энергии, или же критическое для себя состояние, могущее обернуться осложнениями, она бы просто как зверь отставила все и завалилась спать. Внутри это чудовищно рассудительный и умный старый взрослый полководец, делающий самое необходимое и не знающий сентиментальности, слабости, детскости и легкомыслия, несмотря на ее весь игривый детский вид. Она как животное, хоть может жертвовать собой за любимых и дело без остатка, и без малейшей жалости к себе, но в обычных делах не допускает себе вреда от легкомыслия — устанет, без всяких глупостей пойдет и спит. Тут она даже чересчур целесообразна... И этим многих обижала...
— Гм... По-моему это просто вредная девчонка, вы заблуждаетесь, — проворчал тот. — У всех бывают периоды, когда мы превращаемся в несносных детей, влюбляемся, теряем рассудок, делаем глупости... Она еще будет танцевать при луне до умопомрачения... И вся ее мудрость забудет про целесообразность, когда она влюбится, и будет вся без остатка делать глупости... Еще и направит всю свою мудрость, чтоб сделать больше гадостей, неприятностей и приставаний любимому... — он осудительно почесал лысину. Мол, все эти юные штучки давно в прошлом. А сейчас он серьезный и не разменивается на такие глупости. Я тоже почесала лысину, механически переобезьянив его.
— Лу! — строго сказала мама. Заметив, что Мари подозрительно оживилась.
— Но я согласен, — сказал доктор с долей растерянности... — Лежать и слушать для молодой девочки это пытка... И гораздо худшее воздействие на неокрепший и впадающий в крайности ум, чем веселиться... — он еще раз почесал лысину, но мама вовремя удержала мою руку. Доктор печально вздохнул. — Я даже не знаю... Может разрешить вам пойти на бал? Но ей никаких потрясений, нервных ударов, сильных переживаний... Можно лишь очень слабенькое веселье...
— Ты слышала, Лу? — строго сказала мама. — Оставь ее здесь, она все равно удерет в таком состоянии... Или будет тосковать, а это хуже... И королева хочет, чтоб я ее сопровождала, — она вздохнула, — а надо было бы побыть возле Лу.
— Очень слабенькое веселье, — подтвердила я, что ее слышала. — Я думаю, что это опасно, но сделать нечего...
— Но я предупреждаю, — сказал врач. — Никаких волнений! Слабенькое состояние развлечений, осторожное и невинное, пару танцев со стариками, но никаких потрясений и сильных переживаний... Иначе еще одного приступа она может просто не перенести, хоть ваш китаец сделал чудеса...
Мама нахмурилась, но я уже была возле Мари, подставляя лицо, чтоб она меня накрасила, чересчур довольная доктором и обернувшейся ситуацией...
— Конечно, ситуация безвыходная, — размышляла вслух я. — Оставь меня, так я еще и удеру... А если лежать — умру от горя... Лучше дать ей танцевать и не соваться под ногами с дурацкими советами...
Вообще голова туманилась, было весело и ни о чем не хотелось думать... Все было как Азовское море — вот так — по это колено... Если б мама знала, черта с два она бы меня выпустила...
Мари, весело насвистывая, делала меня фарфоровой куколкой. Я тоже весело насвистывала, предвкушая праздник. Мари тоже надела кимоно и оделись копией друг друга, как сестры.
Мама порывалась что-то сказать, но потом махнула рукой.
— Никуда не отходи от Лу, — сказала она Мари.
Я кивнула.
— Никуда не отходи от Мари, — сказала она мне.
Я тоже кивнула.
Мама начала сердится.
— Господи, Лу, ты минуту можешь не паясничать?!
Я опять кивнула.
Мама почему-то рассердилась, но, взглянув на меня и поняв, что мне нельзя переживаний, успокоилась.
— Если кто получит инфаркт за этот вечер, это будешь не ты, — печально сказала она.
Мы обе кивнули с Мари. Занятые своим делом и высолопив языки.
— И в кого вы обе такие уродились? — сама себя спросила мама.
Обе пожали плечами.
— Это ты нас спрашиваешь?!
Мама опять почему-то начала сердиться.
— Это, что девочки? — подозрительно спросил доктор, странно разглядывая нас. — По-моему, это стервы... — он сказал какое-то ругательство.
— Смотри Мари, какой-то белый столбик, — трудолюбиво сказала я Мари, не прекращая закалывать ее косу и напевая.
— Это стойка под одежду, — сказала Мари, на мгновение оторвавшись.
— А какая забавная!
— Ее сделали в виде суслика... — обстоятельно пояснила Мари.
— В халатике!
Я присвистнула.
— А уши как у зайца!
— Ошибка природы... — с сомнением протянула Мари. — А может это и не суслик, а бегемотик?
Доктор стал краснеть.
— Интересно, как они сделали, что она меняет цвет? — спросила я, с интересом в упор разглядывая его.
— Немедленно прекратите!!! — рявкнула мама. А потом обернулась к доктору. — А вы тоже! Ну кто вас просил их ругать?!
Доктор потряс головой.
— Я начинаю думать, что легенды, ходящие о ваших дочерях, это явное преуменьшение... — с дрожью сказал он. — Они действительно чудовища... — догадался он, в ужасе раскрыв рот. Голос его оборвался.
— И вовсе даже не милые чудовища, — легкомысленно брякнула я.
— И вовсе даже не милые... — отступил на шаг доктор. — Это чья-то ошибка...
— Хи-хи, — я попряла ушками, подвигав ими.
— Никто и подумать не мог назвать вас милыми... — затравлено оправдывался доктор. — Трагическая ошибка... Заживо съеденных...
— Как мы его будем есть? — поинтересовалась Мари у меня. — В соусе или без?
— Желательно свеженькиииим!
Доктор потихонечку отступал к двери.
— Доктор! — шокировано воскликнула мама.
— Вы куда!?! — быстро дополнила ее я. — Мы еще не пообедаалии...
— А вы уже уходитеее, — проблеяла Мари.
— Доктор, они же шуутяяят, — ласково проговорила мама, медленно приближаясь к нему, как к больному ребенку.
— Нет!!! — тот ринулся прямо в закрытую дверь... Он понял, что она хотела задержать его!
Он пару раз с ходу ударился головой в дверь, даже не попытавшись открыть ручку. В ужасе панически бьясь в нее головой как баран при приближении нашей мамы, желавшей с ласковым выражением лица его успокоить. Он понял, что его обманывают и сейчас будут есть! И эта тетка обманщица и пособница чудовищ! И совсем обезумел! Она его заманивала!!!!
— Мама, ты что, не понимаешь, он же шутит! — со смехом сказала я.
Бедный доктор упал в обморок.
— Надо дать ему валерьянки...
— Ему нельзя волноваться, — добавила Мари. — Второго раза он не переживет...
Доктор блеял что-то по козлиному и отшатывался от нас. Наверно думал, что он козленок...
— Я иногда действительно думаю, не чудовища ли вы! — в сердцах, укутывая старика в одеяло, сказала мама. Так довести старого человека!
Когда мы уходили, из одеяла торчали только большие растерянные глаза и уши... Мама поила его с ложечки и ласково уговаривала поесть еще, хотя Мари уверяла его, что это не остатки человечины...
— Слава Богу, он не сошел с ума, — вздохнула Мари, закрыв дверь. — Он даже улыбался детской хорошей улыбкой, когда я уходила...
— Мама же сказала, что мужчины дебилы и тем отличаются от женщин, — знающе объяснила я. — Я только не понимаю, почему от этого от них рождаются дети...
— Может потому, что дети тоже сначала дебильные, — предположила Мари.
Шедшего на нас придворного шатнуло на стенку.
— Может, он принял нас за сумасшедших, — тихо прошептала я Мари. — Ну, так он ошибся...
Обе хихикнули.
— Я даже не знаю что хуже, — вздохнула Мари, — ты или я...
Я только заблеяла.
В общем, начались танцы...
Глава 66.
Естественно, мама догнала нас. Оставить нас двоих? Нет дураков... Сумасшедший дом...
Бабушка дяди Джорджа была отведена в сторону, и ей по секрету была объяснена вся ситуация шепотом, и минуты две они только поглядывали на меня. И эти противные перешептывания закончились просьбой взять эту заразу малую под свое крыло. Мама только вздохнула.
— Я бы рада скрыться отсюда из замка, да побыстрей... Не нравится мне этот праздник... Я бы не отходила от нее ни на секунду...
— Она будет танцевать только со мной! — жестко решила бабушка.
— Главное, не говори ей, что она чудовище, — поучала мама. — И вообще не ругай ее, ибо она за словом в карман не лезет... И тогда словно сам собой начинается такой ужас... Что уши в трубочку сворачиваются!
— Лу очень милый и воспитанный ребенок, — громко сказала бабушка.
— Издеваться тоже не надо, — по детски, обижаясь, добавила к словам мамы я.
— Хуже всего, что доктор сказал, что третьего раза она может не пережить, — сказала мама, сжав зубы. — Я даже не знаю, что и делать... Она и сейчас больна и под лекарством... — мама коротко рассказала про мои потрясения.
— Чертенок ты, — ласково сказала бабушка, печально глядя на меня. — Как тебя защитить?
Я молча ткнулась в нее.
— Простите меня...
— Ой, Лу! На тебя никто не обижается... Ты стихийное бедствие... — чуть не ляпнула она, но вовремя прикусила язык.
— Я больше не буду, — тихо пробормотала я. — Я сама понимаю, что шутки не должны переходить в насмешку и издевательство, ибо у последних двух матерь подлость... Но встречаешься с чьей-то злобной и тупой недалекой и суеверной уверенностью, что ты оборотень или вампир, и шалость или проказы рождаются сами собой...
— Ведь эта злоба и страх ко всему новому, эта суеверная подозрительность ко всему выдающемуся особенно в женщине, просто не должна существовать! — яростно воскликнула Мари.
— Злобе вообще не место в жизни... Если он не понимает юмора, улыбки, радостной шалости...
— И вы поэтому доводите дурака до припадка! — строго прервала бабушка.
— Вовсе нет, — обиделась я. — Мы просто доводим шутку до логического КОНЦА...
Мари и бабушка хихикнули.
— Чтобы злобы вообще НЕ БЫЛО в мире, да?
— Юмор это просто мудрое отношение к происходящему с твоей стороны... Так эта злобная подозрительность, этот суеверный шепот и тупость могли бы тебя ранить, задеть твою душу, убивать тебя... Знаешь, как это жить среди тупой и суеверной подозрительности? А так шепнула ему на ушко — а у нас, оборотней — и жить хорошо! Оно уже не трогает тебя так, не ломает душу, не обижает... И идешь по жизни радостно...
Они снова чего-то засмеялись.
— Никто из этих тупых людей ведь не подозревает, как ранит их ограниченная подозрительность, а она ведь всегда злобная! Не может быть доброй подозрительности, суеверия — оно тупое, злобное и ограниченное, ничему не внимающее! — печально сказала я. — И всегда — по отношению к более развитой душе, уму, чувствам... Ибо именно это их оно не понимает, удивляется... А церковь вместо духовного просвещения и развеивания суеверий, духовного роста, открытия пути великого ума и духа, словно наоборот дает пищу и опору суевериям и самым языческим глупостям...
— Ой, Лу, а тебе еще в Англии с нашим отношениям к женщинам и девушкам так вообще повеситься, — печально сказала бабушка. — Уж я то знаю, я застала еще более скотское отношение к женщине... Мужчины вообще относятся к тебе как с своей половине, не понимая, что ты есть целая и зрелая индивидуальность... Такие как ты вносят свежий ветер в это болото... И когда-то брак может придет к подлинному БРАТСТВУ индивидуальностей в браке, где двое сознательно дополняют друг друга, рождая новое целое из любви... И тогда поймут, что лишь уважая индивидуальность другого, являя всю чуткость, уважение, тактичность к другому вы можете прийти к действительному объединению в одно целое, гармонично сознательно объединяя две мощные индивидуальности в одну спаянную команду...
— Это только если они имеют одну мощную цель и одно устремление, — холодно сказала я. — Только тогда они могут быть командой... А если у них цели и смысл жизни ограничиваются скачками и обедом, то этот брак ненадолго...
— Ты будешь синим чулком...
— В старости, — Мари хихикнула. — И если все мужчины тогда умрут...
— Понятно, — сказала с сомнением бабушка. — Теоретически невозможно значит...
Мы все хихикнули.
— Ой, Лу, — спохватилась вдруг мама. — Тебе же приписано умеренное веселье!
— А мы как раз умеренно и себя и ведем... — сказала я. — Когда нам плохо, мы лежим на полу.
— Будешь танцевать только со стариками, — обрезала бабушка наше веселье. — Или проверенными...
— Импотентами, что ли? — потрясенно спросила я.
— О черт! — бабушка прикусила губу. Воровски оглядываясь, не слышали ли мужчины... — Я знаю, что ты росла в подворотне, и знаешь и не такие слова, но если ты не прекратишь их говорить, настоящие мужчины не будут с тобой танцевать... — уговаривала она меня.
— Проверенный мужчина это с родословной, — знающе кивнула я. — Победители... с выставки... Желательно с медалями...
Я внимательно огляделась, выглядывая таких.
Мари ткнулась от смеха в бабушку.
В это время к нам подошли двое в ответ на мое наглое разглядывание медалей и уставились на меня в лорнет. Впрочем, они направлялись мимо нас. К нашему разочарованию...
— Что-то она как-то странно выглядит... Она русская?
— Нет, это китаянка, и зовут ее Нун-Цюнь-Хунь...
— Она понимает по-нашему?
— Нет, — они не умеют говорить...
— А чего она на нас так странно смотрит...
У меня на язык просился ответ, но бабушка уловила момент и с силой дернула нас с Мари, осаживая.
— Ну, Нун-Цюнь-Хунь, — пошатнулась от смеха Мари, — ты ловко скрывала свое имя... — все повышая голос, наконец, взвыла от хохота она, сделав загадочный голос. Когда они ушли.
Она не выдержала, и спряталась за бабушку, уткнувшись в нее.
— Еще поглядим, как тебя назовут, — огрызнулась я. — Вообще-то мы сестры...
Но Мари только рыдала.
— Почему, как только вы выходите, все начинает идти наперекосяк? — печально спросила бабушка. — И почему мужчины такие идиоты?
Я рассматривала толстые и глупые лица без всякой печати мысли на лице. Причем, чем знатнее, тем лучше. Никакой мысли.
— Чем больше они идиоты, тем выше у них производительные качества, — ответила я. Продолжая наш с Мари давний разговор и делая вполне закономерный вывод, чем они отличаются от женщин и почему. Я была горда своими научными способностями. Судя по регалиям, чем выше, тем глупее и напыщеннее были лица. С медалями! — И тем больше они ценятся как производители, знатнее! — вдруг догадалась я.
Мари стало плохо.
Бабушке тоже.
— Прекратите веселиться! — наконец строго сказала она. — Вам нельзя!
— Нельзя Лу, — резонно ответила Мари. — А мне то никто не запрещал...
Она всхлипнула.
Я продолжила свои изыскания, но меня прервали.
— Стой смирно, — прошипела бабушка, больно дернув меня за косу. — Как все порядочные женщины, потупив глаза, смутясь и под стенкой...
