— Алина, я хочу знать: предал меня шут или нет.
— Если бы предал, лежали бы Вы сейчас в могиле, Ваше Величество. А я, в лучшем случае, сидела в темнице.
— А если была кто-то третья, и лишь из-за нее он Вам все рассказал?
— Даже если и была кто-то третья, в чем я лично сильно сомневаюсь, Вам ее мысленно поблагодарить стоит и забыть о ней. Зла она Вам явно не желает и возможно, ненароком помогла, а если и навредила, то лишь по неведению.
— У Вас все так просто, Алина... Вас не интересует истина?
— Я не люблю ничего усложнять... а истина она многогранна и у каждого она своя... даже философам, жизнь посвятившим ее поиску, порой так и не удается ее постичь в полной мере...
— Алина, если отбросить домыслы... в моем замке, моему шуту кто-то всаживает кинжал в грудь, и я не знаю кто. Я так это оставить не могу.
— Разбирайтесь, — королева усмехнулась. — Кто Вам не дает? Лишь меня к этому разбирательству не привлекайте. Я не хочу в нем участвовать.
— Алина, шут теперь Ваш, и лишь Вы можете заставить его рассказать правду.
— Увольте, Ваше Величество. Это я делать не буду. Лично меня это не интересует. Также как и то, кто, как и по какой причине так изуродовал его. Я вообще плохо переношу его присутствие, и не просила делать его моим шутом. Это Вы решили это, и заставили меня на то согласиться. Поэтому это все без меня... Мне вообще сейчас волноваться нельзя, а Вы, между прочим, уже который день стрессам меня подвергаете... — в голосе королевы послышалось явное раздражение. — Хотите, чтоб я ребенка потеряла?
— Хорошо, хорошо, — король примирительно поднял руку, — больше не буду подвергать. Забудьте все, что я говорил... Не стоит это Ваших волнений.
Однако самого короля эти мысли никак не отпускали. И он отправился к шуту. У дверей его комнаты он столкнулся с врачом, который с извинениями поспешно склонился перед ним.
— Как он? — хмуро осведомился король.
— Хорошо, Ваше Величество, дело явно на поправку пошло... Хоть и, честно говоря, не ожидал я... я теперь уверен, что он выживет, у него молодой организм, и он сумел справиться...
— Что ж, это хорошо. Иди, — король нетерпеливо повел рукой, и врач, кланяясь, удалился, а король вошел в комнату шута и тут же отослал дежурившую у него сиделку.
— Здравствуйте Ваше Величество. Судя по Вашему виду, Вы что-то хотите мне сообщить? — шут чуть приподнялся на подушках.
— Что Господь явно милостив к тебе. Во-первых, врач сказал мне, что опасаться за твою жизнь более не приходится, а во-вторых, я узнал, что в ближайшем будущем ты станешь отцом.
— Да неужели? — губы шута тронула саркастическая усмешка. — И кто же пытается приписать мне отцовство над нагулянным ребенком?
— А ты знаешь много претенденток на эту роль?
— Я вообще их не знаю, поэтому спрашиваю Вас.
— А ты подумай. У меня нет оснований не доверять ей. Так что лучше признавайся, я не в претензии к тебе, но хочу услышать правду из твоих уст.
— Думай, не думай, от этого дети не появляются. И ту, что польстилась бы на урода вроде меня я еще не сыскал.
— Не прибедняйся. Узнав о твоем ранении, она билась в истерике на полу. Так что я не поверю, что ее имя тайна для тебя.
— Вы интригуете меня, государь. Теперь я уже сам хочу знать ее имя. Скажите. Может, я и ребенка соглашусь признать, коль она не особо дурна собой.
— А ты что не разглядел это, когда спал с ней и имя не спрашивал?
— Да не спал я ни с кем. Говорю же, что не знаю ту, которая может сама позариться на шута. А принуждать, это не в моих правилах...
— Вот ты лжешь и не краснеешь даже. А говорил, что мне не солжешь никогда более.
— Да не спал я ни с кем... только с принцессой... Вот Вам крест, — шут размашисто перекрестился, — но принцесса Вам явно то не говорила, она скрывать это будет, а уж никак ни на полу в истерике биться. Потому что пошла она на это лишь, чтоб увериться, что заинтересован я буду на трон ее возвести, а как я все для нее, как она думала, подготовил, так и постаралась от меня избавиться. Так что не знаю я, о ком Вы говорите.
— О ней и говорю. Не скрывает она того. И еще говорит, что не она тебя убить пыталась... и плачет по тебе.
— Угу, — мрачно усмехнулся шут, — я сам себя кинжалом в грудь ударил, чтоб не успеть Вам ничего рассказать, и чтоб когда она королевой бы стала своим присутствием ее не обременять. Я влюблен в нее по уши и хотел ради нее пожертвовать жизнью. Однако пришла королева и изощренными пытками вырвала у меня признание. Вы полагаете, все было именно так? Я похож на влюбленного идиота? Или это способ не выполнять Ваше обещание, а обвинив меня в измене, казнить вместе с этой властолюбивой хитрой бестией? Что ж я не буду противиться. Могу все признать, раз Ее Величество столь категорично отказала, что Вам приходиться так изощряться, что б не стать клятвопреступником.
— Она не отказала, она согласилась... и я не причину, чтоб казнить тебя ищу, а разобраться пытаюсь, что произошло на самом деле.
— На самом деле принцесса заподозрила меня в измене и заставила устроить все быстро и не отходить никуда от нее... А когда убедилась, что я все сделал, но сопровождать ее отказался, надеясь успеть выслать к Вам охрану, подстраховалась именно таким образом... Кому верить, это Ваше дело. Я готов подтвердить, что захотите. Я знаю, как Вы умеете заставлять делать то, что сами желаете...
— Ладно, никто ничего тебя делать не заставляет. Отныне ты шут королевы, и лишь в ее власти заставить тебя что-то сделать... У меня только одна просьба к тебе: постарайся не особо сильно ей досаждать... не заслужила она того.
— Я буду стараться, чтоб ей было хорошо со мной, и Вы бы о том не пожалели, государь... — шут улыбнулся одними кончиками губ.
Король внимательно посмотрел на него, потом тяжело и сокрушено вздохнул: — И что дернуло тебя тогда начать все это, ведь все так было хорошо...
— Будет еще лучше, мой государь, — шут хитро подмигнул ему, — особенно для Вас.
— Ладно... что о том теперь... — король удрученно покачал головой, потом вновь устремил взор на шута: — Еще сказать хотел, Стелла подумала, что ты умер... Хочешь чтоб так и дальше думала или увидеться с ней желаешь?
— Мне все равно, что Вы будете ей про меня говорить... Большого желания видеть ее, у меня нет. Мы лгали друг другу... оба лгали... Но если хотите, увижусь... только не даст Вам это ничего. Я заранее Вам могу сказать, что коли наши отношения она не стала скрывать, то и от своих слов она не отступится и устроит представление: Кто тебя хотел зарезать, милый мой? И как ты можешь обвинять в том меня? Ведь это ты заставил меня на это все пойти, а я тут вовсе не причем...
— Да нет, согласна она все признать и назвать организатором Стефана.
— После общения с Вами то не удивительно, — хмыкнул шут.
— Я не тронул ее, хватило того, что я пообещал ей, что коль сделает так, лишь в монастырь ее сошлю... Она умная девочка, и сразу поняла, что так будет для всех лучше. Кстати, с ребенком твоим как?
— Мне все равно. Да, может, и не мой он вовсе... С принцессы станется и несколько полюбовников сразу иметь...
— Никто не рискнул бы с ней роман завести, когда в такой опале она. У нее не было выбора, так что это либо твой ребенок, либо Стефана.
— Может, и его. Надо же ей было его как-то заставить на такое пойти...
— Ну и что мне с ребенком делать?
— Отправьте тоже в монастырь какой-нибудь, как родит она, только порознь с ней, пусть его там воспитают, чтоб монахом стал, будет грехи отца и матери отмаливать.
— Сам не чаешь отмолить?
— Господь милостив, может мне и самому удастся, особенно при такой набожной госпоже, — шут, состроив кислую физиономию, молитвенно сложил руки, — я теперь буду молиться сутками... хоть это конечно и трудно для меня очень, но может, увидев мои старания, Господь будет лучше слышать мои мольбы и у меня будет шанс замолвить словечко за кого-нибудь... Пожалуй, такой новый имидж может стать дополнительным способом оказаться осведомленным о нуждах и чаяниях всего двора... Надо будет подумать над этим на досуге, — он хитро прищурился и подмигнул королю.
Король, не выдержав, рассмеялся: — Прекращай... это уже граничит с Богохульством и вряд ли понравится королеве.
— Я постараюсь, чтоб королева знала и видела лишь то, что будет нравиться ей... Зачем же мне огорчать Ее Величество? — ответил с усмешкой шут.
— Ты неисправим. Что ж, развлекайся, — махнул на него рукой король и вышел.
Дождавшись, чтоб за королем закрылась дверь, шут повернулся, уткнулся лицом в подушку и навзрыд зарыдал, приговаривая: — Господи, ну почему же я не умер? И как же мне жить теперь?
Суд над принцем Стефаном и его супругой провели быстро, и недели не прошло. Принца лишили всех прав и отправили в темницу замка Кастл, а принцессу сослали в монастырь, где она согласилась принять постриг.
Шут быстро поправился и через некоторое время занял место в свите королевы. Теперь он сопровождал ее повсюду, преследуя словно тень. Он стал носить одежду больше похожую на монашескую, чем на шутовскую, и не расставался с молитвенником. Он сблизился с придворным священником, и тот стал явно благоволить ему. При этом по своему обыкновению, всех, кто хоть чем-то досаждал ему или в чем-то осмеливался перечить королеве, шут едко высмеивал и зло издевался, только теперь при этом он обвинял свои жертвы в разврате и богомерзком поведении. Королева на все его выходки реагировала благосклонно, подчеркивая, что ценит то, что он стал стремиться к большей набожности и следованию христианским канонам.
Эльзе новое положение шута при королеве очень не нравилось и, выбрав как-то момент, когда того не было рядом, и они остались с королевой наедине, она осмелилась завести разговор о том, что очень волновало ее последнее время.
— Ваше Величество, позвольте мне спросить, — несмело начала она.
— Спрашивай, Эльза, — кивнула королева. Она только что вернулась с прогулки и была в хорошем расположении духа.
— Вы замечали, что Ваш шут сам подстраивает так, чтобы люди были вынуждены вести себя не лучшим образом и делать то, что вряд ли были намерены делать и демонстрировать?
— О чем это ты, Эльза? Он чем-то обидел тебя?
— Меня нет. Но это ужасно смотреть, как он издевается над всеми, зная, что он подстроил все это с самого начала и до конца.
— Я не понимаю, Эльза. Поясни, что ты имеешь в виду.
— Вчера, например, я сама видела, как он незаметно передвинул стул виконтессы Грейс, когда она ненадолго привстала прямо на подол платья графини Ригли. И та порвала платье, когда попыталась встать, и соответственно обвинила в этом виконтессу и стала с ней ссориться. Тогда Ваш шут, как Вы должно быть слышали, обвинил графиню в нетерпимости и злобном нраве. А потом добавил, что если у нее не хватает денег на новые кружева, и она готова, чтобы пустить пыль в глаза окружающим, пришивать на платье ветхое старье из бабушкиного сундука, которое рвется от первого прикосновения, то это не повод кричать на окружающих, и она ведет себя не по-христиански. Что было дальше пересказывать, я думаю, смысла нет... Вы знаете то. И таких примеров я могу привести множество.
— Эльза, а тебе не кажется, что графине, даже из-за порванного платья не стоило так кричать на виконтессу? Ты не допускаешь, что в действиях шута могла быть рука проведения, стремящегося испытать графиню? И как оказалось, она проявила не лучшие свои качества и действительно оказалась далека от образца христианской добродетели, к которому должен стремиться каждый. Так что я не могу сказать, что она пострадала незаслуженно.
— Да он просто издевается над всеми, также как вчера над графиней! И прикрывает это красивыми словами из Библии. А Вы можете остановить его, но не останавливаете. Почему? Я понимаю, что подобное нравилось королю, но Вам... Вам это не может нравиться. Я уверена в этом. Ведь он лишь обертку поменял, а сущность его проделок — та же.
— Ты смеешь называть стремление к христианским заповедям оберткой? — королева, гневно сверкнув глазами, шагнула к Эльзе. — Да как ты смеешь называть это оберткой, когда тебе самой, насколько я поняла из твоих речей, важно не то, что люди представляют собой по сути, а их имидж? Ведь именно ты сейчас ратуешь за сохранение его при любых обстоятельствах, так?
— Я... я не совсем поняла, Ваше Величество... — Эльза испуганно попятилась. — Что Вы имеете в виду?
— А то, что это как раз именно он срывает с людских душ обертки и показывает всю гниль, что у них внутри. Возможно, им стыдно, обидно и больно, но только это может помочь им осознать то, что им необходимо излечить собственные души. И он делает это неблагодарное, но весьма ценное дело, и я ему мешать в том не стану. И не тебе осуждать его. Ты лучше на себя оборотись. Ты носишь до того открытые платья, что они валиться скоро с тебя будут... Приятно, что все мужчины не могут глаз от тебя оторвать? Ты бы лучше вместо того, чтобы себя на показ выставлять и глазками стрелять во все стороны и выискивать, кого бы осудить, сама Библию хоть раз открыла.
— Он злой и бессердечный! Он не излечить их души стремится, а унизить и посмеяться над ними, чтобы самому над ними возвыситься и хоть этим уродство свое превозмочь. Как Вы не видите это?
— Ты столь кичишься своей красотой... — королева презрительно скривила губы. — Неужели ты считаешь, что раз ты красива, то значит ты и добродетельна? А тебе никогда в голову не приходило, что в один миг красота может оставить тебя? Красота, так же как и титул, и богатство как раз и есть обертка, о которой ты говоришь, фантик, который в любой момент может покинуть человека, и что останется? Что у тебя останется, лишись ты этого фантика? Твое восторженное почитание знати, преклонение перед богатством и красотой? Кому оно будет нужно? Что ты ценишь в жизни? Доброту? Справедливость? Если ты справедлива, то почему тогда не сказала графине, что это не виконтесса поставила ей ножку стула на платье? Струсила? Не захотела сама стать объектом подобной шутки, поэтому предпочла смолчать? Решила про себя осудить и при случае нажаловаться мне? В этом ты видишь справедливость? Чужими руками проблему решить? А коль ты добра, то почему не пожалела виконтессу, ведь ей абсолютно незаслуженно пришлось выслушивать злобные нападки по поводу порванного платья? Она менее знатна и менее красива, чем графиня, конечно, только что с того? Разве это главное? Я вижу, что жизнь при дворе окончательно растлила твою душу... из юной неискушенной и доброй девушки, которая, я надеялась, будет моим другом, ты превратилась в расчетливую и беспринципную придворную лизоблюдку, потерявшую всякое представление о христианской морали. Которая, как оказалось, считает христианскую мораль оберткой под которой можно замаскировать подлость... А уродство свидетельством низких помыслов и отсутствием добродетели... Все! Скройся с глаз моих. Чтоб больше даже близко тебя к моим апартаментам не видела! Я сегодня же скажу королю, чтоб отправил тебя от двора.
