Доктор Ирэ новая загадка. Он и казначей с пиратским прошлым, и второе лицо в гильдии после Ифара, и бережливый хранитель чужих памятных предметов. Отводит от него подозрения лишь то, что он с Ифаром и Эштой на одной стороне, он тоже против объединения гильдий. Может быть, даже больше против, чем сам Ифар. Но кто тогда виноват? Неужели аптекарь Игир, не показавшийся Илану человеком опытным, умным и умелым? Или Илану не хочется оскорблять доктора Ифара неприятным знанием про сына-аптекаря, как не торопится он сказать про дочь-заказчицу убийства?
Неприятно, что госпиталь более прозрачен, чем думалось раньше. Его каменные стены и дубовые двери неприступны против грубой силы, но проницаемы для слов, взглядов и наглого обмана. С этим ничего не поделаешь. Люди знакомы друг с другом, даже родственные связи внезапно обнаруживаются там, где этого никто не ожидал. По сути, тайн не существует. Рано или поздно открывается всё.
Это и к лучшему, и, в то же время, из-за этого закона жизни очень трудно хранить свой внутренний мир от постороннего любопытства и странных посягательств вроде утренней пощечины. Илану обидно до сих пор. Не прошло само, не отмылось дезраствором в операционной, не притопталось беготней, хоть он и надеялся. Ходишь по первому этажу бесстрашный, бесстрастный, спешащий на зов, даже если кажется, что приемник перепутал хирургическое с моргом, лечишь, помогаешь, спасаешь, если не жизнь, то пострадавшие части чьего-то бестолкового тела, не ешь, не спишь, словно святой, разбрасываешься собой, словно бессмертный, поддерживаешь чужое душевное равновесие, вселяешь уверенность, обещаешь выздоровление, без запинки выговариваешь страшные диагнозы или обещание чудес, на которые способен, не отступаешь из-за неудач, которые в твоей профессиональной области называются 'смерть'. А на деле что? Воздух вокруг тебя пропитан кровью и лекарствами, а твоя шкура все равно отчего-то мягкая. Это в хирургическом ты камень и опора бытия. За его пределами — нерешительный дурак. Щенок. Чепухи или царского отродья, но все равно щенок. Надо пойти и предупредить о неудобном пациенте и его влиятельных родственниках, а как себя уговорить? Сказать 'потерпи, Илан, сейчас будет немного больно'?..
Слава небу, вот бежит Мышь. Она никогда не ходит размеренно. Всегда либо мчится, либо приплясывает, либо подпрыгивает на одной ноге, сдерживая собственную прыть, потому что все люди ходят для нее слишком медленно. Дай ей волю — она носилась бы, как ураган. Она сейчас что-нибудь придумает.
Мышь догадалась, что с доктором что-то не так, взяла его за руку, предупредила строго: 'Только никуда не поворачивайте!' — и повлекла в сторону столовой, где в темном зале на углу стола Неподарок караулил тарелку с едва теплым бульоном, в который накрошен был хлеб и вареные яйца. Илан молча поел этого хлёбова. Мышь принесла чай и выложила на стол несколько конфеток на десерт.
— Что будете делать? — спросил Илана Неподарок, когда тарелка почти опустела.
— Я же сказал, — ответил Илан. — Похвалю тебя Намуру. Пусть знает, какой ты молчаливый и добросовестный.
— Я не про себя. С вами обошлись несправедливо. Как вы поступите?
Вопрос озадачил Илана. Он еще и задан был таким странным тоном, словно Неподарок поставил эксперимент и изучает течение процесса.
— Я за то, чтобы простить, — высказалась Мышь и скромно сунула руки под фартук.
— Я против, — сказал Неподарок. — За публичными оскорблениями должны следовать публичные извинения.
— А, — догадался Илан. — Вы поспорили, какой путь выберу я. Спасибо, что не предложили мне мстить — коварно, долго и жестоко. Никакой. Я не прощу и не забуду. Но объясняться не хочу и извинений требовать не стану.
— Почему? — искренне удивился Неподарок. — Это будет значить, что оскорбление вы приняли как должное! Что с вами можно так!
— Если я уеду из Арденны, вы поедете со мной? — вместо ответа спросил Илан.
Неподарок сказал решительное 'Да!' раньше Мыши.
— А куда? — спросила Мышь.
— Не знаю. Может быть, на север, может быть, на юг. Работа есть везде.
— Но ведь простить — так просто! — растерялась Мышь. — Она ведь не со зла! Госпожа Гедора — ваша мама, она испугалась, она хотела, как лучше!
— Не в прощении дело, Мышь. В Арденне из меня постоянно делают кого-то не того. То святого, то царя, то заговорщика. Всё это не я. Моя настоящая жизнь совсем другая, и она значительно проще. Хочу добиться соответствия. Это будет не сегодня и не завтра. Но обязательно будет.
* * *
А потом началась гроза. Откуда она налетела, в темноте никто не заметил. Но только что был тихий вечер, в свете фонарей блестели остатки снега под стенами дальнего корпуса, и вдруг закрутился скрипучий старый флюгер на башне над смотровой площадкой, ливнем ударило по крыше и в окна, а доски, заботливо, но запоздало проложенные поверх дворовой грязи после того, как там по колено утопла столичная делегация во главе с самим государем Тарген Тау Тарсис, тысячу лет его справедливому царствованию, поплыли вдоль двора к воротам под небесный блеск и грохот. По дворцовым коридорам загулял сквозняк, от его порывов плясало и гасло пламя в лампах. По всему главному корпусу с хлопаньем закрывали ставни.
Илан допил чай и ждал, когда дохлебает свою чашку Неподарок, снова медленный, рассеянный и потерявший точность движений из-за успокоительных капель, когда в столовую, отряхивая плащи, вошли Намур и его секретарь. Неподарок заметил советника первым, пригнулся, словно на него замахнулись, и пополз вдоль лавки прочь, намереваясь то ли сбежать, то ли скрыться под мебелью. Советник Намур, не обращая на него внимания, решительно приблизился, сел напротив Илана и разложил северные рукава по краю стола — не ради церемоний, а чтобы просохли. Секретарь снял с него плащ, отправился шарить на раздаче в поисках остатков. На его вежливый голос зазвучали резкие ответы дежурной поварихи насчет того, что для опоздавших два ужина не варят, и ешьте уже, что дают, взяли моду перебирать, баловни столичные.
Илан еле сдерживался, чтобы не морщиться от вида советника, словно от зубной боли. Сейчас тот что-нибудь скажет. Или, еще хуже, что-нибудь спросит. Отчетов Илан не писал, планов в мусорные корзины не выбрасывал, шпионы ему до упора так и не сознались, о чем докладывать и надо ли докладывать, он не имел представления. Он свободный человек, не на службе и не в подчинении. Но ведь зачем-то Намур к нему подошел? Какие-то государственно важные и абсолютно тайные дела?.. Что касается Мыши, та, наоборот, заинтересовалась советником, подсела на лавку к Илану под бок, подперла щеку рукой и в упор уставилась на Намура в ожидании новостей.
— Шею крутит, — сообщил Намур. — Можно вас попросить, доктор... намазать меня, как в прошлый раз, чтоб не крутило?
Мышь разочарованно повела головой. Никаких сведений о грядущей войне и исполнении ее пожеланий по разрешению мирового кризиса мирным путем от советника не поступило. Мышь осталась недовольна. Илан поднялся из-за стола.
— Я сделаю, — сказал он. — Подходите в процедурную, когда закончите ужин.
Сбоку тенью скользнул Неподарок и поспешил в хирургическое, распахивая перед Иланом двери. Медленность и оцепенение с него слетели, и выглядел бы он словно дикарь-разведчик из сказок про джунгли, если б не стремительное шарканье подкрадухами. В хирургическом Неподарок мгновенно укрылся в палате у глотательницы гвоздей, даже не спросив на то разрешения. Мышь осталась помочь. Нашла и зажгла большую спиртовку, притащила с поста недостающие компоненты, ложку, ткань для компресса. Когда в процедурную зашел Намур, мазь уже сварилась и ее оставалось только охладить.
О чем думал Илан, когда, положив ложечку, взялся правой ладонью за горячую металлическую чашку снизу, ему самому было неведомо. Он даже отпустил ее не сразу, пару мгновений подержался. И потом не уронил, а аккуратно поставил. Чашка, коснувшись каких-то капель на столе, зашипела. Илан тупо смотрел на обожженную руку. Три пальца задеты слегка, и наливается краснотой аккуратный, ровно пропечатанный кружок на ладони — это уже по-настоящему. Обжегся. Спасибо, что не до мяса. Из всех троих первым происшедшее осознал Намур.
— Что смотришь! — топнул он на Мышь, застывшую столбом. — Неси лед, быстро!
И перехватил Илану руку. Видимо, чтобы тот не сунул ее сдуру еще и в огонь. Стеклянное состояние Илана дало трещину, покосилось, но не разбилось полностью. Он все еще не проснулся. То ли лекарство виновато, то ли черт знает, что. Просто не может, как Неподарок, в житейской ситуации вовремя подобраться и среагировать. В хирургической может, а вне операционной — нет. Давно всерьез не бит, забыл, как надо и как бывает, когда со всех сторон, даже снизу, катятся камни. Ведет себя, словно везунчик, не знающий, что в жизни есть плохое. Подставляется.
— Что же вы... — говорил советник. — Что с вами такое... Совсем заработались? Прав кир Хагиннор, нельзя вам все это, во что вас тянут... В покое вас нужно оставить, поберечь для другого, для важного... Вы жизни спасаете, вас трогать грех...
— Не надо лед, — Илан, наконец, почувствовал боль и высвободил свое запястье из сильных пальцев Намура, прижал руку к груди. — Мышь, порошок гиффы с маслом зверовника один к одному. Перемешивай и дай сюда. У меня был очень, очень плохой день, советник.
Мышь испугалась, засуетилась, но смешала названное в одно мгновение. Ладонь уже жгло нестерпимо. Намур глядел на Илана встревоженно и удивленно. Казалось, чего-то он не понимает. Не в том, что видит, а вообще.
— Мышь, ты поработаешь вместо меня, — сказал Илан, как попало размазывая получившийся у Мыши состав по ладони. — Помоги господину советнику нанести мазь. Потом подойдешь к Гагалу и попросишь прощения за то, что я ухожу. Я ему сегодня не помощник. Но ты оставайся.
'Не нужно за мной бегать и меня жалеть' — этого вслух не проговорил. Почти сразу от гиффы с маслом по обожженной ладони пошел холодок, пока еще не сменяя боль, но чуть упрощая ее восприятие. Стало легче. И стало не так мутно и сонно. Илан вздохнул. Чего Намур так смотрит? Думает, будто Илан взялся за чашку нарочно? Видит его душевный раздрай? Да что там, все видят. Просто толкуют по-разному.
— Очень болит? — шепотом спросила Мышь.
— Уже нет, — сказал Илан. — Извините, я пойду.
— Все будет хорошо, доктор, — неожиданно произнес Намур, взял из лотка чистую ткань, обмакнул ее в остатки гиффы и стал салфеткой приматывать Илану к ладони. — Вы у смерти человека сегодня отняли, разве это плохой день? Я был на курсах, мне рассказали. Это хороший день, полезный, удачный. А руки ваши цены не имеют, вы обязаны их беречь.
— Вы видите только вершину подводной скалы, — покачал головой Илан. — Никого я не отнял. У меня просто такая работа. Все работают.
— Все работают, не все спасают. Поверьте мне, все хорошо. Вы работаете руками и спасаете людей. Я работаю руками, ногами, головой, и хвост там кого я спасаю, скорей, наоборот. Мне виднее, мне есть, с чем сравнить. Вы святой, и я за вас!
Сказано было честно и очень как-то... до отчаяния наивно, что ли. Неподобающе наивно для высшего чиновника из сферы государственной безопасности. А, может, и правда не все так плохо, как Илану кажется. И зря он разуверился в людях. И Намур как-нибудь тайком приложит к нему бумажку...
Узелок на салфетке был завязан. Илан отступил. Обернулся с порога, попробовал улыбнуться:
— Вы не бросайте эти курсы, советник, у вас получается.
Намур пожал плечами и переглянулся с Мышью. Илан вышел в коридор. В отделении обычная ночная жизнь — санитары торопятся с тазиком и тряпками, кого-то тошнит, если не похуже, со стороны палат стоны, в предоперационной опять половинкой кирпича, в нарушение правил, подперта дверь и устало ругает кого-то за неточность на операции Гагал. А напротив процедурной коридорную стену подпирает Обморок, зябко прячущий ладони в рукавах больничного халата. Ему из-за лекарства все еще то холодно, то жарко, и на подвернутую ногу он полноценно не встает. Обморок пропустил бегущих мимо себя и шагнул к Илану:
— Доктор, вы не знаете, где посланник Мараар?
— Поссорились? — спросил Илан, держа за спиной стремительно немеющую ладонь.
— Поспорили, — с достоинством поправил Обморок.
— Я видел его днем в кабинете, когда снимал ему швы.
— Я ходил, я искал. Там было заперто.
— Странно. Я не запирал дверь, и ключ у меня. Пойдем, посмотрим.
Но со стороны промежутка — отделение снова настежь, когда же они перестанут забывать закрываться, — кричат:
— Доктор Илан, у нас все плохо! Страх и ужас! Мы не знаем, что делать! Семнадцать человек поступление и будут еще!
Это фельдшер, оставленный в приемном за главного, пока Гагал занят в операционной. Где они взяли семнадцать человек с обещанием добавки поздним вечером? Опять драка в порту?..
Илан левой рукой извлек ключ из кармашка на поясе и протянул его Обмороку:
— Что же ты слепого человека отправил одного шляться по госпиталю? Эти мне ваши межклановые дрязги... А если он с лестницы упадет? А если он заблудился в пустых комнатах? Там даже зрячий заблудится! Иди, ищи его, не надо на меня надеяться!
С тем, что новое поступление страх и ужас, а еще кровь, песок говно и слезы, как говорила в похожих случаях Мышь, Илан вынужден был согласиться. Обожженная рука у него не слушалась из-за гиффы, была совершенно неживая, но в перчатке кое-как работать могла, ибо было необходимо. Приемник оказался полон вонью, чесоточной пылью, грязными, ни на что не похожими лохмотьями, которые уборщик крюком сгребал в корзину, чтобы, не рассматривая, сжечь.
Армия писарей, занявшая префектуру, прибыла в Арденну не даром. Дела пошли, скрипучая телега правосудия тронулась и поползла в сторону лучшего мира. Из городской тюрьмы доставили итог первых заседаний имперского суда: помилованных, удерживаемых под следствием сверх положенного времени и оправданных с отменой приговора. Кто-то из созванного со всех постов персонала, пограмотнее остальных, полушепотом пустил гулять слово 'политические', а сам стыдливо отвернулся скрылся, словно оно было неприличным.
Находились среди поступивших посаженные на цепь отцом Илана, чтоб одумались, да и забытые на десять с лишним лет. Были такие, кто просидел в каменном мешке лет двадцать или больше, но так и не освободился при нескольких сменах сменах правительств. Против какой из властей они согрешил, бог весть, в Ардане тогда творилась чехарда, царская семья раз пять бежала из города. Все это случилось еще до Черного Адмирала, силой примирившего военных и аристократию. Был даже такой, кто отбыл вдвое против всех, и не знал, за что. Он вообще ничего знал, кроме того, что прошло сорок четыре года с тех пор, как за ним закрылись тюремные ворота.
С привычкой тела к кандалам, живые мощи эти, лишенные цепей, теперь не могли ходить самостоятельно, теряли равновесие, оступались и падали. Узники покрыты были коростой, грязью, гнойниками и мокнущими язвами, паразиты проели их истощенные тела почти до костей. Все поголовно кашляли, страдали цингой, болезнями суставов, не терпели яркого света и ацетиленовые лампы в их присутствии зажечь было нельзя. Кто-то из них плакал, кто-то смеялся, кто-то цеплялся за руки, хватая Илана за больную ладонь, и спрашивал, что теперь будет. Кто-то оцепенело сидел на каменном полу, качался из стороны в сторону и не верил в происходящее, или просто был не здесь. Одни обнимались, другие шарахались друг друга и прочих людей. Всех нужно было распределить по отделениям, хотя, по совокупности болячек, отделение для каждого из них годилось любое, кроме детского. Большинство с осмотра Илан направил сначала на перевязку, потом в легочное, парочку сразу к Арайне. Троих взял в хирургию, одного с глубочайшими язвами, другого с опухолью, третьего — сделать прокол в асцитном животе, слить жидкость.
