Сталин огляделся, ткнул в слабо светящуюся прямо на панорамном стекле карту планеты:
— Что это за отметка под самыми Филиппинами?
Всмотрелся и прочитал:
— “Но каждый, кто на свете жил..."
— Японский флот. Пока я там их топил, здесь островитяне ухитрились на материк две армии переправить. Минное поле протралили судами-ловушками, и вперед, на орде мелкосидящих лихтеров. Хитрые, сволочи. Оповещение, всепланетную связь наладили. Нет, одному мне везде не успеть. Первое, что впишу в Адмиралтейский Код — изоляцию материков, без разницы, под каким обоснованием.
— А вот это что? Пакт Молотова-Риббентропа... Какого еще Молотова? Вячеслава, что ли? А! Это же договор из вашего кино, тот самый, о ненападении с Гитлером... С проектировщиком вагончиков, что ли? Что у вас там за мир такой? Пакт о ненападении с вагоностроителем, додуматься же!
Моряк ответил бесстрастно:
— Это такое волшебное заклинание. Если произнести правильно, вызывает Федора Лисицына, если неправильно — Суворова-Резуна.
— А на горизонте что? Корабль? Или это соринка на стекле?
— Поколение Ската, легкий авианосец, — с непонятной горечью ответил Корабельщик, — ничего страшного. Так, мелочь пассажирская, эмигранты.
Подумал и прибавил столь же непонятное разъяснение:
— Те, прежние, нащупывали путь. Лбом таранили, шли медленно, на предельном усилии. За жизнь один шаг вперед — но свой. А мы вприпрыжку по обломкам былой роскоши, сверкающие находки сапогами топчем. Так ладно бы, нам же и нагнуться подобрать лениво. Когда я сюда попал, я думал: нельзя убивать, потому что это плохо. А сейчас я думаю: нельзя убивать потому, что это может понравиться.
— И что теперь будет?
— Будет ласковый дождь, — скрипнул зубами моряк. — И неласковый вождь. Раз не вышло по-хорошему, давай по-нашему, по-попаданскому, благо, рецепт известен давно. Злых замочим, добрых возвеличим. И потечет вода истории-реки, куда велят большевики.
— А конкретно?
— Мои уцелевшие возможности сообщают, что в Совнаркоме разброд. Армия злится, что потери глупые, что ее позорят мародеры и насильники из ополченцев. Промышленность воет из-за того, что все наспех, впопыхах, через бардак и неразбериху. Люди еще по голове не битые, даже не так обижены, как удивлены: глупо же! Зачем так поступать? Им в ответ: “Не рассуждать! Марш на пулеметы! Родина в опасности!" Село так и вовсе стоном стонет: при Ленине-то, выходит, еще хорошо жили. Скажу честно, всего полтора года назад у нас шансы были не очень. Сегодня же люди аккурат закипают. Тут и самое время верному ленинцу навести порядок. Войну прекратить, сволочей наказать. Продразверстку отменить...
Сталин аж поперхнулся:
— Шо, опять???
Корабельщик только руками развел.
— ... Все данные у вас будут. Вот, вернетесь в Москву и восстановите там...
— Прежний курс?
— Не стану советовать. Рулите сами. Что мог, сделал. Что знал, передал. Кого сумел, спас. Кого не сумел...
Корабельщик махнул рукой, подошел к панораме:
— Шторм на горизонте. Впрочем, Бискайский залив бурями славится.
Сталин тоже подошел, поглядел на залегшую по небокраю черноту, на клубящиеся, вырастающие прямо на глазах тучи:
— Нам туда... Но зачем вы все-таки вмешались? Для чего?
— Как объяснял один хороший рассказчик, для себя это. Но и для вас тоже.
— Для нас? Мы мечтали, чтобы просто все были сыты. Чтобы каждая семья имела собственный дом. Не комнату или угол, а все-таки дом.
— Ну, такой-то коммунизм у нас к восьмидесятому году все же построили. Кушали простенько, но все вволю. Хлебом скот кормили. Да не зерном, буханками. Мудрым правлением партии, дешевле комбикорма выходило. Квартиры кривые и щелястые, но получали все. Совсем все. А главное, все ощущали алмазную, непобедимой твердости, уверенность. Уверенность, что дальше будет все лучше и лучше. Самый точный индикатор уверенности в будущем не слова в опросе, а когда человек детей заводить не боится. Когда знает, что хватит им и жилья, и работы не за копейки, и места для внуков. Так вот, рождаемость выше всего поднялась именно в конце семидесятых. У меня в классе вместо двадцати человек училось когда сорок два, когда сорок четыре. А в школе три смены. Не две даже, три. И классы до буквы “Е".
— Так о чем же вы мечтали, если столько всего имели? Что вы хотели построить?
Линкор выполнил первую за весь разговор эволюцию: плавный поворот к югу, и только тут, по взлетевшим крыльям пены, Сталин понял, насколько быстро прет по морю этот невообразимый корабль; может быть, и вовсе ненужный, только сбивший с толку, скомкавший естественное течение истории, поманивший несбывшейся надеждой.
Командир проклятого линкора переменил голос на четкий, лекторский:
— Все опять упирается в определение. Я возьму оксигеновское, из Квинта Лициния, нравится оно универсальным подходом. Слушайте:
“Коммунизм — это общество, в котором преодолены все формы отчуждения человека и созданы все условия для его самовыражения, свободного действия. Социализм — это общество, которое осознано и планомерно развивает себя в коммунизм".
— А Маркс определяет через отношение к собственности. Вам же известна теория классов?
— Разумеется. Но цель — маяк надолго. А отношения собственности, производственные, могут меняться. Вот, к примеру, как наши философы-идеалисты представляли себе рай, вот розовые мечты нашего века...
Со словами Корабельщика вспыхивали буквы на синем экране:
— ... Изобилие труда еще недостаточно для бесплатности материальных благ, но уже приближается к таковому. Человеку, не особенно интересующемуся трудом, и не имеющему квалификации, достаточно поработать около десяти часов в неделю для обеспечения себе достойного прожиточного минимума. Где тут собственность и кто тут пролетарий, и как применить Маркса к этому?
Линкор вломился в заметной высоты вал, но не задержал хода ни на мгновение, только содрогнулся от удара в массу воды. Белые усы пены превратились в полосы, затем в крылья, на брызгах полыхнули отсветы многолапой молнии; Сталин почувствовал неправильность и ущипнул себя выше запястья. Уж не снится ли ему полутемная рубка, все равно как щель в горах, под нависающим козырьком?
— ... Не уравниловка, которую многие не очень грамотные люди считают обязательной при социализме, а просто другая структура сверхбогатого слоя. Наверху не банкиры и строители финансовых пирамид, не выдуватели пузырей ничем не обеспеченных акций — а организаторы производства, изобретатели новых технологий. Эти безо всякой пропаганды не станут покупать мегаяхты и прочую канитель: им неинтересно. Лучше вложиться в производство и творчество. Вместо новой машины сверхмодной марки можно год спортивную школу содержать или хороший мультфильм нарисовать...
Небо в панорамном окне утратило последние оттенки синевы и света. Серая мгла, ливень. Сталин заметил, что самые густые полотнища дождя разбивались не на стекле, а на прозрачной плоскости силового поля, там самым проявляя ее грани среди дождевой мути, отчего казалось, будто находишься в наконечнике летящего копья. Что же все-таки неправильно здесь?
— ... Не любовь, тривиальная, “как стакан воды", и не оголтелый промискуитет. А просто любые отношения, удобные конкретным людям. При материальном изобилии, когда женщина не зависит намертво от кормильца, и при отсутствии религиозной промывки мозгов, регулировать контакты просто не требуется. Как было с церковью после революции: веруй или не веруй, только законы соблюдай. Рим так прожил больше тысячи лет, оставил нам почти все известные законы. С любовью так же: люби кого хочешь, не бойся общественного осуждения. Бойся своего партнера обидеть...
Валы уже поднимались выше носа, и докатывались до первой башни — там, внизу — и с ощутимым содроганием корпуса разлетались как бы взрывом снаряда. Ни звука моторов или турбин, или что там у него.
Вот! Звуков нет! Наверное, это все же сон!
— ... И не кухарка управляла бы государством, а сама конструкция «государства» стала бы чисто функциональной. Чтобы ей могла управлять обыкновенная группа наемных директоров, за обыкновенную оплату. Как домовым коммунальным хозяйством, не более того...
На этом Сталин уже не выдержал, засмеялся. Так ведь во сне можно:
— Сказка!
— Советский Союз был сказкой еще двадцать лет назад. Обычнейшей такой крестьянской сказкой, страной “Беловодье", где “никаких податей, земли сколько вспашешь, и вечно писаться всем казаками", как в “прелестных письмах" Емелька Пугачев агитировал. Вы собственными руками это воплотили, а теперь удивляетесь, что у потомков мечта шагнула чуточку дальше?
Корабельщик поднял правую руку и прочитал на грузинском:
... А в песне его, а в песне —
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта...
И Сталин вздрогнул сильнее, чем проклятый корабль от удара волны! И ответил на грузинском — уж собственное-то стихотворение, не опубликованное на русском, он узнал:
— Сказали ему: “Проклятый,
Пей, осуши до дна...
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!"
Очередной вал разбился серыми крыльями, тонкими, просвеченными к самому верху, и тут уже корпус основательно всколыхнулся, пол ударил в пятки, и все это в жуткой, сказочной тишине, делающей бурю за стеклом почти нереальной. Сколько тысяч тонн водоизмещение линкора?
Сколько бы ни было, внезапно понял Сталин. Воды в океане все равно неизмеримо больше, и потому даже такая громадина при должной мощности “выходит на глиссирование", как это называют бесшабашные молодые лейтенанты с торпедных катеров. Для океана даже такая масса — пыль, ничто, соринка в глазу мироздания. Моргнет Нептун — и нету ничего, как приснилось.
— Где звуки? Это что, все сон?
— Если бы... — Корабельщик не сделал никакого движения, ни кнопки не нажал, ни рычага не двинул, да и не было в рубке ничего подобного. Просто сейчас же отовсюду заревел ветер, замолотили по броне сорванные верхушки волн, а треск и рокот сопровождал теперь каждую вспышку молнии: пушистой, разлохмаченной, плохо видной в облаках брызг и тумана. Линкор проломил верхушку очередной волны, теперь уже с величественным грохотом и ревом; как у него винты из воды не выходят? Есть ли у него вообще винты?
Корабельщик, понятное дело, при ударах волны не шатался. Он же принадлежность корабля, все равно, что крепко застопоренная орудийная башня.
— ... И потом, если мечту чересчур конкретизировать, она породит фанатиков, адептов единственно верного пути. Мечта как смерть, каждому своя.
Переждав еще волну, две молнии и просто минуту бури, Сталин выдохнул:
— Если вы не наврали в том фильме, то Союз уже в ваше время стал сказкой. Отчего и пропал.
Выкатился еще вал. Набравший скорость Алый Линкор, казалось, прыгал по верхушкам, и теперь уже волны разбивались внизу, разваливаясь мерцающим багровым лезвием силового поля, не выкатываясь на полубак.
— Ну и зачем бы мне врать?
А ведь в самом-то деле, зачем? Будет в мире сказкой больше, нереальностью больше.
Но разве обычный человек может представить себе, что через пять лет произойдет в его мире с политикой? С медициной? Наукой? Да хотя бы с личной жизнью!
Как же тогда судить о правде и лжи? Какой тогда практический смысл отличать мечту от сказки? Когда говорят пушки, мечта и сказка молчат!
— Зачем? — Сталин хмыкнул. — Для себя это. Ну и для нас тоже.
22. Профилактическая беседа
в начало
— Тоже мне, пролетарий нашелся. Буржуй он, патентованный!
— Цыц, Гриша. Гражданин Юркевич Владимир Иванович, из бывших потомственных дворян Тульской губернии. Вы?
— Я и не скрывал, собственно.
— Нам необходимо, чтобы вы подписали вот это обязательство.
— Это что?
— Это присяга Свердлову, председателю Совнаркома. Вы, как человек с принципами...
— Белая кость, гы-гы... Ты че ногой под столом пихаешься?
— Гришка, падла, сказано тебе: молчать! Урою! Вы, как человек с принципами, присягу, я думаю, станете соблюдать.
— Но я не понимаю, к чему это нужно. Я и так соблюдаю все советские законы просто потому, что живу в Союзе.
— Законы... — мелкий, узколицый, тонконосый Гришка подскочил на стуле. — Законы тьфу! Завтра новые напишут. А вы должны на нашу сторону перейти. Жалованье вам дадут какое хотите, вы же вон, кораблестроитель. Ну, а кто не с нами, тот против нас, это сам наркомтяжпром Орджоникидзе когда еще говорил!
— Выйдем, я вам продемонстрирую кое-что...
Вышли тогда из натопленной комнатки, пристроенной под потолком цеха, в гулкое неимоверное пространство, ограниченное железными ребрами, заиндевелыми от выдоха полутысячной смены и нагретых частей кранов, обтянутое накрест связями, сверху накрытое таким же лесом труб и расчалок объемной стержневой плиты покрытия, в котором тысячеваттные зенитные прожектора общего освещения казались огоньками, волчьими глазенками в кустарнике.
Внизу, метрах в двадцати, сверкали лиловые огни электродов. Над ними, метрах уже в десяти, шумно ползали мостовые краны, общаясь пронзительными звонками. Краны переносили куски металла, которые сварщики присоединяли к здоровенной чечевице, имеющей уже очертания корабля.
— Линкор “Советская Республика ЛитБел", третий в серии. — Юркевич кивнул на почти неразличимые в цеховом полумраке фигуры. — Сварка днища. Там у меня щенков нет, каждый мастер. А строят эти люди линкоры для России. Как бы она там ни называлась, и кто бы ни сидел в ней на троне. Раз уж вы говорите, что законы можно переписать, чем власти лучше? Их тоже можно... Переписать.
Гришка подскочил снова, оправил блестящую кожанку:
— Это что же выходит? Если буржуи обратно власть возьмут, им вы тоже будете линкоры строить?
— Если буржуи власть возьмут, — Юркевич поглядел на чекиста презрительно, — вы, Григорий, будете к ним разве что дворником наниматься. Более ничего делать вы не умеете. А кушать людям надо при любой власти.
— Так я не понял. Ты, инженер, с нами или против нас?
— Ни с вами, ни противу вас, но с Россией. Как бы она ни звалась, и кто бы во главе ея ни стоял.
— Степка, что молчишь? Арестовать его, контру! Кто не с нами, тот против нас!
Юркевич хмыкнул скорее печально, чем испуганно:
— Предсказывал же мне Корабельщик, а я вот и холодильника даже из Америки до войны привезти не успел...
Гришка прямо закипел, брызгая слюной, да так, что второй чекист, округлый белобрысый Степан, даже отодвинулся на почти незаметные полшага.
— Корабельщик, сука! И тут Корабельщик! Вы сами без него совсем ничего не осиливаете?
— Отчего же, осиливаем-с. Да что мы, мы-с все же обученные инженеры-с.
От старорежимного “-с" Григорий перекосился, что твой обезъян в зоосаду. Юркевич улыбнулся ему покровительственно:
— И даже вы, Григорий, без него прекрасно можете целых три вещи-с...
Инженер со скучающей миной поглядел вниз, поежился: за стенами необъятного цеха выла вьюга, зимовал в двухметровом снегу город Североморск.
