— Да. — Я киваю, с удивлением отметив, что голова сделалась неожиданно тяжелой. — Конечно.
— Разумеется, даже я не могу вернуть вам подданство, а вместе с ним и офицерское звание, — объясняет очевидное принц Ксав. — Все, с чего вы сможете начать — это должность внешнего агента Службы безопасности, исполняющего ряд разовых поручений по усмотрению своего начальства. Вы продемонстрировали смекалку, наблюдательность и решимость — для рекомендации этого хватит. Я рассчитываю, что храбрости и умения обращаться с оружием вы за время своих злоключений тоже не утратили.
— Вряд ли из меня получится удачный агент внедрения, несмотря на мое прошлое в разведке? — полуспрашиваю. Последняя фраза доходит до моего мозга не сразу, но когда это случается, я захлопываю рот.
— Вряд ли, — соглашается Ксав. — У вас слишком заметный акцент, Форберг.
Предложение щедро и совершенно откровенно. Если принц соизволил особо отметить мою сообразительность, он наверняка ждет, что я сделаю логичные выводы и договорю несказанное. Внешний агент, не слишком ценный для своего нанимателя, необходимость ходить под начальством у кого-то вроде Форсуассона, плюс умение обращаться с оружием... Боевик для силовых операций, которому нужны мозги и определенная доля везения, чтобы выпутываться из сомнительных ситуаций живым. Что же, у меня не было шансов рассчитывать на нечто большее. А рисковать жизнью — привычное занятие и единственное, что я умею.
Принц добавляет, видя, что я молчу:— Подробностей я вам сообщить не в силах, СБ не в моей компетенции. Но, предполагаю, с момента, как вы примете присягу, ваша жизнь окажется гораздо менее спокойной, чем сейчас, вплоть до того самого дня, пока император не подпишет указ о вашем помиловании. Надеюсь, вас это не пугает?
То есть пока копилка моей благонадежности не наполнится доверху, и я не оплачу право вернуться на Барраяр.Где царствует император, которому я присягал.Где живет вся моя семья, которая наверняка сочла меня погибшим.Где мои принципы окажутся нормальными, выговор никому не будет казаться смешным, а поведение — дурацким...И где мне, выражаясь пафосно, предстоит навсегда существовать с половинкой сердца, потому что Иллуми путь туда будет заказан.
Меня окатывает ознобом.
Так соблазнительно согласиться и принять протянутую щедрую руку, присягнуть, подчинить свою жизнь исполнению чужих приказов — это просто, это всегда составляло мою жизнь, а замашками Старшего Эйри, вечно осуждавшего мою "типично барраярскую любовь к несвободе", я заразиться не успел. Наверняка достойнее встать под ружье на службе Барраяру, чем наемником на жаловании в каком-то постороннем флоте?
Если бы только сейчас я не был вынужден вслепую принимать решение за двоих! Если бы только он ответил на это чертово письмо!
Ксав превратно понимает мое молчание.— Вы чересчур потрясены предложенным, Форберг, или до сих пор видите в нем какой-то подвох?
— Что... а, нет. — Пауза, я растерянно дергаю обшлаг куртки, чтобы хоть чем-то занять пальцы. — То есть да, сэр, но вы не могли о нем знать...
А я не могу знать, куда девался Иллуми, летит ли он ко мне или потерялся где-то в бесконечных путешествиях, давно выбросив меня из головы. Возможно, я потерял его еще месяц назад, и теперь зачем-то выбираю между честью и фикцией. А позволительно ли порядочному человеку в такой момент выбирать?
— Потрудитесь объясниться, Форберг. — На изрезанное морщинами лицо наползает тень. Кажется, я разочаровал принца.
— Виноват, сэр. — Секундное смятение проходит, и я спокойно гляжу собеседнику в глаза. — Ваше предложение было неожиданным, и мне позволено будет попросить минуту, чтобы ответить на него так, как должно?
Он кивает. Но минуты слишком мало, чтобы выбрать. Только чтобы сформулировать то, что и так вертится на языке.
— Я действительно не торгую своей лояльностью, Ваше Высочество. Если когда-либо я смогу оказаться полезным Барраяру, я сделаю это снова, — "если случится чудо и мне не подвернется очередной орешек покрепче бдительного Форсуассона". — Для этого мне не нужно новой присяги. Но сейчас я обязан верностью не только государству, но и человеку. И пока этот человек не освободил меня от данного мною слова и не отпустил — я не вправе ни предлагать своей стране половину верности, ни рассчитывать на ее доверие, солгав в другом.
— Вы уже кому-то присягали? — Принц Ксав глядит на меня, холодно сощурясь. — Цетагандийцам?
А ведь это именно так и прозвучало. О, черт.— Я никем не завербован и ни с кем не связан присягой, кроме той, что принес вместе с первым офицерским чином, — ставлю я все точки над "i". — Головой клянусь. Это просто личное обязательство. — Пауза, и я неохотно поясняю. — Дождаться.
Ксав усмехается, и веселья в этой усмешке нет. — Романтика! На этот крючок многие ловятся. Здесь замешана женщина? Или даже мужчина? То, что написано в вашем досье, — правда, Форберг?
Вопросы жалят, как пчелы, но меня вдруг охватывает спокойствие. Даже уши больше не горят. А ведь Ксав жил на Бете, припоминаю я, даже женат на бетанке с их свободными сексуальными нравами; может, он не отшатнется с отвращением, услышав, что это был роман с мужчиной? Отвечаю спокойно. — Не знаю точно, что там написано, сэр, но да, это цетагандиец. Частное лицо и хороший человек, хотя вы вправе в это не верить.
Ксав встает и принимается ходить по комнате, не глядя на меня и что-то хмыкая в усы. Мне он машет рукой — "сидите", и я послушно замираю в кресле, настороженно следя за ним взглядом и ожидая, когда он вызовет охрану.
Наконец, он поворачивается ко мне. — Получается, мой подарок тебе бесполезен, парень? Ты не можешь привезти своего цета домой, это точно. Что же, поверь, это действительно было попыткой сказать тебе "спасибо", а не вербовкой в удачный момент. Вербовка, знаешь ли, мне не по чину, да и для тебя слишком много чести. А ты твердо уверен, что через год не пожалеешь об отказе?
В его словах нет презрения, а, наоборот, слышится сочувствие, и облегчение от этой малости накатывает волной, и даже по-отечески фамильярное "ты" от седовласого принца не коробит.— Я ни в чем не уверен, — отвечаю я в приступе откровенности. — Разве что в том, что порядочный человек не дает одного слова, пока связан другим.
— Резонно, — соглашается Ксав, останавливаясь возле моего стула и чуть склоняясь вперед. — И все же благодарность за мною. Вы хотите меня о чем-нибудь попросить?
Снова вежливое "вы", снова возвращение к этикету. А по всем правилам хорошего тона, отказавшись от одного подарка, неприлично зариться на другой, поэтому я обязан ответить с небрежной изысканностью что-то вроде "честь познакомиться с Вами, Ваше высочество, сама по себе подарок". Тем более что я и не солгу. Сокрушительный человек ненаследный принц Ксав, и уважение вызывает на уровне рефлекса.
И все же я собираюсь с наглостью и прошу:— Если возможно, милорд... дать ясное распоряжение консульской СБ не предпринимать мер к моему задержанию. Боюсь, теперь им захочется разобрать меня по винтикам и посмотреть, не цетский ли я шпион и что у меня внутри. А я еще какое-то время не смогу покинуть станцию, и... мне крайне не хочется видеть в соотечественниках угрозу.
— А вы можете доказать, что вы не цетский шпион, Форберг? — спрашивает Ксав с явной иронией. — Хорошо. Пусть так. Если вы сами не привлечете их внимания каким-нибудь экстраординарным поступком, можете считать себя в безопасности. Вы и ваш, — легкий смешок, — знакомый. Это случайно не майор Рау?
— Ох, нет! — ожесточенно мотаю головой и вскакиваю, удостоенный прощального кивка. В голове у меня пусто, и, кажется, за эту пустоту мне еще придется расплатиться.
Что именно я сделал, доходит до меня, когда я уже покидаю посольство. Я стою, моргая, под пробивающимся сквозь стекло купола ярким комаррским солнцем, и на душе у меня черно.
Только что мне предложили шанс вернуться на Барраяр. Самый почетный шанс, какой доступен в моем положении. И уникальный, точно бриллиант посреди городской улицы. А я отказался, в слабой надежде на то, что Иллуми Эйри мне все-таки напишет, и его ответом будет однозначное "да". Проще говоря, я понадеялся, что Папаша Мороз существует и непременно доставит мне моего Иллуми в мешке, перевязанного подарочной ленточкой.
Но я уже слишком большой, чтобы верить в сказки. Так почему же?
"Барраяр нуждается в вас гораздо меньше, чем вы в Барраяре", было мне сказано честно. Ради блага моей страны — все еще и навсегда моей — я бы не пожалел многое, но... ради себя самого? Попытка вернуть свою честь, искупив одну измену ценой другого предательства, изначально порочна. Я до сих пор болезненно сильно мечтаю ступить на барраярскую землю, но, в отличие от желания эту землю защитить, уже не любой ценой.
Беда в том, что я не знаю достоинства монеты, которую ревниво сжимаю в кулаке, не желая отдавать за право входа в сказочную страну. Полновесная золотая марка или ломаный грош? Надежда на встречу или гарантированное одиночество? Не знаю. Поэтому хочется завыть и побиться головой обо что-нибудь твердое. Или хотя бы напиться, чтобы чертям тошно стало.
Что я и исполняю, методично обшаривая бары при космопорте и не слишком спеша на обратный рейс. Иллуми рядом нет — и вряд ли будет, — и скривиться, видя, что за дрянь я в себя вливаю, некому. А потом я добавляю несколько полновесных глотков уже на борту катера. Стюард смотрит на меня без приязни, но бутылку приносит: мои вредные привычки — мое дело, а комфорт искусственной гравитации избавляет нетрезвых пассажиров от риска извергнуть выпитое сразу после старта.
Мне уже плохо, а завтра, подозреваю, будет еще хуже. Но разве не этого я добиваюсь? Наказать себя за собственную глупость? За нерешительность, за неумение поймать удачу за хвост, за отказ, о котором пожалею не то, чтобы год, но неделю спустя.
За полночь, уже у себя в комнатке, я понимаю, что количество принятого на грудь перешло грань от обильного к самоубийственному, и говорю себе "стоп". Но до ночного кошмара, в котором я до самого утра тупо борюсь с гигантским удавом в самых разных интерьерах, я допиться успел. Наконец, посреди очередной серии борьбы с рептилией до меня доходит, что набатный колокол на дворцовой башне — визг летящего снаряда — разгневанный рев твари — это на самом деле дверной зуммер. Приходится разлепить глаза. На часах уже десять.
Кого там черти принесли?
"Сейчас", бормочу я заплетающимся языком почти что сам себе и, оставив попытки отыскать второй шлепанец, иду к двери босиком и в одних трусах. Нравственности местных благонравных девиц, если таковые явились под мою дверь с визитом, будет нанесен серьезный урон.
— Ну? — неприветливо буркаю я, когда дверь отъезжает в сторону, и шарахаюсь почти в суеверном ужасе, когда моим глазам предстает то, что предстает.
Допился. Почти до зеленых чертей, хотя, конечно, представшее моим глазам зрелище гораздо приятнее нечистой силы экологических тонов.
У меня на пороге стоит мой обожаемый гем-лорд — без грима, с одной наклейкой на скуле, весь какой-то замученный и встрепанный, даже обычно идеально причесанные волосы закручены в неаккуратный пучок, словно у немолодой мегеры... Растерянный, больной, и, кажется, с похмелья. Не бывает, короче. Цетагандийцы не пьют, а Иллуми сейчас далеко отсюда.
— Тебя что, жена выгнала? — срывается у меня с языка помимо участия мозга: галлюцинации, как правило, неразговорчивы.
— Нет, — отвечает фантом во плоти, в глазах которого почему-то мелькает обида. — Мне можно войти?
Он смотрит на меня с опаской, и до меня медленно доходит, что то же самое чувство выражает сейчас моя опухшая со сна физиономия. Неловкость, висящая в воздухе, достигает такого градуса, что как кляпом затыкает нам рот, не давая ни одному заговорить первым.
Наконец, я выхожу из ступора. Можно ли войти?! Нужно, и немедля. Я тяну его за рукав, а сам борюсь с искушением ущипнуть себя, чтобы проснуться. И не умею сдержать самый дурацкий из рвущихся с языка вопросов: — Ты надолго?
— Конечно, надолго, — отвечает Иллуми, шагая за порог и, наконец, начиная улыбаться. — Думаешь, я летел сюда ради возможности напиться и хорошенько подпортить свое реноме, не получив ничего взамен?
— Прости, — меня хватает только на стыдливый смешок, — я не в форме. Я не каждый день такой.
Хорош же у меня вид: похмельный, разящий перегаром, всклокоченный, мятый. Но и у него не лучше. Иллуми аккуратист, а алкоголь он ненавидит особо — что же могло случиться, чтобы блестящий гем-лорд напился не хуже простого станционного грузчика?
Но дверь уже закрывается за его спиной — и сбежать из запертой комнаты, пусть захламленной, тесной и душной, ему будет не в пример труднее, это понимает даже моя бедная больная голова. Я прижимаю Иллуми лопатками к двери и целую — целомудренно быстро, куда-то между ухом и щекой, всей кожей ожидая, что он отпрянет в отвращении или отшвырнет меня.Неидеальная встреча, оба охвачены смятением, но все-таки он здесь. Это главное. Можно обнять, прижаться и дышать куда-то в ухо, раз уж нельзя поцеловать по-настоящему, и почти машинальным жестом запустить пальцы в волосы, выдергивая криво заколотую шпильку...
— Я тебя люблю, — он стискивает мои плечи в ответ, дыхание мягко щекочет мне висок, а слова неожиданно обжигают. — Прости за пафос. Ты меня тоже?
Вот тут осознание, что чудо, наконец, случилось, догоняет меня и бьет под колени. Я бы упал, если бы не держался сейчас за Иллуми. Я ведь успел его мысленно потерять, оплакать в пьяном запое, рассердиться, снова простить, попрощаться — но реальность перечеркивает все предположения. Я был прав в своем слепом выборе или просто удачлив, я угадал, и все будет как надо...
Я не трачу время на ответные слова, просто впиваюсь в его губы. И мир, окончательно свихнувшийся за последний месяц, стремительно обретает правильность. И только на самом дне еще тлеет угасающий страх — а вдруг это не вернется? То, что сводило с ума и меняло правила, то из-за чего хотелось жить и приходилось возрождаться другим человеком. А нет же — вот он тут, горячий, как раскаленное железо. И тошнотворное ощущение тоски утекает, оставляя тянущую мягкую опустошенность, неожиданно приятную.Все. Все кончилось, слава богу. Все только начинается, с чистого листа.
Лицо — обнаженное, не скрытое слоем грима — близко-близко, и глаза шальные, и от волос пахнет чем-то незнакомым, запах озона и металла, дороги и космической пустоты, и застежки на куртке трещат, как скорлупа механического яйца, когда я запускаю пальцы под одежду...
Сильнее страсти, откровенней принадлежности, и выходит скорее больно, чем сладко, когда меня предсказуемо швыряют спиной на кровать и подминают под себя, продолжая целовать; это больше похоже на попытку снова забрать под контроль, привыкнуть... поверить.
В таких случаях шутят — "тебя что, из одиночного заключения выпустили?". Ага, именно выпустили. Подписали помилование, открыли дверь — все, крошечная комнатенка враз оборачивается свободой и невиданной роскошью в виде непростительно узкой для двоих постели между чересчур тонких стен. И хотя ожидать моментального бурного секса от двоих ошеломленных, невыспавшихся и страдающих жестоким похмельем мужчин не приходится, но нам теперь некуда спешить?
