Я напрягаюсь.
— Вам можно посочувствовать, — продолжает Ксав, не сводя с меня темных, цепких глаз. — Долгая и славная офицерская карьера, в течение которой вы отнюдь не зарекомендовали себя трусом, и в самом конце войны она вдруг похерена одним глупым поступком. Вы можете его объяснить?
Я чувствую, что у меня горят щеки. Полковник Эйри и все, с ним связанное, никогда не перестанут быть для меня предметом острого стыда. Но по крайней мере, теперь этот стыд не перемешан с туманом алкогольного забвения и тьмой невежества.
— Да, милорд, — соглашаюсь я. — Если позволите. — Ксав кивает, и я добавляю: — Я лишь недавно узнал, что стал жертвой обмана. Это не снимает с меня вины, но, по крайней мере, делает обстоятельства случившегося логичными. Комендант Эйри хитростью заставил меня подписать бумагу о вступлении в брак, чтобы не нести ответственность перед межпланетной комиссией за неподобающее обращение с военнопленными.
И что я буду делать, если он сейчас спросит, в чем состояло неподобающее отношение? Сгорю на месте?
Не спрашивает, слава богу. Вместо этого принц уточняет, сощурив глаза:
— И у вас есть доказательства вашим словам?
— Никаких, милорд, кроме уверенности в том, что человек, выяснивший это для меня, не имел оснований лгать, — отвечаю четко.
— И вы понимаете, что это не основание пересмотреть решение по вашему делу? — уточняет Ксав и дождавшись моего кивка, продолжает. — Вы совершили номинальную измену своему сюзерену, Форберг, и это не тот случай, когда дух закона может превалировать над его буквой. Полагаю, детальное разбирательство дела по случившемуся в цетагандийском лагере не пойдет вам на пользу.
Я сглатываю. Он знает. Но та же тактичность, что не позволяет Ксаву говорить о неприглядных деталях происшествия с похищенной леди, на сей раз спасает остатки моей гордости.
— Оправдание в вашем положении немыслимо, — пауза, — но возможность помилования не закрыта ни перед кем. Вы рассчитывали его получить, когда обратились в посольство с вашей информацией?
Сердце стучит сильнее. Рассчитывал? Хотел оправдаться, хотел доказать? Что будет, если я скажу "да" — помилование вдруг осияет меня монаршей милостью? Его Высочество Ксав Форбарра, императорский Голос, может быть наделен подобными полномочиями...
Я сглатываю, прежде чем заговорить; откровенность не дается мне легко.
— Нет. Я не думал о таких последствиях, сэр.
Да я вообще не о чем не думал, если честно. Просто сложившаяся картинка показалось мне... неправильной. Сперва я сделал то, что сделал, а потом принялся расхлебывать последствия.
Ксав кладет ладони на стол. — Я рад, что вы так ответили, Форберг. Если вещи, которые возможно получить только непрошеными, и это одна из них. Мне импонируют сообразительность и настойчивость, которые вы проявили в нынешнем деле, и я готов дать вам еще один шанс послужить своей стране. И заслужить ее прощение.
Если бы у меня на загривке была шерсть, она бы сейчас встала дыбом. Чувство опасности? Невесть откуда взявшаяся оскорбленная гордость?
— Я не прошу о помиловании, Ваше Высочество, — отвечаю я с трудом. — И не прошу платы за помощь.
— Бросьте злиться, Форберг, — неожиданно, но старый принц усмехается. — В продажности я вас не заподозрил, поверьте. Хотите начистоту? Извольте.
Он ставит локти на стол, сплетает пальцы "шалашиком" и опирается на них подбородком. Поза, располагающая к непринужденному разговору?
— К старости лет я научился неплохо разбираться в людях, и, хм, если честно, не вижу в вас обычного предателя-коллаборациониста. Вы — жертва собственной неаккуратности и суровости закона, и наверняка мечтаете эту ситуацию исправить. А я хочу отблагодарить вас за помощь в меру моих возможностей, которые велики, но не безграничны. Да, Барраяр нуждается в вас гораздо меньше, чем вы в Барраяре, — но если я брошу на чашу весов свое слово, вы сможете вернуться на службу. Будете слушать дальше?
— Да. — Я киваю, с удивлением отметив, что голова сделалась неожиданно тяжелой. — Конечно.
— Разумеется, даже я не могу вернуть вам подданство, а вместе с ним и офицерское звание, — объясняет очевидное принц Ксав. — Все, с чего вы сможете начать — это должность внешнего агента Службы безопасности, исполняющего ряд разовых поручений по усмотрению своего начальства. Вы продемонстрировали смекалку, наблюдательность и решимость — для рекомендации этого хватит. Я рассчитываю, что храбрости и умения обращаться с оружием вы за время своих злоключений тоже не утратили.
— Вряд ли из меня получится удачный агент внедрения, несмотря на мое прошлое в разведке? — полуспрашиваю. Последняя фраза доходит до моего мозга не сразу, но когда это случается, я захлопываю рот.
— Вряд ли, — соглашается Ксав. — У вас слишком заметный акцент, Форберг.
Предложение щедро и совершенно откровенно. Если принц соизволил особо отметить мою сообразительность, он наверняка ждет, что я сделаю логичные выводы и договорю несказанное. Внешний агент, не слишком ценный для своего нанимателя, необходимость ходить под начальством у кого-то вроде Форсуассона, плюс умение обращаться с оружием... Боевик для силовых операций, которому нужны мозги и определенная доля везения, чтобы выпутываться из сомнительных ситуаций живым. Что же, у меня не было шансов рассчитывать на нечто большее. А рисковать жизнью — привычное занятие и единственное, что я умею.
Принц добавляет, видя, что я молчу:
— Подробностей я вам сообщить не в силах, СБ не в моей компетенции. Но, предполагаю, с момента, как вы примете присягу, ваша жизнь окажется гораздо менее спокойной, чем сейчас, вплоть до того самого дня, пока император не подпишет указ о вашем помиловании. Надеюсь, вас это не пугает?
То есть пока копилка моей благонадежности не наполнится доверху, и я не оплачу право вернуться на Барраяр.
Где царствует император, которому я присягал.
Где живет вся моя семья, которая наверняка сочла меня погибшим.
Где мои принципы окажутся нормальными, выговор никому не будет казаться смешным, а поведение — дурацким...
И где мне, выражаясь пафосно, предстоит навсегда существовать с половинкой сердца, потому что Иллуми путь туда будет заказан.
Меня окатывает ознобом.
Так соблазнительно согласиться и принять протянутую щедрую руку, присягнуть, подчинить свою жизнь исполнению чужих приказов — это просто, это всегда составляло мою жизнь, а замашками Старшего Эйри, вечно осуждавшего мою "типично барраярскую любовь к несвободе", я заразиться не успел. Наверняка достойнее встать под ружье на службе Барраяру, чем наемником на жаловании в каком-то постороннем флоте?
Если бы только сейчас я не был вынужден вслепую принимать решение за двоих! Если бы только он ответил на это чертово письмо!
Ксав превратно понимает мое молчание.
— Вы чересчур потрясены предложенным, Форберг, или до сих пор видите в нем какой-то подвох?
— Что... а, нет. — Пауза, я растерянно дергаю обшлаг куртки, чтобы хоть чем-то занять пальцы. — То есть да, сэр, но вы не могли о нем знать...
А я не могу знать, куда девался Иллуми, летит ли он ко мне или потерялся где-то в бесконечных путешествиях, давно выбросив меня из головы. Возможно, я потерял его еще месяц назад, и теперь зачем-то выбираю между честью и фикцией. А позволительно ли порядочному человеку в такой момент выбирать?
— Потрудитесь объясниться, Форберг. — На изрезанное морщинами лицо наползает тень. Кажется, я разочаровал принца.
— Виноват, сэр. — Секундное смятение проходит, и я спокойно гляжу собеседнику в глаза. — Ваше предложение было неожиданным, и мне позволено будет попросить минуту, чтобы ответить на него так, как должно?
Он кивает. Но минуты слишком мало, чтобы выбрать. Только чтобы сформулировать то, что и так вертится на языке.
— Я действительно не торгую своей лояльностью, Ваше Высочество. Если когда-либо я смогу оказаться полезным Барраяру, я сделаю это снова, — "если случится чудо и мне не подвернется очередной орешек покрепче бдительного Форсуассона". — Для этого мне не нужно новой присяги. Но сейчас я обязан верностью не только государству, но и человеку. И пока этот человек не освободил меня от данного мною слова и не отпустил — я не вправе ни предлагать своей стране половину верности, ни рассчитывать на ее доверие, солгав в другом.
— Вы уже кому-то присягали? — Принц Ксав глядит на меня, холодно сощурясь. — Цетагандийцам?
А ведь это именно так и прозвучало. О, черт.
— Я никем не завербован и ни с кем не связан присягой, кроме той, что принес вместе с первым офицерским чином, — ставлю я все точки над "i". — Головой клянусь. Это просто личное обязательство. — Пауза, и я неохотно поясняю. — Дождаться.
Ксав усмехается, и веселья в этой усмешке нет. — Романтика! На этот крючок многие ловятся. Здесь замешана женщина? Или даже мужчина? То, что написано в вашем досье, — правда, Форберг?
Вопросы жалят, как пчелы, но меня вдруг охватывает спокойствие. Даже уши больше не горят. А ведь Ксав жил на Бете, припоминаю я, даже женат на бетанке с их свободными сексуальными нравами; может, он не отшатнется с отвращением, услышав, что это был роман с мужчиной?
Отвечаю спокойно. — Не знаю точно, что там написано, сэр, но да, это цетагандиец. Частное лицо и хороший человек, хотя вы вправе в это не верить.
Ксав встает и принимается ходить по комнате, не глядя на меня и что-то хмыкая в усы. Мне он машет рукой — "сидите", и я послушно замираю в кресле, настороженно следя за ним взглядом и ожидая, когда он вызовет охрану.
Наконец, он поворачивается ко мне. — Получается, мой подарок тебе бесполезен, парень? Ты не можешь привезти своего цета домой, это точно. Что же, поверь, это действительно было попыткой сказать тебе "спасибо", а не вербовкой в удачный момент. Вербовка, знаешь ли, мне не по чину, да и для тебя слишком много чести. А ты твердо уверен, что через год не пожалеешь об отказе?
В его словах нет презрения, а, наоборот, слышится сочувствие, и облегчение от этой малости накатывает волной, и даже по-отечески фамильярное "ты" от седовласого принца не коробит.
— Я ни в чем не уверен, — отвечаю я в приступе откровенности. — Разве что в том, что порядочный человек не дает одного слова, пока связан другим.
— Резонно, — соглашается Ксав, останавливаясь возле моего стула и чуть склоняясь вперед. — И все же благодарность за мною. Вы хотите меня о чем-нибудь попросить?
Снова вежливое "вы", снова возвращение к этикету. А по всем правилам хорошего тона, отказавшись от одного подарка, неприлично зариться на другой, поэтому я обязан ответить с небрежной изысканностью что-то вроде "честь познакомиться с Вами, Ваше высочество, сама по себе подарок". Тем более что я и не солгу. Сокрушительный человек ненаследный принц Ксав, и уважение вызывает на уровне рефлекса.
И все же я собираюсь с наглостью и прошу:
— Если возможно, милорд... дать ясное распоряжение консульской СБ не предпринимать мер к моему задержанию. Боюсь, теперь им захочется разобрать меня по винтикам и посмотреть, не цетский ли я шпион и что у меня внутри. А я еще какое-то время не смогу покинуть станцию, и... мне крайне не хочется видеть в соотечественниках угрозу.
— А вы можете доказать, что вы не цетский шпион, Форберг? — спрашивает Ксав с явной иронией. — Хорошо. Пусть так. Если вы сами не привлечете их внимания каким-нибудь экстраординарным поступком, можете считать себя в безопасности. Вы и ваш, — легкий смешок, — знакомый. Это случайно не майор Рау?
— Ох, нет! — ожесточенно мотаю головой и вскакиваю, удостоенный прощального кивка. В голове у меня пусто, и, кажется, за эту пустоту мне еще придется расплатиться.
Что именно я сделал, доходит до меня, когда я уже покидаю посольство. Я стою, моргая, под пробивающимся сквозь стекло купола ярким комаррским солнцем, и на душе у меня черно.
Только что мне предложили шанс вернуться на Барраяр. Самый почетный шанс, какой доступен в моем положении. И уникальный, точно бриллиант посреди городской улицы. А я отказался, в слабой надежде на то, что Иллуми Эйри мне все-таки напишет, и его ответом будет однозначное "да". Проще говоря, я понадеялся, что Папаша Мороз существует и непременно доставит мне моего Иллуми в мешке, перевязанного подарочной ленточкой.
Но я уже слишком большой, чтобы верить в сказки. Так почему же?
"Барраяр нуждается в вас гораздо меньше, чем вы в Барраяре", было мне сказано честно. Ради блага моей страны — все еще и навсегда моей — я бы не пожалел многое, но... ради себя самого? Попытка вернуть свою честь, искупив одну измену ценой другого предательства, изначально порочна. Я до сих пор болезненно сильно мечтаю ступить на барраярскую землю, но, в отличие от желания эту землю защитить, уже не любой ценой.
Беда в том, что я не знаю достоинства монеты, которую ревниво сжимаю в кулаке, не желая отдавать за право входа в сказочную страну. Полновесная золотая марка или ломаный грош? Надежда на встречу или гарантированное одиночество? Не знаю. Поэтому хочется завыть и побиться головой обо что-нибудь твердое. Или хотя бы напиться, чтобы чертям тошно стало.
Что я и исполняю, методично обшаривая бары при космопорте и не слишком спеша на обратный рейс. Иллуми рядом нет — и вряд ли будет, — и скривиться, видя, что за дрянь я в себя вливаю, некому. А потом я добавляю несколько полновесных глотков уже на борту катера. Стюард смотрит на меня без приязни, но бутылку приносит: мои вредные привычки — мое дело, а комфорт искусственной гравитации избавляет нетрезвых пассажиров от риска извергнуть выпитое сразу после старта.
Мне уже плохо, а завтра, подозреваю, будет еще хуже. Но разве не этого я добиваюсь? Наказать себя за собственную глупость? За нерешительность, за неумение поймать удачу за хвост, за отказ, о котором пожалею не то, чтобы год, но неделю спустя.
За полночь, уже у себя в комнатке, я понимаю, что количество принятого на грудь перешло грань от обильного к самоубийственному, и говорю себе "стоп". Но до ночного кошмара, в котором я до самого утра тупо борюсь с гигантским удавом в самых разных интерьерах, я допиться успел.
Наконец, посреди очередной серии борьбы с рептилией до меня доходит, что набатный колокол на дворцовой башне — визг летящего снаряда — разгневанный рев твари — это на самом деле дверной зуммер. Приходится разлепить глаза. На часах уже десять.
Кого там черти принесли?
"Сейчас", бормочу я заплетающимся языком почти что сам себе и, оставив попытки отыскать второй шлепанец, иду к двери босиком и в одних трусах. Нравственности местных благонравных девиц, если таковые явились под мою дверь с визитом, будет нанесен серьезный урон.
— Ну? — неприветливо буркаю я, когда дверь отъезжает в сторону, и шарахаюсь почти в суеверном ужасе, когда моим глазам предстает то, что предстает.
Допился. Почти до зеленых чертей, хотя, конечно, представшее моим глазам зрелище гораздо приятнее нечистой силы экологических тонов.
У меня на пороге стоит мой обожаемый гем-лорд — без грима, с одной наклейкой на скуле, весь какой-то замученный и встрепанный, даже обычно идеально причесанные волосы закручены в неаккуратный пучок, словно у немолодой мегеры... Растерянный, больной, и, кажется, с похмелья. Не бывает, короче. Цетагандийцы не пьют, а Иллуми сейчас далеко отсюда.
