— Но оно ведь может быть и просто элементом одежды…
Соу мягко улыбнулась.
— Мастер, девы Розена не носят колец. Разве ты не заметил?
— Разумеется, заметил. Кольца есть только у нас… Хм, кстати, а почему так?
— Не знаю. Может быть, потому, что Отец не был литейщиком — это ведь штучная работа. Или просто не посчитал нужным их делать. А еще прежде я думала — это потому, что в бою оно может сломать палец. Мы ведь не люди и не способны залечивать свои раны.
— Соу, я не верю, что Розен создавал вас для битв.
— Я тоже не верю, мастер… теперь. Но какой у меня был выбор тогда?
Тут наше внимание привлек слабый шорох, донесшийся с дивана. Анжей, все еще бледный, как смерть, сидел на постели и щупал свою одежду. Мне не понадобилось много времени, чтобы сообразить, что именно он ищет.
— Куда засунул? — мрачно спросил он, встретившись со мной взглядом.
— Туда, где никого не поранит, — спокойно ответил я. — Потом разыщешь. Отлежался?
— Есть хочу, — буркнул пан. — Там, в шкафу, ужин. Принеси сюда, если уж помогать взялся.
Я выразительно покосился на край стола, где уже лежал "ужин". Проследив мой взгляд, он насмешливо-удивленно приподнял левую бровь.
— Откуда такая заботливость?
— Я ведь уже объяснил. Из головы вылетело?
— Может, и вылетело, — проворчал Анжей уже вполне мирно и, схватив со стола бутылку, присосался к горлышку, звучно закусив горбушкой. — Силенок, значит, не хватает?
Новый виток ядовитых пикировок в мои планы никак не входил, так что я уже открыл рот, чтобы резко и полностью отбрить его, когда до меня дошло, что ругаться с человеком, уделяющим тебе несравненно меньше внимания, чем сухому хлебу и старому сыру, по меньшей мере нелепо. Поэтому я вновь закрыл рот и стал ждать, когда пан наестся.
Случилось это не скоро. Он не просто ел, он жрал убогую снедь так, что за ушами трещало. Говорят, что голодающим вредно есть много и сразу, однако Анжей лишь свежел на глазах, постепенно теряя оттенок свежеоштукатуренной стены. Пиво, однако, на него подействовало — запавшие глаза замаслились, в них появилось характерное благодушие, кожу тронул румянец. Движения стали плавными и мягкими.
Наконец, собрав и тщательно прожевав крошки со стола, стремительно соловеющий мастер повернулся к нам, вальяжно откинувшись на стену:
— Ну-с, так чем я могу быть вам полезен, молодые люди?
История, рассказанная первым и последним учеником Розена
Почему все происходит так невовремя? Матка боска, как же я устал от вечно спешащего куда — то времени, которому не хочется оставить старого Анжея в покое! Пусть сверстники стали горстками праха, а на лице моем нет ни морщинки — глупо считать, что я навсегда ускользул от старика Хроноса. Да что толку жаловаться — разве вы, мотыльки-однодневки, поймете?
Не поймете и не поверите, знаю, потому что и сам был таким — прежде, чем учитель ворвался в наполненную ожиданием чуда жизнь и показал, что не всегда стоит ожидать того, о чем знаешь слишком мало. Говорят, что чудо — тонкая материя, но забывают добавить, что его избранник должен быть не только двужильным, но и цепко держать за хвост Леди Удачу, иначе потустороннее не преминет обернуться к нему потаенной, темной стороной.
Что я понимал тогда, восторженный двадцатилетний юноша, получивший шанс вырваться из казавшихся тяжкими оков определенности? Разумеется, я желал быть обманутым, мечтал, не понимая этого — и по сравнению с другими получил невероятный шанс. Тот, кто стал мне учителем, уже тогда был знаменит, хоть и носил иные имена, и я сумел оказать ему услугу, за которую мне щедро отплатили.
Что толку рассказывать вам эту историю? Разве нынешние слабогрудые мальцы, выращенные под материнской, а то и под отцовской юбкой, сумеют извлечь из этого достойный урок? Так я считал — и вдруг оказалось, что ошибался.
Выскочки, самоучки, безумцы, невежи вдруг стали мне ровней! Какой позор, какое унижение! Если бы не старое обещание — жизнь бы положил, чтобы сбросить их обратно в грязь, из которой они вышли, оспаривая наши привилегии. И провалиться мне в Море, если у них не было всех шансов это провернуть! Ах, время, проклятое время, время перемен.
Вот и теперь они явились совсем невовремя — прилетели, как мошки на лампу в ночи, но вот незадача — крылышки не обожгли. Пришлось играть, затягивая время ради нее, Барасуишио, но и тут меня опередили. С просьбой явились, с миром — и принесли нечто достойное самого пристального внимания. Боже, впору бояться их — слишком благосклонна судьба к этому человеку, потянувшему за собой новый виток этой старой истории.
Убить бы его, да коротки руки — самому пока погибать не с руки, а иначе не получится. Четвертая дочь у учителя опасной вышла, упрямой. Скажет — и сделает, хоть бы и весь мир рухнул потом. А малец так близко ходит, что дух захватывает, да и соображает для своих лет неплохо. Сад его отпустил, особняк принял… даже забытые дневники ему впору пришлись, и знает он теперь куда больше, чем следовало бы. Благо, не все — и еще есть шанс показать, что старики, хоть и цветущие, могут обставить дерзких выскочек. Пусть рвется, душу с телом продает ради чужой дочери, а я следом пойду. Только бы проклятый кролик не догадался, только бы не понял…
А пока посмотрим, что же нужно ему до такой степени, что даже кукол сумел убедить не мстить за тот обман, который мы с Лапласом разыграли недавно? Вдруг и впрямь…
Он говорил что-то, но слушать не стоило. Голова кругом — это же она, Роза золотая, светоч, для второй дочери моей созданый! Вернулась-таки к настоящему мастеру, нашлась в сонной путанице, хозяйку свою отыскала! И неважно уже, что раньше было — иначе все будет нынче, так, как следует. Но отчего в глазах темнеет, что звенит так, что уши закладывает, что ватной слабостью ноги… Тишина.
Мир возвращался медленно. Сперва пришла густая, мутная усталость, затем стал различим звон в ушах. Серая мерцающая пелена перед глазами отступала вглубь черепа, превращаясь в мучительную головную боль, и я застонал. Все-таки не рассчитал, переборщил, переусердствовал. А тут еще эти поганцы…
Револьвер! Забрал, не упустил возможности…
— Куда засунул? — спросил я, борясь с накатившей тошнотой.
Он ответил что-то, но мне было не до того. В животе словно ножом провернули — есть хотелось неимоверно. Ладно, раз уж они тут, пусть хоть будут полезны.
— Есть хочу, — сказал я, не рассчитывая на ответ, — Ужин в шкафу. Принеси, раз уж помогать взялся?
Он не ответил, просто взглянул в сторону, где на столе уже стояли вожделенные хлеб, сыр и темное, наверное, все еще прохладное пиво. Знал, поганец, что мне понадобится, знал, а значит и сам уже испробовал, каково это — просыпаться после подобных экзерцизов. Все же не стоило показывать, как легко оказалось меня раскусить.
— Откуда такая заботливость? — приподнял я бровь.
— Я ведь уже объяснил. Из головы вылетело?
— Может, и вылетело, — тратить время на упражения в красноречии казалось мне настоящим преступлением, и я ухватил стоявшую поближе бутылку, блаженно зажмурившись и нашарив предусмотрительно нарезаную горбушку, — Силенок, значит, не хватает?
Не то, чтобы мне особо хотелось оскорблять их сейчас, когда все мое естество жаждало лишь пищи, но старые привычки так просто не изжить. Куда больше удивила меня их выдержка — никто не вышел из себя, ни слова не бросил в ответ. Вот так дела творятся под луной, вот так дела…
Хлеб и сыр, которые еще вчера не лезли в горло, сегодня стали настоящим спасением, а пиво просто-таки вернуло меня в жизни. Черт, давно же я не ел с таким удовольствием! И не успели отступить голод и головная боль, а я уже думал о том, в каком положении оказался на этот раз, и все казалось лучше и радужней с каждой минутой.
Удалось, получилось, вышло! Дочь моя, кукла моя, Барасуишио, мирно спала, вернувшись из-за грани, с каждой минутой набираясь сил — такая же прекрасная в своем кристаллическом совершенстве, снова целая и невредимая. Сердце мое трепетало, как у подбирающегося к добыче охотника, в предвкушении — как же долго пришлось дожидаться! Но рано радоваться — хоть эти простофили все еще ничего не поняли, даже малая догадка могла все погубить. Проклятый кролик, в отличие от них, был куда более сообразительным, и мог почуять подвох — если бы не его страсть к эффектным сценам. Пока он предвкушал появление моей дочери в качестве будущей Алисы, можно было не беспокоиться. И все же риск, что бы там ни говорили, скорее глупое, чем благородное дело. Но кое-что не давало мне покоя. Неужели я забыл, почему ко мне пришли целых два медиума со своими куклами? Невероятно!
— Ну-с, так чем я могу быть вам полезен, молодые люди? — спросил я, покончив со всем сьестным на столе.
Признаться, я ожидал, что инициативу снова перехватит этот щенок, возомнивший себя невесть кем, и готовился дать ему достойную отповедь. Он уже и рот открыл, собираясь заговорить, но все вышло иначе.
— Помоги ей, помоги избавиться от этого проклятия! — вдруг воскликнула его до сих пор молчавшая спутница, и заговорила, быстро, сбивчиво, словно прорвалась копившаяся в ней давно надежда. Это был нечестный удар! Я готов был противостоять наглым требованиям, угрозам, но перед этим треснула тяжелая раковина моего безразличия, разошлись с треском грубые покровы цинизма и нараставшего веками вокруг души отвращения к людям, чьи низменные наклонности с течением времени так удручающе оставались неизменны. Это дитя, казалось, нисколько не беспокоилось ни о себе, ни о своем помощнике, ни о ком на свете, кроме той, что спала у нее на руках, сомкнув пальцы на странном предмете, что не имел отношения ни к изделиям моего учителя, ни к плодам моей работы, но все же был способен каким-то образом превращать мертвое в живое. Ее лепет был почти неразборчив, она, похоже, и сама себя не слышала, бросая всю страсть в низвергавшуюся на меня обжигающую волну убеждения, ничего не скрывая. Я видел ее, как на ладони, слышал ее пульс, ощущал в глубине худого, угловатого тела остатки не вырванной с корнем болезни, что еще многие годы будут омрачать ее жизнь, пока не сгинут окончательно… Я хотел помочь ей, несмотря на то, что терпеть не мог медиумов. Но тут все было иначе, совсем по-другому. В ней не было ни капли той заносчивости и самоуверенности, что всегда грызли других изнутри.
Короче говоря, старый хрыч Анжей размяк в мгновение ока. А быть может, просто устал. Будь что будет, в конце концов, без всех сестер не начать Игры, а без игры не добраться до ее узника, Отца. Это в моих интересах, тут комар носа не подточит, более того…
Давно со мной такого не бывало.
— Я могу помочь, — слова прозвучали тяжело и сухо. — Но с условием.
— С условием… — протянула кукла, недобро глядя на меня. — С условием? Постарайся не называть ничего невыполнимого, ученик.
Я скривился, словно от горечи. Вот так всегда. Умеют же испортить настроение!
— Розен должен встретиться с моей куклой. Вы же ищете его, верно?
Как же мне не понравилась их реакция, вы бы знали! Эта гадкая усмешка медиума — колдуна, этот неожиданно облегченный вздох девушки, которая словно воприняла мое условие как нечто простое, этот взгляд садовницы, одновременно разочарованный и вызывающий… да что с ними, в конце концов? Они считают, что справятся с поисками лучше, чем я? Но стоит ли их винить? Не зная и десятой доли истины, эти дети имеют право заблуждаться.
Что ж, взглянем на то, что завело эту милую компанию в тупик.
Я вспомнил, что именно видел перед тем, как упасть в обьятья забвения. Нечто таинственно знакомое, нечто страшное и притягательное одновременно, то содежание, сосуд для которого я бережно хранил — Золотую розу.
Дочь моя, похищенная и вернувшаяся, ты снова будешь со мной, пусть даже сердце твое родилось не в моих ладонях.
Вынес бережно ее, спящую, уложил перед тремя парами удивленных глаз, как драгоценность, руками взмахнул, разгоняя трепещущее марево. Свершается.
Звон тонкий, неслышимый, трепет золотистый, бесконечные мгновения узнавания — и вот уже первые струйки сияния тянутся к настоящей хозяйке, несмело, нежно пытаясь нащупать свое вместилище.
И я помогаю, направляю, придерживаю, а с другой стороны трепещет серебряная пелена, и набухают дурной кровью толстые вены на лбу и висках моего незваного помощника.
Слышу стук его сердца, тяжелый, прерывистый — вовсю выкладывается, нетерпелив, но и без того уже ясно, что не справится, не осилит с налету.
Вдруг руки тонкие, светящиеся любовью, будят Первую, жизнью своей наполняют — и с последним содроганием вырывается из плена золотая душа, чтобы вернуться к дочери моей. К младшей, к малышке, успевшей взять чужое, царапающее сердце мне имя — Суок…
Но, едва открыв глаза, она отпрянула от меня, как от призрака.
* * *
Ужас, сжигающий ужас! Недоумение и непонимание, чувство горькой обманутости, беспомощность и снова ужас. Отчаянное стремление скрыться, исчезнуть, пропасть, сбежать от страшных существ, стоявших перед ней. Все одновременно. Сразу. И вперемешку.
Никогда прежде Суок не испытывала ничего подобного. Забившись в угол, она со страхом смотрела на белокурого человека, на лице которого читалась сходная гамма чувств.
Он сделал шаг, протягивая руку вперед.
— Дочь…
— Не подходи!
— Разве ты меня не помнишь? — еще шаг.
— Не подходи!
— Я не сделаю тебе…
— Стой на месте и не двигайся!!! — Суок вжалась спиной в стену, задыхаясь от ужаса. — Или я за себя не ручаюсь!
Светловолосый послушно замер, подняв ладони вверх.
— Кто ты такой?
— Я — твой Отец.
— Лжешь! — яростно выкрикнула она, мельком заметив, как округлились глаза у девушки и второго мужчины. — Говори, кто ты и что я тут делаю!
— Ты… не помнишь меня?
— П… помню, — против воли ее зубы застучали, как в лихорадке. — Ты… Это ты ходил вокруг меня в том месте! Зачем ты принес меня сюда?
— Я вернул тебя к жизни, дочь. Я — твой Отец.
— Не лги мне! Я помню Отца!
Белокурый побледнел. В комнате повисла напряженная тишина.
— Та-ак, — с расстановкой произнес бородатый после паузы. — Очень интересно. Значит, Вторая Дочь, м-да… Ты, часом, ни о чем не хочешь нам рассказать, проше пан?
Светловолосый отмахнулся от него, как от мухи.
